Когда его сын Андрей венчался, мы отмечали дома, в церковь не пошли. Молодые обещали позвонить по окончанию церемонии. Позвонили. Все хорошо. Поехали куда-то своей молодежной компанией. Тут позвонила мать новоиспеченной жены. Она тоже почему-то не смогла быть в церкви.
– Володя, как прошло? Все хорошо? Ребята довольны?
– Да, все нормально. – Володя кратко, мы сидели за столом, рюмки наготове, пересказал доклад молодоженов.
– Кстати, ты мне кем теперь приходишься?
– Сватьей. А Дина – невесткой.
Профессора, видимо, озадачило это обилие новых терминов. Он повторил медленно:
– Невестка. – И почему-то, неожиданно для всех, не удержался и ввернул из Вертинского, – «И швырнула в священника обручальным кольцом».
Немая сцена. Мы давились смехом, боясь, что в трубке будет слышно. Профессор сник: до него дошло, что ради красного словца он в который раз влип в историю. Да какую, покусился на святое, семейное. «Как я мог?» – читалось в его глазах. В трубке бился взволнованный голос сватьи. Она пребывала в трансе.
– Дина бросила? Они поссорились? Боже, зачем она швырнула кольцо?
Вдогонку
Студентом 1-го меда Володя возвращался из института одним и тем же маршрутом. По Рентгена на Каменноостровский, 26–28, «дом троих Бенуа». Поднимался на четвертый этаж. Звонил в дверь музея-квартиры С. М. Кирова. Это было время достойно застойное, Кирова и не думал никто разоблачать. Невозможно – только сунь свой нос в его насыщенную партийную и не менее активную личную жизнь, живо прищемят. Так что убиенный партийный бонвиван пребывал во славе. Квартира была обставлена по тогдашнему, 1930-х годов, последнему слову, там даже холодильник был. Я потому знаю, что тоже захаживал. Володя регулярно навещал музей-квартиру. Цель у него была прагматическая, гигиеническая. В квартире была роскошная умывальная комната и туалет. Володя после занятий, всех этих вскрытий и моргов, нуждался в том, чтобы привести себя в порядок. В общежитии, где он тогда жил, с этим были трудности. Кафельное кировское чудо притягивало его. Надо сказать, в музее было драматически пустынно. В Ленинграде было множество мемориальных квартир революционных деятелей. Конечно, по красным дням календаря туда водили октябрят и пионеров. Как правило, дело ограничивалось местами, где побывал (проживал какое-то время, или однажды ночевал, или прятался от супостатов) Владимир Ильич. На другие адреса пионеров не хватало. Хотя квартиры, помеченные ленинским присутствием, были куда как скромнее кировской. С другой стороны, Ленин скрывался, а Киров был уже хозяином города. Отсюда и холодильник, и кафель в туалете. Так вот, сотрудники музея и бабушки-смотрительницы переживали, что посетителей было – кот наплакал. Все-таки воспитательные задачи. За малую посещаемость могли и наказать рублем. Хотя вряд ли, тогда уже все смирились с ритуальностью всей этой пропаганды и научились втирать очки. Коллектив сразу раскусил студента. Ясно же, просто так сюда ходить никто не будет. Ну, нужно парню привести себя в порядок. Зато – посетитель, не так скучно. Володе выдавали бесплатный билет. Потом даже стали чаем поить. Уже тогда у Володи проявился уникальный дар общения. Через какое-то время старушки уже ждали его как родного. Уверен, понадобись ему, они бы и ночевать его оставляли в квартире Кирова, несмотря на всю хитрую охранную сигнализацию. Но будущий наш Профессор никогда не злоупотреблял доверием. Приведя себя в порядок и даже отдохнув на снабженном учетным номерком диване, пообщавшись с музейщицами, он покидал гостеприимную квартиру. Перед этим – так уж вошло в обычай – он должен был оставить запись в журнале посетителей. Впрочем, почему должен? Никто его не заставлял и не просил. Володя просто чувствовал, что женщинам будет приятно. Он и писал, каждый раз чуть меняя почерк, что-либо духоподъемное про Кирова. Сначала про него как про «Мальчика из Уржума» (так называлась детская книжка про юного Мироныча), потом как организатора молодежи, так доходил и до Кирова – вождя и руководителя Ленинграда. Все были довольны. Думаю, Киров тоже. Все-таки кому-то он был нужен. Не ради галочки в ведомости зашел человек. А Киров – это мы с Профессором много позже обсуждали – был реальный человек. Холодильник шикарный, балерины там, – реальный. Не фанатик. Не страшно и зайти. Не то что к другим.
Вдогонку
К. Паустовский вспоминал, как их гимназический учитель натаскивал своих учеников, проверяя их представления о воспитанном человеке.
– Представьте, вы в поезде, втроем, в купе, одно место свободно. Входит дама, видимо, недавно плакала, прикрывает глаза платочком. Что вы делаете?
– Встаем, конечно, – говорят гимназисты.
– Это понятно. Но затем что делает по-настоящему воспитанный человек?
– Естественно, усаживаем даму, устраиваем на полку ее багаж…
– Это само собой разумеется. Но как усаживаете? Молчание. Оказалось, по-настоящему воспитанные люди освобождают даме место в тени, дабы она не смущалась, что кто-нибудь заметит ее заплаканные глаза.
Помню, в 1990-е на Пестеля, ближе к Литейному, стоял ларек, торговавший спиртным. Часов с одиннадцати к нему выдвигался очень опрятный, благообразный человек с белой тростью. Он не был совсем слепым, был, видимо, слабовидящим. Человек степенно беседовал с продавщицей, греясь на солнце. Милостыни он не просил никогда. Постоянные покупатели узнавали его. В те годы еще выпивали прямо на улице, за ларьком. Этот человек на ощупь отыскивал стеклотару и прятал в свою авоську. Некоторые прямо подносили к нему пустые бутылки, чтобы он не утруждался. В этом жесте было благородство пьющего гражданина. Маленький человек не терял самоуважения, пока держался на этом последнем рубеже: понимании чужого несчастья, доли, еще более тяжелой, чем у него. Когда авоська набиралась, человек медленно, но уверенно – маршрут простукан палочкой до сантиметра, – двигался к пункту приема стеклотары. Там его тоже знали. Так и проходил его день. Конечно, он пропускал стаканчик, если угощали знакомцы у ларька, но алкашом не был. Деньги, видимо, нес в семью. Потому – из-за наличия семьи – и был так опрятен. Как-то вечером мы небольшой компанией двигались по Литейному к моему дому. Человек оказался впереди нас. В авоське у него болтались две пустых бутылки, видимо, последняя добыча – приемный пункт закрылся, дневной урок выполнен. Эта пара бутылок – задел на завтра. Мы осторожно, чтобы ненароком не задеть – не все сохраняли координацию движений – обошли инвалида. И вдруг Профессор метнулся назад. Он увидел на выступе стены, отделявшем полуподвальный этаж, две пустые бутылки. Кто-то выпил на ходу и поставил, чтобы не наклоняться, на этот выступ. Володя мог бы просто передать их в руки инвалиду. Мог взять его авоську и вложить стеклотару в нее. Он сделал по-другому. Подхватив человека под локоток, он подвел его к стене и направил его руку в нужное место, что-то ласково бормоча: а вот еще бутылочки, пожалуйста… Помню, я тогда подивился безошибочности володиной реакции. Если бы он коснулся авоськи, слабовидящий мог бы испугаться: кто-то покушается на его добычу. Если бы протянул бутылки прямо в руки, человек мог бы почувствовать унижение. Конечно, бутылки для него были средством существования. Но одно дело – стоять у ларька, беседуя с продавщицей и со знакомыми, как бы между делом принимая ни к чему не обязывающие дары. Совсем другое, когда на улице незнакомец всучивает тебе стеклянный фугас. Как милостыню, что ли. Профессор действовал с какой-то природной деликатностью. Боже упаси, я не подал виду, что наблюдаю этот эпизод. Это было дело интимное. Володя почувствовал бы неловкость и сделал вид, что не понимает, о чем речь. Я попросту примерил это все к себе и понял: не потяну. Не хватит врожденного демократизма. Вспомнил почему-то через много лет. И – вот ведь причуды сознания – в связи с мемуарами Паустовского. Там гимназический учитель пытается привить своим оболтусам тончайшие нюансы поведенческого рисунка. Не без привкуса сословности и литературности. Пусть утонченная, но нормативность. А вот правил, как передать вечером слабовидящему инвалиду пару пустых бутылок, ни на самую малость не нарушая его человеческого достоинства, не существует. Надо было быть Володей Волковым, чтобы показать, как это делается. Но и его давно уже нет.
Непостмодернистский центон