Только что убрали броневик из внутреннего двора Мраморного дворца (сегодня мне его жаль, все-таки отличный технический реди мейд, от которого мгновенно отлипла вся псевдореволюционная мифология). Пьедестал оказался свободен. И тут из ничего материализовался ХА Шульт. Впрочем, это для нас, тогдашних, – из ничего. В действительности это был известнейший немецкий художник концептуалист, представленный в основных музеях и вошедший во все учебники благодаря своим акциям на Венецианской биеннале и нью-йоркскому хэппенингу «The Crash». Известен он был и тем, что отказался жевать музейную травку в качестве одной из стареющих священных коров актуального искусства и круто изменил карьеру: стал – позор для правоверного концептуалиста, которому просто положено быть левым, – работать на корпорацию Форд. При этом умудрился в качестве художественного мышления не уступить ни пяди основным фигурам contemporary art. «Форд» с золотыми крылышками (раньше кичевых путти Кунца), «форд» изо льда (привет самолету Кифера), «форд», летающий вокруг Кельнского собора (выпад в сторону Кри-сто). Вот с таким скандалистом, шоуменом и ньюсмейкером довелось мне встретиться в начале 1984-го в баре «Европейской». Он был похож на «Карлсона, который живет на крыше» – светло-рыжий, с каким-то коком на макушке, в комбинезончике, в руках суперстильный алюминиевый чемодан, похожий на слесарный ящик. И главное – с идеей, простой и убедительной. Идея покорила меня сразу. Как и моих друзей – Толю Белкина и Олега Тепцова. Мы стали работать над проектом сообща – пробивать, уговаривать, придумывать удобоваримую для руководства идеологию, находить связи, привязывающие проект к конкретной городской ситуации. Хотя чего там было особо придумывать – на пьедестал ленинского броневика ставился «форд». Все было ясно. Идеологический контекст не хотелось выпячивать, хотя он считывался сразу – мирная фордовская революция, промышленная, потребительская и т. д. оказалась долговечнее агрессивной ленинской. Художественный контекст – мрамор. «Форд мондео» для Мраморного дворца должен был быть мраморным, не иначе. Так возник проект «Мраморное время для Мраморного дворца». Он многому нас научил – чистоте приема, неизбежности обрастания контекстами, часто – не запрограммированными. Но главная школа началась во время установки. ХА Шульт безошибочно вписал «форд» в пространство двора – до миллиметра, до выдоха. Только тогда мрамор заработал, заискрила энергетика, овнешнели, оплотнели, укладываясь на ложе двора, контексты – Мраморное время начало отсчет. Оказывается, contemporary art не отрицает, страшно сказать, артистизма. Наши погрустнели: только расслабились, порешили, что в актуальном искусстве главное – идея, текст, проговор, а все остальное можно сделать тяп-ляп! А тут вроде бы насквозь буржуазная реализация, шикарный жест, артистизм, работа на публику – а крыть нечем! Значит, опять двойка; за работу, товарищи?
«Форд» простоял короткий отрезок времени – между броневиком и Александром Третьим. Официальная скульптура встряхнулась, оправилась и восстановилась в прежнем своем качестве – как монументально-декоративное искусство эпохи развитого патриотизма. Что же, Карлсон – Шульт зря залетел сюда на своем моторчике с пропеллером? Ничуть не бывало. Недавно в разговоре со мной о нем неожиданно вспомнил таксист. Запал в душу. А художникам – и подавно, даром, что виду не подают. Просто, чтобы идея овладела массами, нужно некоторое время. И чтобы официальная скульптура совсем уже задавила бронзовыми башмаками и чугунными задами. Вот когда совсем достанут, эта самая идея станет материальной силой – public art.
Вдогонку Форду. Танки
Этот проект впору бы делать сейчас. Но что было, то было. Через полгода ХА Шульт приехал в Питер. С новым проектом – «Война». Идея была такая – на Дворцовой поставить два танка: белый и темный, между ними – сложная электронная конструкция из гигантских букв – Der Krieg. Танки должны были по команде рвануть в разные стороны и разодрать войну на фиг. Просто, но эффектно. При этом ХА заказал на площадях главных мировых столиц гигантские экраны, которые все это транслировали в прямом эфире. Масштаб неслыханный! Однако на этот раз реализовать все это было труднее. Мэр Собчак написал письмо, но генералы, к которым мы ездили за танками, посылали это письмо вместе с мэром куда подальше. Приходилось прибегать к народной дипломатии – за бутылкой объясняли, как это нужно армии – показать себя на мировой художественной арене. Короче, танки достали. Сами водители были вовлечены в проект и с восторгом участвовали в актуальном искусстве. Помню, как удивился М. Б. Пиотровский, когда увидел под своими окнами танки:
– Саша, что вы задумали?
– Да вот пальнем современным искусством по сокровищнице, – как-то неудачно пошутил я.
Но М. Б., великое ему спасибо, уже тогда, видимо, питал интерес к contemporary и тоже отшутился:
– Пали, не жалко!
В общем, поддержал, не лег под танки. А мог, по справедливости говоря! В ночь перформанса Дворцовая была запружена, как в советские времена на 7 ноября. Мы так перенервничали, к тому же все время согревались (было очень холодно), что само действие помним плохо. Что-то там недовзорвалось, конструкция развалилась недостаточно эффектно. Тем не менее, роскошная картинка пошла по всему миру. Нас еще долго доставали знакомые, уверявшие, что видели наши нетрезвые физиономии на экранах где-нибудь на Times Square. Но это дело десятое. Состоялось! Где вы, историки акционизма?
Анналы
Стала модной – у нас сравнительно недавно, в Европе со времен исторической школы «Анналов» – тема истории повседневности. Сколько появилось книжек: повседневная жизнь инквизиции в Средние века, повседневная жизнь Кремля, культура повседневности в период оттепели. Нужное дело. Внесу свою лепту. Конечно, для каждого периода есть свой регистр повседневности. Думаю, для поколения семидесятых таким регистром была частная жизнь. С упором на личную. Прямо-таки приватную. Поясню.
Нет, конечно, в массовом сознании всякого было намешано. Например, было такое движение затуманщиков. Которые с гитарами «за туманами». Которых как бы спрашивали: «Что у вас, ребята, в рюкзаках?». И сами же отвечали: «Новые восходы и рассветы вы несете в ваших рюкзаках». Кто спрашивал и кто отвечал? Затуманщики верили в свою полную отвязанность. Дескать, свой брат и отвечает. Имеет право. Это наш внутренний разговор. А я вот согласен с теми, кто думает: без Агитпропа не обошлось. Судите сами: десятки тысяч половозрелых людей рванули в труднодоступные места, были подсажены на бардовскую песню, на дикий туризм, альпинизм и пр. Конечно, кое-какие бородатые люди с гитарами были как-то подвязаны к нужным профессиям. Они были геологами, спасателями, строителями городов в тайге. Такие, видимо, были не только в кино. И в живописи «сурового стиля». Но сотни тысяч «незакрепленных», самодеятельных романтиков кормили комаров в тайге, бренчали на гитарах и зачинали потомство в антигигиенических условиях – в палатках, а то и прямо у костров, – просто так. Они выпадали из оборота нормальной жизни. Не только политической: в тайге обходились без самиздата и не ловились вражьи голоса. Эти ребята добровольно выпадали из оборота самого слабого звена советской жизни – потребления. В них воспитали отвращение к нормальному товарно-денежному обращению. «Люди едут за деньгами», – что-то такое пелось тогда. Подразумевалось – банальные, средние, незначительные такие люди. А избранные – едут «за туманом». И слава Богу, – мысленно напутствовали их прагматичные дяди из Агитпропа. Романтик с возу – кобыле легче. В прямом смысле – товаров уже драматически не хватало. Они-то это уже понимали. А тут – завтрак туриста в рюкзак и вся недолга. И не жалуются. Гордятся.
Когда-то приходила к нам массажистка. Великая труженица – немолодая дама, работала на износ, мяла спины. Муж у нее был инженером ни про что. Семью, естественно, кормила она. А он был, однако, байдарочник, с гитарой. Прямиком из семидесятых. Она жаловалась: мой-то рюкзак собрал, в поход навострился.
– Разреши, – говорит, – уйду на недельку, мозги проветрю.
А я ему: «Что тебе проветривать! Какие мозги! Столько лет одни запахи тайги в голове!».
Так что хватит о них, позднесоветских инфантилах. Про свою повседневность пусть сами рассказывают. Под гитару.
Я – про другую повседневность и другую жизнь. В конце семидесятых среди ленинградских барышень того довольного большого круга, в котором мы вращались, всех этих «таежников-затуманщиков» не наблюдалось. Не существовало как класса. Карьеристов-комсомольцев тоже на дух не выносили. Мода на делаваров еще не пришла. Интеллигенты-ботаны с диссертациями держались про запас, на черный день, когда подопрет замуж. В цене были молодые творческие работники. Самые захудалые артисты на выходах и замызганные художники-неудачники ценились неизмеримо выше прочих претендентов на времяпрепровождение. Такой вот был короткий период в нашей истории повседневности. Имело ли это какую-то политическую подоплеку? Думаю, нет. Хотя идейных в нашей среде вроде не было. Особо диссиденствующих – тоже, во всяком случае, это не давало специальных бонусов в любовном обиходе. Творческий статус ценился сам по себе. Причем речь идет не только о каких-нибудь рафинированных барышнях гуманитарного склада. Нет, типология творцелюбиц охватывала девушек самой разной социальной принадлежности. Так что вот вам, в качестве лепты, – рассказ моего знакомца, который вспомнился в связи с историей повседневности. У этого знакомца, к слову сказать, художника несильного, но рассказчика выразительного, – была мастерская, мансарда на Петроградской. Там он тачал что-то по Художественному фонду, – проекты интерьеров разных там клубов и ресторанов. Скорее, организатор. Как тогда это называлось – вел договора. Поэтому в мастерской у него по необходимости дневали и ночевали прикладники – то есть практикующие мастера текстиля, керамики или там стекла. В зависимости от заказа: занавес был нужен или витраж. Или – то и другое, на наиболее хлебных объектах. Была у него девушка, из простых, – смотрела на него влюбленным взглядом. Как на создателя культурных ценностей. И вот однажды его дружок – скорее даже, приятель-художник, приглашенный на проект (опять же к слову, фарфорист замечательный, теперь уже можно сказать, музейного масштаба), – засиделся.
– А не пригласила бы ты подружку, – обратился он к девушке, прибившейся к этой самой мастерской, – а то как-то скучно. Все работаешь, работаешь… Поговорить не с кем.
Почему бы и нет. Девушка и пригласила. Подруга оказалась крупной, рослой блондинкой пышных форм и интересной профессии – она заведовала буфетом на одном из вокзалов. В мастерской художника она никогда не бывала, потому и пришла: любопытно. Она так и сказала: дескать, чтобы я, да к незнакомым людям, сама, да никогда… Просто интересно, как творческие люди живут. Потому и поступилась своими принципами. Не только поступилась, но и подготовилась: метнула на стол кое-что из своего буфета. Дело нелишнее, жили все тогда скромно. Даже не из бедности или, тем более, по скупости. Просто развитой социализм дошел до логической завершенности: все надо было доставать через нужных людей. Большинству из нас это было как-то лениво… Познакомились. Выпили. Танцы. Хозяин, естественно, со своей девушкой, фарфорист – с гостьей. Он был парень полнокровный, пылкий, естественно, пытался навязать ближнее общение. Но буфетчица отвечала в стиле одного лубка, который нарисовал в то примерно время мой приятель, Леня Каминский. Там девушка говорит ухажеру из интеллигентов: «Уберите, пожалуйста, руки, расскажите-ка лучше о развитии советской науки».
Вот и барышня требовала рассказов про искусство. А фарфорист оказался не на высоте. Не понял ее потребности в прекрасном. Буфетчица рассердилась и ушла. Но через пару дней вернулась. Опять – с буфетными дарами. И главное – на ней было совершенно удивительное платье. Мой приятель через десятки лет описывал его с закрытыми глазами. Платье было из красного панбархата, напоминавшего скатерть на столе в красном уголке. Кто не знает: в каждом советском учреждении была такая «ленинская комната» – с пыльными знаменами победителей социалистического соревнования в углу, с бюстом Ильича и со столом для заседаний под такой вот скатертью. Через пышную грудь буфетчицы пролегала молния, по диагонали – от шеи до бедра. Вот такое чудо-платье создала безвестная портниха, а может, и сама буфетчица, кто знает. Оба художника были воодушевлены. Снова начались танцы. Повторились те же процедуры. Но на этот раз буфетчица была твердо настроена на выполнение своих ожиданий.