Блеск Кунса

Так уж случилось, что о работы Джеффа Кунса я споткнулся. В буквальном смысле. Дело было в Нью-Йорке начала 1990-х. Гости съезжались в новомодный небоскреб на Вест-Сайде, обиталище продвинутых и отвязанных яппи. И в шикарном хай-тековом вестибюле я натолкнулся на два сияющих современнейших пылесоса. Первая мысль была – непорядок, недосмотр, какое-то нарушение идеальной стерильности пространства. И только всмотревшись, я ахнул – это был Джефф Кунс! Тот самый, скандальной выставкой которого (стеклянная скульптура и монументальные шелкографии, художник с тогдашней женой Илоной Сталлер, Чиччолиной, порнозвездой и депутатом итальянского парламента, в недвусмысленно порнографических позах) в галерее Соннабенд засматривался «весь Нью-Йорк». Засматривался и облизывался. Я во всяком случае впервые увидел галерейную очередь. Кунс и какие-то пылесосы… Причем какие-то странные, заставляющие уважать свое присутствие в пространстве: споткнувшись, нельзя было не сказать: «извините».

Попробуем разобраться.

Кунс, как и любой счастливец, родился с серебряной ложечкой во рту. Сорока-воровка, падкая на блеск, по небу летела, хотела ложечку похитить. Но младенец не дался, не выпустил ложечку изо рта, отмахнулся ручонкой.

Так и повелось: Джефф Кунс любит все, что блестит. Найдите в американской урбанистической среде что-либо более слепяще блестящее, чем пожарные машины на улицах и бытовую технику в витринах. Вот к пылесосам Кунс и двинулся – по отраженному лучу! Он экспонирует суперсовременные пылесосы как искусство: во всем их техно-блеске, он полирует до сияния поверхности своих объектов (стекло, бронзу, нержавеющую сталь). Я сравнил бы его с неким туземным царьком. Вот и Роберт Старр, куратор нью-йоркского Музея современного искусства, утверждал, что Кунс сменил на троне Энди Уорхола. Тот, кстати, тоже любил все блестящее, что естественно для рабочего парнишки смутно-славянского происхождения родом из Питтсбурга, вотчины Карнеги, Мэлонов, Хейнцев и других толстосумов. Кто бывал, не забудет чрезмерной, тяжелой роскоши тамошнего ар-деко – золотых интерьеров банков и гостиниц. Уорхол тоже не забыл: из всех мастеров попарта он один относился к идее luxury трепетно, без всякой иронии по поводу консюмеризма своих соотечественников.

Кунс пошел дальше. Идея блеска не была для него комплексом безрадостного бедного детства. Он понял, что современное общество запредельного потребления смотрится в блестящие поверхности и ловит месседж отражений. Потому что за всем этим стоит древняя магия обладания. Современные вещи ценятся не столько за функциональность, сколько за воплощение этой магии. В ее праоснове – зеркальца и стеклянные бусы, на которые выменивали у туземцев что-нибудь существенное жадные белые люди. Однако аборигены недаром съели Кука. Современный рынок превратил жадных белых людей в туземцев – что может быть бессмысленнее ежесезонной смены мобильных телефонов? У нее нет реальной функциональной мотивации, зато есть мотивация магическая – идущая от неотразимой притягательности осколков зеркальца и стеклянных бус! Вот что просек Кунс, выдающийся деятель современной арт-сцены! Он уловил зов магического! Он поставил воспроизводство этого зова на практические рельсы. Поэтому он и напоминает мне туземного царька: тот тоже стоял над обменом, регулируя его, получая свой интерес и с практического, и с магического, как бы предвидя метаморфозы потребления! Вылитый Кунс!

Как это все ему удается? Думаю, он, как и его туземный коллега по регулированию обмена, осознал, что все дело в показе. И практический интерес, и магия предполагают определенную стратегию показа. Грубо говоря, нужно, продавая зеркальце, показать, что им можно пускать солнечные зайчики. А продавая новый мобильный телефон, уверить, что зайчики с его дисплея более магические, более способствующие возникновению светских и сексуальных контактов, чем пущенные с прежнего. Так вот, художественное кредо Кунса я бы сформулировал так: магия показа.

В этом плане и эскапада с Чиччолиной, возбудившая «весь Нью-Йорк», вполне расчетливый жест. Конечно, легендарное тело Чиччолины как объект желаний… Да и Кунс неплох на вид, такой неутомимый мачо. (Кстати, он, как это потом открылось, здорово себе польстил: при знакомстве оказался мужчинкой вполне обычным, даже невидным. Как там у Фазиля Искандера? Да-да, маленький гигант большого секса.) Но здесь есть нюанс. Здесь нет целенаправленно возбуждающего начала. То есть эротичности как таковой. Непосредственно-плотское не то что гасится, но претворяется посредством материала (шелкография, керамика, стекло) и экспонирования, показа (на Западе есть специальный термин «сила показа» (the power of display)). Телесная избыточность, желание, сохраняя специфику, вбирает консюмеристское как религиозное. В результате возникает контактность более плотного, непрерывного, затягивающего характера, обладающая магическим ресурсом. Так что: не только жажда обладания, но жажда жажды обладанием. Материя явно магического толка. Так что между любовью и пылесосами по-кунсовски не такой уж и разрыв. Дело в магии показа. Кунс поместил пылесосы в плексигласовые, люминисцентно подсвеченные витрины-боксы. Пылесосы в миру призваны всасывать пыль и грязь, здесь же сама идея пылинки казалась враждебной: вакуум, какая-то медицинская стерильность. Практические функции, естественно, сразу же исключались: что это за предмет потребления, который нельзя употребить? Однако выбившись из стройных рядов объектов практического назначения, пылесосы Кунса оставались объектами желаний. Более того, буквально всасывали их, как и положено пылесосам. С какой стати? А вот с какой. Общество перепотребления, пресыщенное доступностью конкретных объектов желания, не хочет уже, условно говоря, пылесосов (подставь сюда что угодно). Но энергия обладания, желания, мечты остается. Пусть в неконкретной, смутной форме.

– Да, мы по горло сыты пылесосами, у нас и пыли нет. А ведь как хотели, как жаждали этого товарного (и эстетического заодно) изобилия, как хотели удовлетворить любые свои прихоти и желания. Но теперь-то мы хотим быть не только желающими, но и желанными, не только вожделеющими, но и вожделенными, не только завороженными, но и завораживающими. И вообще хотим какой-то контактности, востребованности, отношений каких-то хотим, вне простого потребления и пользы.

Ноу-хау Кунса в том, что он, похоже, перенацеливает, переадресовывает эту концентрированную, обобществленную энергию желаний. В чем смысл этого переноса? Блестящие, высокотехнологично отшлифованные поверхности пылесосов отражают эти энергии. И направляют их обратно. Банальные предметы из техно-шопов обретают тотемную силу. Собственно, уже не столь важно: кто – потребитель и кто – предмет потребления. Между равноправными участниками некого обменного процесса возникает новая, магическая связь.

Так происходит со многими предметами, которые выискивает Кунс. А выискивает он, надо сказать, то, что недалеко лежит: из ассортимента супермаркетов и техношопов, сувенирных лавок и ремесленных мастерских. Почему? Может, потому что банальное ближе детскому и «туземному», и чище, бесхитростнее воплощает энергию желаний? Во всяком случае его розовощекие путти гораздо ближе продукции современных ремесленных мастерских, украшающих новодельные католические соборы в американской глуши, нежели изыскам европейской хрестоматийной барочной скульптуры. Вот что он говорит по этому поводу:

– Я верю, что банальность может принести спасение прямо сейчас. Банальность – величайший из инструментов, который мы имеем. Он может соблазнять. Это великий соблазнитель.

Может, я вообще промахнулся, и Кунс – не туземный царек, а шаман? Так или иначе, вот список его любимых банальностей: тиражные бюстики знаменитых людей, выполненные анонимными ремесленниками, подарочные хрустальные наборы, бесхитростные сувенирные фигурки, надувные игрушки, модели электрических паровозов… Всем им он «меняет кожу». То есть выполняет их в новом, нетрадиционном материале. Главное, чтобы покрытие было зеркально отражающим: тогда все эти предметы, в прошлой жизни влачившие жалкое существование, становятся ретрансляторами желаний. Зритель-покупатель видит в них себя. Здесь работает жажда воссоединения, целостности – великая, что ни говори, сила. А его цветочная скульптура? Все эти монументальные щенки, динозавры, пони, поверхность которых в буквальном смысле прорастает петуниями, бегониями, геранями и мариголдами. Какой мощный кумулятивный эффект контактности: потрогать, погладить, понюхать. Приручить. Зритель ощущает – этому псу я приглянулся, он мог бы быть моим. Цветы потянулись ко мне, зная, как заботливо я бы мог их поливать… Этот образ он берет с собой, ставя на какую-то полочку своего сознания. Так действует механизм символического присвоении. Да, есть у этого парня, Кунса, волшебная палочка. С ним нужно держать глаз востро. Прикоснется к любым, самым банальным, самым тиражируемым вещам и сделает их магическими. Тотемами эпохи запредельного потребления.