Только тут разведчики заметили, что стены украшены своеобразно. Были развешаны одежды из шкур: парки, малицы, кухлянки, нагрудники и пр. И музыкальные инструменты: бубны, колотушки и что-то еще. (Скажу честно, я сейчас подсмотрел все эти наименования в интернете. Мои герои их тоже не знали и чертили в воздухе что-то неопределенное.) Поэт невозмутимо облачался, снимая со стены один предмет за другим. Он на глазах превращался в практикующего, привычного к своему делу шамана. Бряцая бубном, он двигался по комнате, совершая пассы в сторону Тильмана и Сергея. Минут через пятнадцать они не выдержали и дали деру. Рассказав все, обличители без сил откинулись на стулья. Сергею было позволено, ввиду переутомления, выпить маленькую кружку пива. Или среднюю, не помню.
– Ну что, провокатор, – обратился я к Тильману, – убедился? Получил бубном? Обошли тебя почвенники? Ты их в фашизме подозреваешь, а они тебе матерого шамана подсунули. Дескать, мы всякую нечисть шаманами выкуриваем. Не раскусить тебе русского человека.
– Русского раскусить, мансийского не раскусить, – на неожиданно ломаном русском ответил матерый прожженный журналюга. Как-то туманно ответил. Недоверчиво. – Но, пожалуй, материал из этого не сделаешь. Фактура не та. То есть фактура роскошная, но не та.
Через пару лет мы в музее делали первую в России выставку Йозефа Бойса. В акциях и перформансах Бойс вовсю использовал суггестию шаманизма. Я вспомнил эпизод с поэтом-шаманом, набрал Тильмана. Посмеялись. Он собирал материал для новой книги – «Мозг Ленина». Про то, как немцы, собираясь взять Москву во время войны, готовили спецкоманду, чтобы добыть образцы-срезы. Фогт, Институт мозга и пр. Просил помочь с документами в Москве. Как-то не сложилось. Уже произнес в Питере по телевизору наш дружок Сережа Курехин свой знаменитый слоган: «Ленин-гриб». Для нашей компании тема сама собой закрылась. Да и время как-то схлопнулось. Итоги? Арт-практика Бойса сегодня изучена каждым продвинутым местным молодым художником тщательнее, чем все совокупное творчество передвижников. Националисты всяческих окрасов по-прежнему активничают в России, но кое-где и посильней. Но та конкретная группка несчастных, каких-то вечно просроченных, зачморенных пугающе разворачивающейся жизнью литераторов, в связи с «фашизмом» которых приехал в Ленинград Тильман, совсем сошла на нет. А ведь и они нашли для моего заграничного дружка, специалиста по журналистским расследованиям, отличный, прямо как Бойс прописал, жест из арсенала contemporary art – настоящего шамана из малочисленного гордого народа манси.
Так они и высветились, в потоке времен, в моем нетвердом сознании, все вместе. Люди и события рубежа 1980–1990-х: Натан, неудавшаяся фотосессия Ньютона, вьетнамские проститутки, Тильман, Ленин-гриб, русопяты-почвенники, поэт-шаман, выставка Бойса. И мы с сыном Сергеем за столиком в давно не существующей «Чайке», где он пьет свою первую кружку пива.
Из рассказов мамы
В семидесятые из Большого оркестра Ленинградской гос. филармонии постоянно сбегали музыканты. Сначала разведывали обстановку, подыскивали место, а на следующую гастроль исчезали. Что поделать – музыкант такого класса на Западе жил несравнимо лучше. А наши вынуждены были пряжу перевозить в инструментах на продажу. Больше всего помещалось в трубы. Хуже всего приходилось музыковедам в штатском – прикомандированным кэгебистам. Они должны были осуществлять профилактику, бдеть, следить и пр. Но против человеческой природы не попрешь. Они бы и сами слиняли, если бы что-нибудь умели и кому-нибудь были нужны. А так пребывали в полном ужасе, даже прикупить себе что-нибудь на командировочную копеечную валюту не могли. Упустишь оркестранта – и прямиком в провинцию с понижением. Не оправдал. Так они все время и менялись. И вот во время гастролей к ночи не досчитались трубача, Буську. Гениальный, надо сказать, трубач, любимец Мравинского, человек веселый и очень симпатичный. Профессор Консерватории. Да он у нас бывает, ты его знаешь. Кстати, дружок твоего отца, сколько раз они вместе выпивали, как я ни запрещала. Час ночи – нет Буськи. Два – нет. Три – нет. Гэбисты уже смирились, дремали в вестибюле в креслах. Уже мысленно прикидывали, куда их сошлют. В какую Тьмутаракань. Четыре. Пять. Шесть. Полная безнадежность. В семь уже надо в Москву звонить, докладывать. И вдруг без пяти семь – визг тормозов, подъезжает машина. Буська в обнимку с какими-то девицами, пьяненькие, веселые. Буська с бутылкой шампанского в руке. Гуляют! Гебисты бегут к нему со счастливыми лицами, чуть не со слезами: Бусенька, родной! Мы-то думали – погубил, без ножа зарезал! А ты не подвел, вернулся. Да ты, да ты герой!
Тимур и Понтюс
Выставка «Территория искусств» в Русском музее. 1990 год. Все только начинается. Великий Понтюс Хюльтен ходит по убогим мастерским наших художников. Отбирает работы на выставку. Мы, кстати, тогда еще не знали, насколько крут этот высокий любезный пожилой господин. А ведь это он в 1968 г. создал в МОМе эталонную по влиянию на культурное сообщество выставку «Машина, как она видится в конце механической эры». Где он только не директорствовал, где не кураторствовал, с кем из великих не дружил… И вот, для приоткрывшей себя России, такой человек сам находит бюджет и создает выставку абсолютных шедевров – от авангарда до постмодернизма. В основном – классики, но были и тогда еще «играющие тренеры» – Ники де Сен Фаль, Арман, Саркис, Хааке, Д. Бюрен… Кто-то из них даже приезжал проводить мастер-классы. Сейчас понимаешь – выставка была немного преждевременной. Мы, музейщики и вообще культуртрегеры, отчаянно выгребавшие в опасных водоворотах новейших течений, просто не успели подготовить публику современного искусства, способную оценить масштаб хюльтеновского проекта. Да и сами не были вполне готовы. Не говоря о музейных людях традиционного плана, которые были совсем уж «не в теме». Пожилые музейные смотрительницы, например, так и не смогли примириться с хрестоматийной «Грязной Музой» Роберта Раушенберга – бассейном с хлюпающим, пускающим пузыри месивом. Брали отгулы и бюллетени: нервы не выдерживали. Зам. по административной части пенял уборщикам: не вынесли мусор. Имелся в виду текстильный объект Дэниэла Бюрена, его знаменитые полосатые ткани – модули. Хозяйственник принял их за остатки то ли матрасной ткани, то ли обойного материала. (В общем-то – не беда: сам Д. Джадд называл Бюрена обойщиком). Рабочие с готовностью поволокли текстильную «штуку» (есть такой термин – штука ткани) на вынос. Еле успели перехватить. Понтус отобрал с десяток достойных, на его взгляд, достаточно молодых художников с нашей, питерской, стороны. То есть весь проект преследовал благую цель не только ознакомить русских с новым и новейшим искусством самого высокого ранга, но и нашим помочь взбодриться, самоосуществиться, почувствовать себя в правильном контексте. Утром, в день открытия выставки, я показываю директору «местную» часть экспозиции. Директора, в ту пору много сделавшего для осовременивания музея, уже нельзя было испугать объектами и инсталляциями, он был знаком и с большинством новых имен, проклюнувшихся на нашей арт-сцене. Но к кое-чему он еще не был готов.
Тимур Новиков сегодня воспринимается как икона современного петербуржского искусства. Кое-кем – в буквальном смысле. Тимур, великий насмешник и затейник-мистификатор, немало сделал для этого в последний период своей жизни: артикулируя благостность и благолепие как установки правильного искусства, каноническую иконографию и роскошные материалы (бархат, чуть ли не парчу и бисер) как его источники, ритуальность и иерархичность как основы артистического поведения. Думаю, что его бы искренне порадовали фигуры нынешних ревнителей религиозного чувства, для которых ревнитель – синоним гонителя. В том числе и радикального искусства. Он бы их использовал для какого-нибудь хэппенинга. Такой типаж – бородатый, мохнатый, упертый – не должен пропадать зазря. Конечно, никакого реального единомыслия Тимура с подобными людьми быть не могло. Дело в том, что Тимур всегда, даже в период «истовости» (так я позволил бы себе назвать его поздние годы), оставлял себе пространство для маневра. А именно – для остранения очевидного, лежащего на поверхности плана: этой самой благостности. Остранения, если не пародирования. Но это – особый разговор. Мое видение. Никого не хочу обижать. Так вот, на рубеже 1980-х – 90-х Тимур ни в каком камуфляже не нуждался. Напротив, был абсолютно отвязанным, радикальным. Соответственно, он отнесся и к своему выступлению на выставке Хюльтена. Ах, он такой общепризнанно несгибаемый модернист – проверим-ка его на вшивость. То есть на радикализм. Тимур прихватил где-то в запасниках старую музейную витрину. Над ней вывесил коллаж из флайерсов нью-йоркских ночных клубов, контр-культурных и, так сказать, секс-контркультурных. А в витрину заложил надувную секс-куклу. И захлопнул крышку. Директора я подвел к витрине в момент, когда он был уже достаточно заведен инцидентами с Бюреном и прочими подобными недопониманиями. Тем не менее, увидев объект, он прореагировал сдержанно: да, кукла из секс-шопа… Резвитесь… Ну да ладно, терять уже нечего. И тут он заметил то, на что я впопыхах (Тимур закончил объект в самый последний момент) не обратил внимание. Как бы это сформулировать деликатнее: кукла была не из простого секс-шопа, а из нетрадиционного. И директор – глас-ватерпас – заметил некую анатомическую подробность…
– Что это, – упавшим голосом сказал Владимир Александрович Гусев… – Погубить меня хотите…
Я, тоже достаточно растерянный – ну, Тимур, ну, мог бы предупредить, ну, погоди у меня, – бормотал что-то маловразумительное: «Володя, гендер это вообще скользкая вещь, а gay-culture во всем мире воспринимается как протестная активность, как инструмент контр-культуры»…
– Брось, – обреченно сказал Гусев. – Мне-то не надо лапшу… На уши. Похоже, этот образ тоже визуально отсылал к какому-то объекту, поэтому он не докончил. – Чего уж теперь. Поздно. Поменять ничего не успеем. Убирать – будет еще тот скандал. Одна надежда – никто не обратит внимание. Главное, чтобы наши дамы из Ученого совета не заметили. Заметят – туши свет.
Может, он преувеличивал пугливость нашей женской части Ученого совета, дам почтенных, строгих правил. Но, как оказалось, вполне стойких. Помню, при предыдущем директоре возникал вопрос: как показать им представленный на закупку рисунок Брюллова, вполне оргиастического характера. С обилием дев и даже фавнов, занимающихся любовью. Вроде даже решили этот рисунок показывать членам Ученого совета по одному, дабы не смущать наших дам. Ничего, никто в обморок не упал. Напротив, даже посмеивались над директорской предосторожностью. Вот и в этот раз ничего не заметили. Или – оказались на высоте понимания неизбежной провокативности современного искусства. И не захотели замечать. Обошлось. Свет не погас. Да и зрители, ошеломленные новизной хюльтеновской выставки, не заметили маленькой выходки Тимура. А может, просто не дошли до второго этажа, где показывался его объект. Шоков было достаточно и на первом, там, где экспонировалась классика модернизма. Где руки тянулись покрутить натуральное велосипедное колесо М. Дюшана на подставке, где вибрировала стальная нить Наума Габо, где схлопывалась и снова распускалась веером полусфера из страусовых перьев Ребекки Хорн, где пугал людей манекен с бойсовским костюмом из войлока, где горела архаичная живая свечка за телеэкраном телевизора Нам Джун Пайка… Ну и, конечно, где хлюпала, шмыгала носом «Грязная муза» Раушенберга.
Такие вот картинки с выставки.
Главный
Сергея Любимцева в нашей компании назначили главным антисемитом. Трудно уже вспомнить, почему. Никаким анти-, естественно, он не был, у него и друзей-то не евреев раз-два и обчелся. Скорее назначили потому, что у него вообще примесей никаких не было – происходил из Кеми (это считалось матерной аббревиатурой, якобы писавшейся Петром I в указах о высылке на Севера). Ну и, конечно, Кем-ская волость из фильма Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию»…
Словом, заслужил. Поначалу он сопротивлялся, а потом привык. Человек он тонкий, искусствовед с хорошим глазом, но малообщительный, особенно с чужими. За большим столом, если рядом своих нет, больше помалкивает, себе подливает. Но мы-то его препозицию помним. Как-то зашли с ним и другим моим другом, Борисом Семеновичем Элькиным, в какой-то ресторанчик на побережье. Борис Семенович тоже человек уникальный. Директор рынка, знаток Мандельштама, великий ругатель любых властей, защитник своих кавказских и восточных сидельцев от милицейских поборов. То есть не от всех, естественно, а от левых: есть захребетники как бы законные, а есть пришлые, особо наглые, которые идут на разовый хапок. И вот сели мы за столик на воздухе, с видом на залив, заказываем. И вдруг Семеныч разглядел где-то за дальним столом группу знакомцев. Подсел к ним, беседуют. Я тоже подошел из любопытства. Оказалось, это ребята, эмигрировавшие еще при Горбачеве. Они в те времена занимались каким-то бизнесом, то есть были передовиками предрыночных отношений: начинали теневиками, закончили кооператорами. И уехали, вполне себя обеспечив. Не рискнули продолжать бизнес на родине, перенесли его на Брайтон и в другие соответствующие места. Конечно, абрамовичей среди них не было, они были поколением постарше, не такие настырные, да и связей у них таких не было. Словом, средний бизнес. И вот приехали на родину через много лет, осмотреться, может, замутить что-то по-новой. Сидят с Семенычем, перетирают, кто как начинал: кто в скупке, кто на макулатуре. Мне в этом плане предъявить было нечего, и я для живости беседы, памятуя любимые темы восьмидесятых: всякие там «памяти» и прочие любезные сердцу эмигрантов страшилки, брякнул:
– Вот, кстати, за соседним столиком сидит главный питерский антисемит – Серега Любимцев.
Семеныч тут же подхватил: