– Хельмут, – протягивает руку незнакомец.
Твою мать, Хельмут-то действительно известный – Хельмут Ньютон, мировая звезда одновременно гламурной и актуальной фотографии. Но трепетать и стесняться времени не было. Такова уж была стратегия Натана.
– Старик, едем с нами. Надо Хельмуту помочь. У него заказ – сессия про восточно-германских проституток. Можем не успеть. Выдвигаемся ночью. Мне некогда было даже подумать: «Где я, со считанными марками в кармане, и где Ньютон. И где гэдээровские путаны, без которых Хельмуту – полный зарез». Драйв Натана, обожавшего деятельно участвовать в любом авантюрном проекте, был заразителен. Впрочем, и время было азартным. Только-только рухнула Стена, угрюмые толпы восточных немцев еще как-то регулировались: их запускали в Западный Берлин, кажется, по выходным и даже давали какую-то мелкую денежку для ознакомления с обществом потребления. Ход истории обретал какую-то удивительную наглядность. Короче, ночью мы уже колесили по специальному кварталу, где, как было обещано Ньютону, кучковались его модели. Полное безлюдье. Наконец, видим пожилую немку с собачкой на поводке.
– Вы ищете девочек, молодые люди? Опоздали, уже три дня, как все перебрались на Кудам. Жаль, что я уже старовата для вас, – задорно подмигнула фрау.
Вот так. Те же девочки на буржуазном Курфюрстендам были уже не интересны. Ньютон не поспел за временем. Самую чуть.
Я тянулся к Натану. Мне не хватало его авантюрности. В Ленинграде я и сам ругал себя за крайне низкую культуру отказа. Но там речь шла о гульбе и вообще о времяпрепровождении. Все было окрашено совковой безысходностью и безвременьем. Здесь же любая эскапада приобретала неожиданный привкус историзма. Черт его знает, может, ощущалось, что человека несет этот поток перемен, и инстинктивно хотелось, чтобы не отстать, уцепиться за Натана. А может, само время дразнило историчностью. Так или иначе среди знакомцев, приобретенных мною с легкой руки Натана, не было людей вне этого потока. Всех в него окунуло, закрутило, пронесло по его течению. Хотя бы малый отрезок пути. Во всяком случае они остались у меня в памяти именно как люди рубежа 1980–1990-х. Человеком из этого потока остается для меня и Тильман. Это был двухметровый немец угрожающего вида и очень покладистого характера, писатель и, кажется, один из совладельцев гламурного журнала путешествий. Это был первый встреченный мной журналист авантюрного склада, напрашивающийся на неприятности. С каждым его приездом я чувствовал себя все отвязанней. Никогда бы не подумал, что вместе с ним буду, например, изучать проблему вьетнамских проституток в тогдашнем Ленинграде. Тем не менее, откликнулся на просьбу Тильмана, который сам себе заказал эту тему, с поражающей меня самого готовностью. И связи нашлись. Оказалось, где-то на краешке моего пространства существования оказались люди «в теме». Один из них сунул мне адресок. Уже вечером мы с Тильманом и с переводчиком, убедив испуганных малорослых охранников какой-то даже по советским меркам чудовищной общаги, что мы не новое, незнакомое племя ментов, явившееся на их голову сверх обычных, облагающих их налогом, вовсю переговаривались с вьетнамскими девушками-работницами, дополнительно зарабатывающими себе на будущую счастливую жизнь. Помню, как нас поразили горы упакованных, готовых к вывозу электрочайников и вообще бытовых металлоизделий: оказалось, есть страны еще большего вещевого голода, чем наш разваливающийся Союз. Но главное – эта буквальная овеществленность понятия «плата за любовь»…
Следующая тема была сформулирована радикально – фашизм в перестроечном Ленинграде. В те годы либеральная интеллигенция выпустила на свободу слово «фашизм» без поводка конкретных политических коннотаций. Этим грозным разрушительным термином покрывались без разбора все оттенки консерватизма, национализма и охранительства. Смысл его девальвировал: от страшного до страшилки. Западные либеральные СМИ не смогли прочесть (просечь, как говорили в моем детстве) это снижение, термин был для них абсолютным негативом. Тильман прочел где-то, что Ленинградский союз писателей раскололся на две части: либерально-демократическую и фашистскую. Естественно, его хлебом не корми интересовала фашистская часть. Я тогда был подвержен всем фобиям своего сословия, и к националистам любого градуса относился (и отношусь по сей день) резко. Но и я чувствовал, что наши простоватые почвенники при всей их неопрятной риторике все-таки не тянут на фашистов. Ну, никак. Тильману надо было убедиться самолично. В пивной «Чайка» мы разрабатывали операцию. Это было вполне органичное место: первая в Ленинграде пивная, где торговали на валюту. Среди нас, художников и литераторов, пиво и сосиски в «Чайке» обретали символический смысл: почти Запад, почти свобода… Первые валютные гонорары тоненьким ручейком как раз тогда начали подпитывать наш круг. Конечно, мы понимали, что основными посетителями были финские туристы, лесорубы, торговые моряки, наши проститутки и опера, но кому хотелось разрушать собственную мифологию. Так что на островке свободы мы разрабатывали свои разоблачительные планы. Надо было разведать логово фашистов. О компьютерах с контентом, позволяющим нащупать след, мы тогда слыхом не слыхивали. Как и наши оппоненты, так что следа и не могло быть. Между тем отколовшаяся от демократии писательская община шифровалась. Конечно, с периферии моего бытия явился гонец с номером телефона. Вышли в вестибюль, там была телефонная стойка. Я позвонил: дескать, известный немецкий журналист горит желанием побеседовать с истинными патриотами. На другом конце провода шептались. Попросили перезвонить через час. Уже другой мужской голос стал допрашивать: что за журнал? Какова ориентация? Тильман – он хорошо говорил по-русски – шепнул с пивным выдохом: – «Кровь и почва»!
Я погрозил кулаком: дурак, услышат, расшифруют.
– Журнал патриотический, почти что почвеннический, насколько это возможно в их условиях. Семейные ценности. Хотят дать объективную картину. Сами натерпелись от их вседозволенности. Ищут единомышленников.
Голос не сдавался:
– А вы-то сами кто будете?
– Я – сочувствующий из искусствоведческого мира. Задолбали космополиты. Фамилию назову при встрече. Сами понимаете.
Посопев, трубка дала адрес и время. Завтра, в два, там-то. Одного Тильмана отпускать не хотелось. Тут я понял, что немного прокололся, обещал открыть фамилию. Но меня могли знать в лицо: тогда уже пошли телепрограммы и пр. Решили послать с Тильманом моего сына Сергея. Он был уже высоким, сильным парнем, оканчивал школу и проявлял склонность к авантюрам, которая завела его впоследствии в сферу большого бизнеса. Объяснить, что звонивший искусствовед не осмелился прийти, настолько его гнобят авангардисты и формалисты. Прислал сына посмотреть, что к чему. А потом уже и сам наведается. Конечно, конспирация детская, да авось прокатит. Шли дворами, затем парочка вошла в подъезд и скрылась из виду. Я вышагивал по двору, немного волнуясь: черт его знает, а вдруг действительно фашисты… Могут и по голове настучать. Ребенка-то жалко… Через полчаса появился Сергей. Он буквально выполз из подъезда с перекошенной от сдерживаемого хохота физиономией. За ним бодро вышел Тильман. С каменным лицом. Правда, каменность была готова обрушиться, маска явно шла трещинами. Тильман делал жесты – отойдем, не могу говорить. Отошли за угол. Тут уж оба хохотали до слез.
– Папа, ты не поверишь, – утирал слезы Сергей, – там шкуры натуральные, там шаман…
Тильман взял ситуацию под контроль.
– В «Чайку»! Там все расскажем.
Сергей, кажется, впервые приглашался в подобное место и спешил, стараясь не расплескать по дороге впечатления. Рассказали они, перебивая друг друга, следующее. В офисе отколовшегося от демократии союза писателей не было ни секретарши, ни литераторов. Встречал человек небольшого роста, с чуть уплощенным скуластым лицом, мешковато одетый.
– Такой-то, – представился он, подчеркивая аллитерацию в своей фамилии, где певуче звучали ш, ю, а, в. – Родоначальник мансийской литературы. Чайку?
Оказалось, почвенники выставили своим фронтменом симпатичного дяденьку, представителя малочисленного северного народа. Ход отличный – ну, какой русский национализм, когда мы вверяем вас в руки аборигена: угорская группа, уральская языковая семья. По уму надо было откланиваться. Но упорный немец никак не хотел расставаться с идеей засилья русского фашизма. Он стал расспрашивать поэта о жизни, о коллегах по литературе. Тот был сама благожелательность, все у него были хорошие люди. И русские, и ханты, и манси, и ненцы, и немцы. Тильман потом честно признался, что хотел подпустить что-либо про евреев, не надеясь даже, что поэт раскроется, подставится, а из чистого озорства. Он уже понял, что поэт ответит: хорошие люди. Просто не сможет по-другому. Надо отдать ему должное, Тильман не стал покушаться на наивно-безоблачное сознание классика. Но поэт верхним чутьем уловил какое-то напряжение. Он встревожился: надо очищать чум.
– У меня родственник неделю назад помер. Я как раз хотел пообщаться с его душой. Может, и верну его к жизни.