Мем

Как-то, лет пятнадцать тому, судьба занесла в Цинциннати. Обедали в семейном ресторане в тихом пригороде – дети, коляски. Официантка – красивая латиноамериканка, дружелюбная, расторопная. Вот только – с большим фингалом под глазом. Выделявшимся тонально даже на ее смуглой коже. Непривычно. Я, конечно, отводил глаза, но как-то раз не успел, замешкался. Официантка тут же отреагировала.

– А, вы на это смотрите, – ничуть не смущаясь, она указала пальцем на свой лиловый синяк. – Я – колумбийка. Из Медельина. А мы – люди страстные. Вот мы вчера с моим дружком и поцапались. До драки. Ему тоже досталось. Понимаете, – любовь. Тут она явно намекала, что американцу не понять, что такое страстная любовь. Я, растерявшись, инстинктивно перевел разговор в сторону.

– Так вы из Медельино? Как же, Ботеро!

– Вы знаете Ботеро, – расцвела официантка. – Вы явно не отсюда. Здесь его никто не знает.

Наверное, она имела в виду ресторан. Или пригород. Вообще-то в Цинциннати роскошный музей, там наверняка знают Ботеро. Но не в этом дело. Я вот почему вспоминаю эту историю. Все-таки хорошо, когда страна имеет устойчивый мем. Особенно – позитивный, безобидный. Связанный с большим телом, а не с большой кровью. Такой вот жизнелюбивый, увесистый (перетягивает даже Медельинский картель), игривый мем как Ботеро.

Отставник

Я взрослел в борьбе со шпионами. Книжки, которые я читал, были ими населены, всякие там «Зеленые дорожки», «Тарантулы» и пр. Фильмы не отставали: «Над Тиссой», «Юнга со шхуны «Колумб»», «Голубая стрела», «Операция «Кобра», «Случай с ефрейтором Кочетковым», «Дело № 306». Фильмы просматривались не в Ленинграде, родители никогда бы не пошли со мной смотреть «это». Но в многочисленных домах творчества, где мы живали, эстетический контроль был ослаблен. Очень уж хотелось взрослым от детей избавиться. Поэтому нас просто запускали в кинозал – два часа свободы были гарантированы. Во многих фильмах фигурировали дети, помогающие контрразведчикам и милиционерам. Мне больше нравилось «про взрослых», учитывая, что дяди и тети проявляли по ходу развития действия такую детскую наивность и беспечность, что я как зритель гораздо раньше них (актеры, естественно, отождествлялись со своими героями) чувствовал неладное. «Вот он же, гад, и есть шпион», хотелось мне крикнуть в зрительном зале. Более того, когда все узелки развязывались, а злодеи бывали повязаны, я все еще не успокаивался и дома прокручивал ленту назад: может, «наши» обманулись, и действительный враг ушел в тень? Я не один был такой в нашем доме. Две девчонки и трое мальчишек (у них были свои обстоятельства просмотра подобных фильмов; не упомню уже, может, как раз их родители брали с собой?) объединились на почве сопротивления шпионажу. В результате давшегося нелегко отсева кандидатов в качестве шпиона был выбран один устраивавший всех персонаж. А именно – молодой рабочий из магазина, расположенного в нашем же доме. Бывший солдатик, он носил расхристанную гимнастерку и выходил покурить во двор (магазин был, кажется, «Военторгом» и потому находился в генеральском доме). Как-то он был сумрачно настроен, к тому же цепко, типично по-шпионски зыркал по сторонам. Мы организовали тотальное наблюдение: дежурили парами, до вечера, когда приходилось возвращаться домой. Завели дневнички, в которых фиксировали происходящее с нашим героем. Писали мы еще слабо, все-таки первый-второй классы, больше ставили палочки: выходил во двор четыре раза, курил – тоже четыре. Ящиков перенес одиннадцать. И так далее – все, что могло пригодиться и оказаться уликой. Была мечта обзавестись фотоаппаратом, но стащить родительский так и не удалось никому. Неделю разнорабочий ничего не замечал. Мы приближались все ближе. И вот я в контрразведческом пылу обнаглел окончательно – решил проникнуть в подсобку и записать, что хранится в мешках и ящиках. Проник и был пойман. Солдатик, уже в белой заляпанной куртке, которую носили тогда работники пищеблоков, захватил меня врасплох, вывел во двор и дал пару подзатыльников. Я был раздавлен, не провалом, а нежеланием шпиона отнестись ко мне всерьез. Ведь он, как всякий порядочный агент вражеской разведки, должен был почуять приближение конца. Собрать вещички, уничтожить вещдоки и попытаться исчезнуть. На этот случай у нас был разработан план: мы должны были рассредоточиться и, меняясь, следить за ним по двору и даже по ближним улицам, куда нам выходить не разрешалось. «У нас», но уже без меня. Было безумно обидно, но я признавал: был рассекречен. Потому уже не нужен: агент знал меня в лицо (этот оборот был популярен: «Их знали только в лицо» и пр.). Мне надлежало скрыться. Я был настолько расстроен этой объективной, но несправедливой необходимостью, что, поднявшись в квартиру, не мог не поделиться обидой с дедом и бабушкой. Не потому, что меня вывели из игры – это было бы ябедничеством. Я оправдывал себя тем, что ситуация вышла из-под контроля и пора привлекать взрослых. Шпион мог уйти в любую минуту. Тем более, что главный охотник за шпионами, то есть я, был «засвечен». К моему удивлению, дед не бросился на улицу. И даже не позвонил, как это бывало в фильмах, «куда следует». И не стал рассматривать мои бумажки. Он отмахнулся и велел не забивать голову всякой ерундой. То есть проявил типичную взрослую беспечность к вопросам безопасности. Когда я ему это выложил, дед ответил, что навидался за свою жизнь всяких там секретчиков и особистов, не хватает еще, чтобы его родной внук играл в эту мерзость. Бабушка отнеслась к делу серьезнее. Шпионско-чекистские книжки были, несмотря на все мое слезное сопротивление, немедленно удалены. Вечером был созван семейный совет с участием родителей. Речь шла о будущем единственного внука и сына.

– Положим, – сказала бабушка, – особизм этот, шпионство он забудет. Позорище какое. Но вообще ребенок какой-то управляемый. Как это сказать, коллективистский. Во дворе в эту гадость играют, и он с ними. Книг начитался – и под впечатлением. Эдак им каждый помыкать будет.

– Вот из таких они винтики и штампуют, – поддержала мама.

До сих пор не знаю, сама ли мама придумала этот пример, или у нее отложились в сознании слова Сталина: «Я поднимаю тост за людей простых, обычных, скромных, за «винтики», которые держат в состоянии активности наш великий механизм». Я-то, помню, подумал о Винтике и Шпунтике из великой носовской эпопеи о Незнайке. В любом случае она пользовалась Эзоповым языком. За винтиком у нее скрывалось: идейный пионер – активист, функционер, стукачок. Конечно, я этого не понимал, да и не на меня этот язык был рассчитан. На меня была рассчитана интонация. Чтобы я прочувствовал: это не просто взрослый разговор, не предназначенный для моих ушей. Это что-то вроде разговора родителей с врачом, когда я болел: при мне, но не для меня. Диагноз поставлен, и от меня не зависит, как меня будут лечить. Дело настолько серьезное, что уже не зависит от родительских настроений и моего нытья.

– Из слабохарактерных.

В нашей семье характер явно был перераспределен в пользу женщин. Но и отец добавил:

– Следят за другими людьми только слабаки. А уж доносить, стучать «кому надо» – такого в нашей семье не будет.

Дед, который любил народные поговорки, добавил:

– Доносчику – первый кнут.

«В нашей семье» – крайне редко такое говорилось, это я прочувствовал. Надо же, на чем объединились, уж поиграть нельзя. Разреветься, что ли, но я нутром понимал: не пожалеют. Не тот случай. Сговорились. Конечно, я держался. Однако отстаивать свои позиции как-то расхотелось. Нечем было отстаивать. О том, чтобы требовать от родителей «позвонить, куда надо» по поводу предполагаемого шпиона, и речи уже идти не могло. Как это только мне в голову ударило! Людей выслеживать! Может, я действительно какой-то не такой, слабовольный? Когда мне велели идти спать, я не только не ныл, а был рад уже тому, что ко мне вообще обращаются. Чекизм быстро сошел с меня, как катышки с кожи, которую скребут мочалкой в душе. Парень из магазина нас простил. Даже пару раз стоял на воротах, когда мы играли в футбол.

Интересное дело – сегодня появляются люди, говорящие о внутренних врагах, пятой колонне, агентах влияния. Не вылезают из телевизора. Говорят так веско, что не остается сомнений – это они сигнализируют. Наверх. Кому надо. В доме повешенного не говорят о веревке. В стране, потерявшей на борьбе со шпионами апокалипсически большую часть населения, не поминали бы СМЕРШ к Христову дню. Некоторые из моих друзей считают это генетическим сбоем. Что-то в этом есть. Все-таки в стране по наследству миллионам людей передавался ген чекизма. Не думаю, что дело зашло так далеко. Это обычные люди. Ну, слабые, не без того. Ну, инфантильные. Но главное, когда они в детстве заигрались в эту особистскую игру, родители их вовремя не остановили. Так они и продолжают. Это я вам как специалист по шпионскому делу говорю – с десяти лет в отставке!

Curriculum vitae

Тот, кто не читал публичные (в смысле – в больших нетопленых казенных помещениях) лекции в конце семидесятых годов, мало что знает о музыке. Рисково сказано? В любом большом гарнизонном городе послушать заезжих лекторов Общества «Знание» в Дом офицеров обычно свозили курсантов военных училищ. Их набиралось на весь зал. Залы были просторные, часто еще дореволюционной добротной постройки. Несколько сот обритых мальчишеских голов. Как правило, мы видели макушки – уже на первых минутах зал поголовно засыпал. То ли слишком уж их замордовывали, молодых, то ли вообще в эти годы сон был не побеждаем, нельзя было преодолеть это общее состояние сознания. Хоть свисти, хоть кричи, хоть командуй. Опытный лектор знал: прерывать сон – себе дороже. Так что читай себе неторопливо, благо и начальство вот уже носом клюет. Не буди. К концу лекции каким-то мистическим образом сами проснутся. Причем тут музыка? Дело в том, что каждый курсант, завезенный в Дом офицеров, сдавал шинель в раздевалке. Не мог не сдать. И получал номерок. Металлический. Так было заведено. И вот, на протяжении всей лекции, с первой и до последней минуты, в зале падали гардеробные номерки. То по одному, то целыми сериями. В разной тональности. С разной степенью темперированности. Зависящей только от такой непредсказуемой величины, как последовательность разжатия пальцев курсанта в разных фазах сна как функционального состояния центральной нервной системы с неполным прекращением узнаваемой психической деятельности. Во как! Такой вот номерокопад! Как назвать это музыкальное явление? По исполнению это близко к конкретной музыке, использующей звукоизвлечения натурального технического или природного происхождения, связанные с «машинными» шумами, звуками природы и космоса. Конкретная музыка ведет истоки от музыкального авангарда 1920-х, в частности, «Симфонии гудков» Авраамова, в которой звучат выстрелы, заводские гудки, свист пара, шум самолетов.