Такой разговор может быть только в Англии, подумал я. Той, которая сложилась у нас благодаря книжкам. Лиз как специально добавляла подобающие штрихи. По соседству был шикарный продуктовый магазин. Лиз покупала в другом, расположенным довольно далеко. Да и витрина у него была какая-то закопченая, без неоновых прибамбасов.
– К чему такой неблизкий путь?
– Посмотрите на вывеску, – сказала Лиз. – Действительно, там было написано: Торгуем мясом с 1815 года.
Лиз оказалась очень умелым – не скажу, гидом, это как-то упростит ситуацию, – репрезентатором. Конечно, она не могла показать «всю Англию». Она представляла свой мир, даже – мирок, к тому же – с постоянно сужающимися границами. Зато – она показывала его в разрезе. Ее дочь с ее семьей представляли поколение, расставшееся, в поведенческом плане, с семейными традициями: это были люди свободных профессий, работавшие, если я не ошибаюсь, в масс-медиа, скорее, богемного толка. Однако где-то на стене я увидел застекленную рамку, что-то вроде киота, с семейными наградами. Там были нагрудные знаки чуть ли не веллингтоновских времен, медали индийских военных кампаний, ордена двух мировых войн. В квартирке терся разношерстный богемный люд, пахло чуть ли не травкой, но в детской (ребенок, естественно, был эвакуирован на время вечеринки) были старинные игрушки, потрепанные несколькими поколениями Мостинов. Лиз не поленилась нас отвезти и на другой срез своего мира. Это стоило несколько часов езды, в том числе тряски по совсем не идеальным сельским дорогам. Мы приехали в натуральное поместье. Хозяин встретил нас у ворот, – он обходил окрестности и углядел нашу машину издали. По дороге к дому показал конюшни, гараж с обязательным довоенным бентли. У входа в дом, натурально, георгианской архитектуры, стояла пушечка.
– Это специально для гостей. Приветственный выстрел. Можно сегодня не стрелять, а то Тоби заснула, нагулялась за утро?
Действительно, молодая такса спала у него на руках: с ее-то шажком было трудно поспевать за утренним обходом хозяина. Интерьер показался мне до деталей знакомым: отличная старая мебель а ля Адам (мысль о новоделе я с порога отверг), живопись «зверей и птиц»: восемнадцатый век, но совсем уж слабая. Так и должно было быть: сельские джентльмены ценили охотничьи сюжеты не за качество живописи. Помнится, за обедом воспитанные дети – подростки помогали подавать на стол. Я тогда подумал: может, это игра, слишком уж правдоподобно была предъявлена эта жизнь сельских джентри. С другой стороны, нет такой игры, ради которой мой Серега (лет тогда ему было примерно столько же, как и детям хозяев) согласился бы так безропотно отодвигать для гостей стулья и прибирать со стола. На обратной дороге Лиз – то ли по злорадству, то ли не желая создавать у нас слишком уж идиллическую картину старой доброй Англии, – долго рассказывала историю о том, что титул у наших хозяев новый, жалованный только перед самой войной. За какие-то промышленные успехи. Однако снизить интонацию дня ей не удалось. У Лиз был в запасе еще один срез ее мира, совсем уж, наверное, верхний. Кто-то из ее родственников был наследственным пэром. Встреча не состоялась, что-то там не склеилось. Может, и к лучшему: получилось бы слишком патриархально. Похоже на известную советскую картину «Ходоки у Ленина».
А может, бедная Лиз почувствовала: хватит. А то получается, что она не открывает нам новый мир, а просто работает на сложившиеся в наших головах представления. Потакает им. А жизнь-то, она и в Англии не проста. А то еще напросятся на постоянное жительство на ее голову.
Ничего такого не получилось. Переезжать было поздновато. Карикатурными англофилами мы так и не стали. Жизнь развела нас и с Лиз. Как-то, встретившись с Леной, вспомнили Англию. Лена сказала: знаешь, тут случайно увидела Лиз. В Египте. У пирамид. Она вела группу английских старушек, туристок. Не постарела. Вечная.
Я теперь задаюсь вопросом: вот мы себе тогда сложили образ Англии на основе литературы критического толка, часто просто-таки бичующей британские общественные нравы и установления. Почему он таким привлекательным получился, понятно: наше поколение критике Запада привыкло не доверять. Даже и интерес к современному искусству мы утоляли посредством буквально мордующих модернизм книжек М. Лившица и В. Кеменова. Были бы иллюстрации. Но ведь наш образ «чисто английского» выдержал-таки наше соприкосновение с действительностью. И вообще – со всей нашей дальнейшей жизнью. Вот образ чисто советского, который тоже рождался сначала в головах западных поклонников, а также наших местных соцреалистов, такового соприкосновения не выдержал. Значит, что-то такое в самой английской действительности было симпатичное. Не подвело.
Много лет прошло. Как-то мы делали выставку одного английского фотографа. Чарльз Гордон Леннокс, граф Марч и Кинтата, лорд Марч, – его прапрадедушка в поместье Гудвуд в Эссексе принимал у себя Александра Первого. Где-то сразу после наполеоновских войн. Чарльз работал ассистентом у Стэнли Кубрика, успешно начал фотокарьеру. Но прервался: как старший сын, должен был заниматься родовым поместьем. Занимался, видимо, успешно. Поправив там дела, вернулся в искусство. Отличный пейзажный фотограф. Приехал с большой компанией друзей и группой русских лондонцев последнего розлива, наивно жаждущих погреться у аристократического очага. Фотограф оказался скромным, приятным человеком, видимо, тяготившимся публичным вниманием. Во всяком случае, похоже, был рад оторваться от спутников и спуститься к нам в отдел попить чаю. На нем был безупречно сшитый твидовый пиджак. Вечный.
– Севил Роуд? – спросил я. Это улица дорогущих портных, поколениями обшивающих приличное общество. И я там бывал, приглядывался. Увы, те пиджаки, которые мне нравились, приближались в цене к неплохим морским пейзажам в недалеко находящемся Сотбис. Конечно, не первого разряда. Но и не десятого.
Я не ожидал, что Чарльз отнесется к моему вопросу так серьезно. Он оглянулся по сторонам, видимо, опасаясь, что кто-нибудь подслушает: «Даже там, на Севил, после войны появились левые итальянцы. Выдают себя за старые дома. Я дам телефон настоящего британского портного. Они работают на нашу семью уже столько лет…». Он замешкался, подсчитывая. Я представил себе его подсчеты. Хороший пиджак передается от отца к сыну. И не раз. Конечно, телефончик я взял. Хотя вряд ли потяну передать своему сыну настоящий британский пиджак от портного герцога Марча. Может, что другое передам.
Но после этого разговора я, конечно, вспомнил Лиз. Наш тогдашний книжный образ Англии. Конечно, с тех пор я наблюдал там многое другое, не столь симпатичное. Более того, совсем не симпатичное. Но рад, что все-таки от этого образа что-то осталось. Ладно скроенное.
Большую часть моей жизни прошла в уверенности – это было общим местом – что и на Западе образ русского связывается с литературой. С ее великими и не столь великими именами. Осталось ли что-нибудь от этих уважительных представлений? Ведь как крепко скроено-то было: от гоголевской шинели пошло. Вроде сам Достоевский так говорил. Потом вроде оказалось – Эжен Мелькиор де Вогюэ. Не это важно. Важно, чтобы осталось. Очень хочется в это верить. Хотя и сомнительно: последнее время так и лезут в глаза какие-то накладные плечи и парадные пуговицы на гнилую нитку.
Натан, шаман
С Тильманом меня познакомил Натан Федоровский. У Натана было много редчайших достоинств. То, что у него, первого из «наших», была профессиональная, безупречно современная, европейского качества галерея, – отдельный разговор. Он понял, что такое институт галереи, в то время, когда будущие авторитетные дилеры (российского розлива) «по авангарду», солидно фланирующие на превью в сотбисах-кристисах, еще спекулировали пале-хами и гнали на Запад вагоны с иконами (не без покровительства соответствующих служб). Натанчик был типичным ленинградским центровым интеллигентным мальчиком. Здесь подчеркну именно ленинградскую специфику. Быть интеллигентным означало выглядеть ботаником и прямым курсом плыть в библиотеку. Быть центровым – тянуться к иностранцам и неминуемо закончить фарцовкой. Сбалансировать эти два начала удавалось на поприще вождения экскурсий. Экскурсовод «с языком» мог позволить себе заниматься Серебряным веком и щеголять тренчкотом, добытым у бритишей. Правда, и присмотр за ним был стереоскопичным – и от ментов, и от конторских. Я встретил Натана в одну из первых поездок на Запад, в его галерее «Авангард». Типичный white cube – беленые стены и потолок, при этом – в буржуазном берлинском доме, сохранившем сецессионистый фасад и аутентичные дверные ручки. Понятие «галерист» было для нас совершенно новым. Я не знал, как держаться. Натан сразу же облегчил ситуацию – вспомнил про маятник Фуко в Исаакиевском соборе. Все экскурсоводы знали этот трюк: качнешь маятник, и он отмерено долго качается, постепенно сокращая амплитуду. Стоящий экскурсовод успевал отдохнуть или даже пофлиртовать с барышнями из своей группы. Наиболее нахальные качали маятник по два раза, пользуясь гипнотическим воздействием повторяющегося движения на толпу.
– Как там Фуко, на месте?
– Три колебания в минуту.
Пароль – отзыв. Натанчик, милый плут и благороднейший человек, умевший быть бескорыстным и профессионально деловитым, обладал уникальной контактностью. Питерская чуть снобистская светскость адаптировалась у него к западному либеральному демократизму. Перед ним не мог устоять никто: самые именитые западные коллекторы, актеры, модели, естественно свободные в поведении, общались на вернисажах в «Авангарде» с начинавшими прибывать из горбачевской России политиками, художниками, писателями. Собственно, подобных контактных пространств было немало, в том числе и государственных. Дар Натана состоял в том, что он умел мановением руки снимать неизбежные трудности общения, связанные с нашим общим – и у начинающих политиков, и у вполне зрелых «мастеров искусств» – бэкграундом. Конечно, в Союзе была масса людей, выпускаемых за границу и соответственно имеющих опыт общения с западными людьми. Правда, это был специфический опыт с большими обременениями. Я же говорю о людях, как правило, невыездных. У всех нас был опыт общения с западными визитерами на своей территории, но это было другое. Мы играли роль радушных хозяев, знакомя гостей (о классической архитектурно-музейной составляющей не говорю) со всем, что в современной культуре и вообще жизни, на наш взгляд, заслуживало внимания. Само собой получалось, все заслуживающее находилось в пространстве андеграунда, в подвале, если точно переводить. При этом все остальное – фундамент, стены, крыша, квартиры принадлежали не нам. Хозяева были не мы. Далеко не все из нас доходили в своем неприятии официоза до диссидентского градуса. Нас объединял принцип – не наше. Все, что «сверху» – не наше. Мы делились «своим». Гости, как правило, понимали шаткость нашего положения. На рубеже 1980–1990-х ситуация изменилась. Дело не только в том, что мы стали выезжать. «Не наше» в Союзе складывалось в достаточно монолитную коллективную идентификацию. В общем, для опознания приличного человека этого было достаточно. Теперь же надо было выказывать индивидуальное «свое». Лично наработанное – в политике, искусстве и т. д. Держаться на равных – этому никто не учил. Отсюда поведенческие перепады. Одними это «на равных» принималось, воспользуюсь словами Арсения Тарковского, «в диком приступе жеманства». Другие держались бирюковато. Приветливый Натан помешивал ложкой в этом адском котле межкультурного общения. «Наши» как-то поразительно быстро благодаря Натану обвыкали. Никто не мог предположить, где, когда и с кем закончится это коловращение… Уверен, многие из тех, кто объективно смотрит на себя в обратной исторической перспективе, благодарны Натану именно за это «обвыкали». На столе у секретаря галереи, красотки смешанного русско-индонезийско-немецкого происхождения Виолы, стояла картотека-вертушка с адресами: там были «весь Берлин», «вся Москва», «весь Париж». Благодаря Натану карточки смешивались, создавалась некая культурная совокупность. На современном языке говоря, Натан был уникальным агентом влияния. В добром смысле слова. Двойным агентом – он влиял и на наше возвращение «с холода», на то, что мы обнаруживали в себе способность быть персонально интересными (не коллективно: русские, совковые, музейные, андеграундные, оппозиционные, государственные и пр.). И он умел нас подавать… Прежде всего – нам самим. Комплексы исчезали, как боли под рукой остеопата. Раз уж ты с Натаном накоротке, чего-то да стоишь. Ведь нестоящих у него в кругу и быть не может.
– Знакомьтесь, – подводил Натан к пожилому человеку в темных очках, – Саша. Куратор. Ну, вы его знаете. Известный…