Под отсутствующими знаменами

В одном из отрывков, найденных и переведенных Шаховским, Чаадаев толкует о «физиологии страны» (имеется в виду, конечно же, Россия); под «физиологией» имеется в виду устройство общественного мнения. Создается впечатление, что он набрасывал этот текст для того, чтобы точнее определить направление и область воздействия своей проповеди и своей личности. Начинается отрывок так: «Среди причин, затормозивших наше умственное развитие и наложивших на него особый отпечаток, следует отметить две: во-первых, отсутствие тех центров, тех очагов, где созревали бы идеи, откуда по поверхности земли излучалось бы плодотворное начало; а во-вторых, отсутствие тех знамен, вокруг которых могли бы объединяться тесно сплоченные и внушительные массы умов». Что здесь имеется в виду? Как обычно, Чаадаев рассуждает о России на фоне Европы, так что искомые «центры»/«очаги» и «знамена» следует искать там. С первым более или менее понятно. Это прежде всего католическая церковь во всеоружии ее сверхразвитой и сверхутонченной теологии. Далее это Университет – но, судя по всему, не нового образца, не университет, который сейчас называют «гумбольдтовским», а старый, средневековый. Это еще и двор правителя – в первую очередь ренессансного, XV–XVI столетий, но и абсолютного монарха XVII–XVIII веков тоже. Наконец, это журналы, изобретение XVIII столетия, бурно развивавшееся в XIX. Последние были в моде в то время – французские и британские прежде всего. Вышеперечисленные центры в разное время способствовали формированию «физиологии» некоторых европейских стран, точнее – дополним Чаадаева – «физиологии сознания стран, способа их мышления». Сейчас бы все это заменили красивым и давно потерявшим всякое значение словом «культура».

Итак, в Европе центры/очаги были и есть, а в России с ними плохо. Православная церковь, по мысли Чаадаева, на идеи страшно скудна, влияния на общество не оказывает, удалившись в скит, в молельную или в официальную приемную монаршего дворца. Теологии она не выработала – оттого объяснить саму себя и окормляемый ею мир она не может. В России не было «Средневековья» (оно ведь только там, где католическая церковь, где папа), значит, не было и одного из главных изобретений Средневековья – Университета. И действительно, первое поколение выпускников Московского университета, которое стало серьезно влиять на общество, на общественную мысль, проходило обучение как раз в тот самый момент, когда Чаадаев выводил эти строки. Предвидеть появление людей из кружка Станкевича, Герцена, славянофилов он тогда вряд ли мог. Да и темы, в будущем ими обсуждаемые, были ему не очень близки и интересны в то время. Наконец, ученость при дворе правителя в России до Петра была только один раз – при Иване Грозном; собственно, «ученым» были сам царь да князь Курбский; второй бежал в Литву, первый остался на троне, между ними завязалась переписка – но больше ведь ничего и не было, совсем ничего. Пустота. Затем случился Петр, но он был занят строительством новой России на месте старой Московии, так что предпочитал окружать себя учеными людьми с практическими знаниями или же если с отвлеченными, то с естественно-научными. Ситуация стала меняться только в середине XVIII века, а при Екатерине Великой двор действительно можно было назвать «очагом живых сил страны, где созревали идеи». Однако и это быстро кончилось и дальше не возобновилось – ни при Павле, ни при Александре I, ни в начале правления Николая. Можно, конечно, сослаться на Карамзина, ставшего «официальным историографом», но тот сочинял нетленный труд, а не обсуждал идейную злобу дня. Уже после сочинения этого отрывка Чаадаева идеями, как мы уже говорили, заинтересовался Николай I – собственно, благодаря графу Уварову и взводу «шинельных» стихотворцев, драматургов, журналистов и прозаиков его двор стал «излучать плодотворное начало по всей поверхности земли», но только вот слово «плодотворное» здесь лишнее. Уверен, что и Чаадаев не стал бы применять его в данном случае.

Оставались журналы. Как и многое в новой русской культуре, их как следует завел здесь Карамзин, но по-настоящему они стали расти в 1820-х годах: «Отечественные записки», «Современник», «Московский телеграф», «Телескоп», кое-что еще. Цензура пристально следила за любыми их движениями, хотя бы отдаленно намекающими на недовольство существующим положением дел и вольнодумство, однако писатель, редактор и издатель всегда умнее цензора; перефразируя известное выражение, цензор всегда отстает на одну войну. В журналах печаталась не только литература, там были и обзорные статьи о самых разных предметах (но только не о политике!), переводы (здесь можно было много чего протащить под самым носом бдительного цензора), литкритика и разное. Несмотря на отвращение к коммерческой жилке издателей журналов – а без такой жилки издание, даже битком набитое первоклассными текстами, успехом пользоваться не будет (см. пушкинский «Современник»), – с ними стали сотрудничать даже те, кого называли «литературными аристократами». Вяземский участвовал в «Московском телеграфе», еще более чопорный Чаадаев, как мы видим, не брезговал связями с «Телескопом». Собственно, идея опубликовать первое «Философическое письмо» в этом издании стало результатом такого хода мысли. Если журнал в России – чуть ли не единственный очаг, где созревают и откуда распространяются идеи, то главную свою идею, главную мысль надо доверить именно ему. Пусть не только транслирует, пусть вызывает отклик.

«Отсутствие тех знамен, вокруг которых могли бы объединяться тесно сплоченные и внушительные массы умов» – это как раз об отсутствующей после разгрома декабристов повестке общественной дискуссии. «Массы умов», пусть и не «внушительные» и «сплоченные», объединились перед 1825 годом, а после их насильственного удаления со сцены возникла пустота. И эту пустоту нужно заполнить. Где обсуждать новую повестку, худо-бедно уже есть – журналы; остается выяснить, что обсуждать и что в результате обсуждения будет признано главным, самым важным, будет признано «знаменем». Чаадаев очень рассчитывает на свою «одну мысль», он делает на нее ставку – и его сильно беспокоит, что может в конце концов получиться следующее: «Появится неизвестно откуда идея, занесенная каким-то случайным ветром, как пробьется через всякого рода преграды, начнет незаметно просачиваться через умы и вдруг в один прекрасный день испарится или же забьется в какой-нибудь темный угол национального сознания, чтобы затем уж более не всплывать на поверхность: таково у нас движение идей». Что же, главная беда – и главная опасность одновременно – названа.

Пустота, причем умноженная огромным пространством России, «географическим элементом», причем пустота, предполагающая еще и наличие «темных углов». Огромная, по большей части незаселенная территория, огромное, не заселенное идеями и мыслями общество. Оттого «наша история – продукт природы того необъятного края, который достался нам в удел». Ничего особенно нового в этом рассуждении нет; однако здесь важна не констатация факта пустой необъятности России, а тот вывод, который следует сделать, и шаг, который следует предпринять. «Однако эта физиология страны, несомненно, столь невыгодная в настоящем, в будущем может представить большие преимущества, и, закрывая глаза на первые, рискуешь лишить себя последних». Пассаж несколько запутанный, не совсем понятно, что тут «первое», что «последнее», но интенция вполне ясна – немногочисленные преимущества «физиологии страны» под названием Россия следует примечать и привечать, на них не следует закрывать глаза, иначе можно лишиться будущих, уже многочисленных преимуществ. Так что раз мы наблюдаем перед собой пустоту, следует воспринять ее как возможность, как шанс – и населить эту пустоту своей идей, своей одной мыслью, собой. Можно даже попытаться имитировать дискуссию – ведь Чаадаев был настолько проницателен, что мог спокойно рассуждать с точки зрения своих оппонентов. Что он время от времени и делал.

Итак, заполнить пустоту, начать разговор, сделать жест, который станет отправным пунктом будущего. Такова истинная цель Чаадаева, таково было его намерение в телескоповской истории, именно потому он предал печати первое «Философическое письмо». Он не только излагал свою идею, не только проповедовал, он пытался вызвать реакцию, прощупать, есть ли там кто живой. Удалось. Реакция была – и не только власти. «Апология сумасшедшего» посвящена как раз этой – общественной – реакции, буре возмущения, которую вызвала телескоповская публикация. Текст начинается увещеванием самого себя, переживающего катастрофу публичного скандала и правительственных репрессий: «Будем все терпеть, все переносить – будем милосердны». Милосердие выглядит тут странным; судя по всему, Чаадаев намерен прощать несправедливость, творимую в отношении его. Однако прощать далеко не всем. Обществу – ни в коем случае: «…катастрофа, только что столь необычайным образом исказившая наше духовное существование и кинувшая на ветер труд моей жизни, является в действительности лишь результатом зловещего крика, который раздался среди известной части общества при появлении нашей статьи, едкой, если угодно, но, конечно, не заслуживавшей тех криков, какими ее встретили». Заявление очень любопытное; получается, что катастрофа вовсе не в том, что автора объявили сумасшедшим и впредь запретили ему писать, поставили под надзор, журнал закрыли, издателя выслали, цензора уволили, нет, катастрофа есть результат неправильной, враждебной реакции публики. Здесь нельзя не заподозрить Чаадаева в иезуитстве; похоже на то, что он намеренно снимает всякую ответственность с властей, перенося ее на общество. В этом видится сразу два расчета. Во-первых, имея в виду, что «Апология» будет доведена до высочайшего сведения, снять с себя всякие подозрения в неблагонадежности и даже в неблагодарности за столь мягкое наказание. Это уровень поверхностный и очевидный; Чаадаев надеется, что он удовлетворит Третье отделение. Он пишет: «В сущности, правительство только исполнило свой долг; можно даже сказать, что в мерах строгости, применяемых к нам сейчас, нет ничего чудовищного, так как они, без сомнения, далеко не превзошли ожиданий значительного круга лиц. В самом деле, что еще может делать правительство, одушевленное самыми лучшими намерениями, как не следовать тому, что оно искренне считает серьезным желанием страны?» Рассуждение исключительно интересное – и актуальное для многих позднейших периодов российской истории. И здесь мы переходим к нашему – и, надеюсь, чаадаевскому – во-вторых. Прежде всего, о месте, которое занимает «правительство» в такой схеме. Оно не самостоятельно, оно призвано исключительно отражать мнения и настроения «страны». Какая «страна» (общество), такое и «правительство», впрочем, ах, нет, правительство лучше страны, ибо оно не следует самым кровожадным и жестоким призывам. Скажем, кто-то из «значительного круга лиц» хотел бы видеть автора «Философического письма» отправленным в крепость, на каторгу, в ссылку или, на худой конец, в монастырь[33]. Но власти, которые, безусловно, лучше, милосерднее общества, сделали так, что сам наказуемый – как бы ему в данный момент тяжело ни было – признаёт: «В мерах строгости, применяемых к нам сейчас, нет ничего чудовищного». Наказуемый благодарит правительство за его мягкость и зла на него не то чтобы не держит, нет, даже тени зла в его голове нет. Расчет оказался правильным – власть в очередной раз признала собственную мягкость и мудрость, после чего от Чаадаева отстала. Так что это не мазохизм и даже не невинное лукавство – холодный план, приведенный в исполнение.

Но в этом пассаже из «Апологии сумасшедшего» есть и другой уровень, более глубокий, скрытый от Бенкендорфа и Николая I. Чаадаев говорит буквально следующее: в «Философическом письме» он вообще не обращался к «правительству», не имел его в виду, не брал в расчет. В его рассуждениях для власти нет места – речь в нем идет о другом. Да и публикация «Письма» обращена к обществу и только к нему. Мысль довольно унизительная для власти и, если вдуматься, очень опасная. Почти все в российской печатной сфере было так или иначе обращено к «правительству» и чаще всего к царю лично. В первой главе мы уже вспоминали, как Державин хвастался тем, что

Адресат разговора об «истине» – царь, не общество. Обществу можно в забавном русском слоге поведать о добродетелях монарха, не более того. Зримо или незримо, власть присутствует практически в любом разговоре, официально пропущенном в печать. А здесь нет; «Философическое письмо» адресовано даме, это частное послание, опубликованное для просвещения и убеждения публики – и только публики. Получается, что разговор с властью бессмысленен и ненужен. «Правительство» существует только как термометр общественного настроения и как приниматель и применятель соответствующих температуре мер. Любопытно, что абсолютный недемократ, даже антидемократ Чаадаев отдает власти совершенно демократическую роль; власть – слуга общества, но слуга авторитетный, заботливый, по сути, слуга и воспитатель разом. «Правительство» – это мудрый, просвещенный и практичный Дживс при порывистом, невежественном, снедаемом абсурдными затеями идиоте Берти Вустере.

Так что просвещать нужно именно публику, ей проповедовать. А публика, вместо того чтобы быть благодарной и внимать, разражается проклятиями и оскорблениями – «правительству» действительно ничего не оставалось, как назвать безумца, решившегося на столь опасное и бессмысленное предприятие, «безумцем». Так что обвинять в «катастрофе» следует публику, общество – и попытаться еще раз объяснить свою мысль, но более доступно, уже для дураков, коими и выказали себя эти люди. Именно поэтому именно здесь, в «Апологии сумасшедшего», появляется самая знаменитая чаадаевская цитата, та, которую бесконечно поминают, приписывая «Философическому письму»: «Есть разные способы любить свое отечество; например, самоед, любящий свои родные снега, которые сделали его близоруким, закоптелую юрту, где он, скорчившись, проводит половину своей жизни, и прогорклый олений жир, заражающий вокруг него воздух зловонием, любит свою страну конечно иначе, нежели английский гражданин, гордый учреждениями и высокой цивилизацией своего славного острова; и без сомнения, было бы прискорбно для нас, если бы нам все еще приходилось любить места, где мы родились, на манер самоедов». Как мы видим, Чаадаев не то чтобы не пытается смягчить (якобы) оскорбление, нанесенное им публике некоторыми пассажами «Философического письма», он усугубляет, сравнивая своих критиков, Филиппа Филипповича Вигеля или даже Софью Николаевну Карамзину, с «самоедами». Конечно, было бы заманчивым использовать одно из позднейших значений слова «самоеды» – те, кто сам себя поедом ест, – для дальнейшего анализа, предположив, что Чаадаев видел опасность в обществе, которая питается только «своим» (в культурном, и не только, смысле), которое тем самым совершает медленное самоубийство, но это было бы непростительной передержкой. Конечно нет, имелись в виду народы Крайнего Севера, «самодийцы», которых называли тогда «самоедами»[34], – ненцы, энцы, нганасаны, селькупы и саянские самодийцы. В общем, те, кто обитает в непригодных – по мнению европейца, коим Чаадаев себя считал, – частях мира, в вечной мерзлоте, снегах, живут в «юртах» (то есть в чумах), питаются зловонным оленьим жиром и вообще дикари, лишенные радостей цивилизации. Они искренне любят свою печальную жизнь. Но почему? – вот вопрос. Чаадаев об этом молчит, но ответ очевиден: потому что они не знают другой жизни. Окажись они хотя бы в средней полосе России, не говоря уже о Москве, а уж тем паче Франции или Англии, вся любовь к поеданию на морозе прогорклого жира исчезла бы. Да, скажем мы, но при чем тут условный Вигель, условная Карамзина, условный человек из московского или петербургского общества, возмущенный «Письмом» Чаадаева? Они-то другую жизнь видели, и в Париже бывали, и в Риме, не говоря о других местах, они-то европейскую цивилизацию знают. Именно, – и в этом главное содержание чаадаевского выпада. «Самоед» слепо любит родные снега не потому, что ослеп от блеска полярного солнца, отраженного снегом, нет, он иного не знает, оттого не видит очевидного, истины. Он слеп ненамеренно. Русская публика слепа намеренно, ибо знает другое; она закрывает глаза, чтобы не видеть очевидного. В паре «самоед» versus «английский гражданин» на самом деле первую роль играет приличное русское общество, оно здесь противопоставляется правильной любви к отечеству.