Бедламе;
на Бирже;
парламенте;
Королевском (научном) обществе;
соборе Св. Павла;
Тауэре;
Сент-Джеймсском дворце;
на улице Уайт-Холл;
Виндзорском замке;
Гринвиче
и т. д. и т. п., то есть в тех самых местах, в которых бывает и сегодняшний культурный турист, оказавшись в Лондоне. Описания этих мест подробны, старательны и вполне могли бы быть составлены иным человеком, нежели РП и – уж тем более – Карамзин. Любопытно, что сведения об известных достопримечательностях почерпнуты из настолько проверенных источников, что здесь автор не ошибается ничуть – в отличие от тех пассажей, которые либо вовсе придуманы, либо отражают действительный его опыт; в последних содержится немало неверного. РП точен не только в описании Тауэра или внешности премьера Уильяма Питта; его характеристики некоторых сторон жизни – будучи, судя по всему, основаны на добросовестном чтении немецко– и франкоязычной литературе о Британии – также верны, более того – они сохраняли свою актуальность до недавнего времени. Возьмем, к примеру, характеристику английской кухни с ее изобилием мяса и недоверием к овощам и салату или рассуждения о дороговизне лондонской жизни – и особенно пития вин на острове. Последнее, увы, относится к нашим дням даже еще в большей степени, нежели в конце XVIII века. То же самое можно сказать и о знаменитом английском пьянстве, а также – но за пределами мультиэтнических глобалистских районов нынешнего Лондона – об островной ксенофобии. Однако это все заслуга Карамзина-литератора, даже Карамзина – будущего историка; сразу видно, что этот человек умел отлично работать с источниками. Но вот в том, что интересует нас здесь, в нашей книге, – того, что Карамзин с помощью РП сказал оригинального, важного для русской публики и для русской общественной повестки, – с этим в английской части «Писем» скудновато. Даже вещи, которые РП действительно говорит как бы от себя, – например, восторги по поводу прелестей английских женщин, – для наших целей не подходят. Разве что можно отметить сравнение Лондона с Парижем, тонкое и меткое, которое РП строит на сопоставлении двух образов жизни, двух национальных характеров (выражение тогда еще неизвестное) – эта тема надолго вошла в русское общественное мнение, разделив отечественных литераторов на тех, кто предпочитает блестящий грязный Париж (относительно) чистому, удобному деловому Лондону, и наоборот. Но даже это сравнение потеряло актуальность уже во второй половине XIX века; масштабная перестройка французской столицы, предпринятая бароном Османом по приказу Наполеона III, превратила город узких средневековых улиц в идеальную имперскую столицу с рационально расположенными широкими бульварами, по которым так легко перебрасывать пехоту, кавалерию и пушки для подавления очередной революции. Да и баррикаду на каком-нибудь Севастопольском бульваре не построишь, он огромный. В конце концов уже во второй половине прошлого столетия Лондон перестал быть «удобным» – после правления Маргарет Тэтчер приток иностранных денег превратил город из дороговатого и довольно удобного для жизни в дико дорогой и совсем не удобный (по континентальным меркам). Так что знаменитое соперничество двух столиц, существовавшее, кстати говоря, не только в головах русской публики, сошло на нет. Тем не менее отдадим Карамзину должное – благодаря ему эта тема стала обсуждаться в русской словесности (в русских салонах, думаю, она обсуждалась и без него), достигнув своего пика в «Былом и думах» Александра Ивановича Герцена, который, как известно, живал и в Париже, и в Лондоне. Герцен, человек со средствами, много ездивший по Европе, имел все возможности для основательного, глубокого сравнения.
Тем не менее английская часть «Писем» оказалась важной для русской общественной повестки – но не потому, что какие-то черты английской жизни предоставили для этого возможность, и уж совсем не потому, что этому способствовали разговоры РП с местными культурными деятелями, разговоры, которые он так любил вести на континенте. В Германии, Швейцарии и даже в лихорадочно-тщеславном революционном Париже РП посещает поэтов, философов, ученых и беседует с ними. Иногда эти беседы превращаются в дружескую привязанность, как у РП случилось в Цюрихе с Иоганном Каспаром Лафатером. В Англии же ничего подобного. РП клянется именами Шекспира и Бэкона, он поминает Гоббса, Локка и Ньютона, он восхищается Ричардсоном, Стерном и Юнгом, однако ни с одним английским писателем или философом он так и не встречается. И нельзя сказать, что Карамзину в 1790 году было не с кем перекинуться словом в Лондоне, отнюдь: местная журнальная жизнь кипела, Эдмунд Берк готовил к печати свои ставшие знаменитыми «Рассуждения о французской революции», Уильям Блейк только-только выпустил «Песни Невинности и Опыта», политический радикал Уильям Годвин сочинял «Очерки английской истории», а его будущая жена Мэри Уолстонкрафт начала проповедь равенства женщин. Все это могло заинтересовать – и даже увлечь – Карамзина (и уж точно РП), захоти он обратить внимание на действительную общественную жизнь страны, которую посещал. Но внимания не было – как и интерес не возник. Можно, конечно, винить языковой барьер – судя по всему, разговаривать на английском Карамзин не мог. Но дело не только в этом. В Германии и Швейцарии его занимало устройство местной жизни в соотношении с историей и (очень важно!) устройством того, как думают здешние знаменитые деятели культуры. Плюс благодаря знанию немецкого он с легкостью мог наблюдать нравы. Во Франции его интересуют только история и только революция, причем революция прежде всего в контексте идей – как совсем старых, так и совсем недавних. В Англии его интерес сужается до достопримечательностей – и, опять-таки, до устройства местной жизни. Отметим также, что достопримечательности он описывает на фоне того, как здесь люди
Мне кажется, что Карамзин намеренно сделал английскую часть «Писем» такой, какой она в итоге получилась. Он понимал, что его «континентальный подход» здесь – по упомянутым причинам – не сработает. Более того, он пишет эту часть, имея в виду уже сложившийся у весьма узкой части русской публики образ Англии. Этот образ – как раз страны и общества, стоящих на естественном порядке вещей, естественном, конечно, для этих мест, оттого и незыблемом. А если порядок вещей здесь незыблемый, то, учитывая скверное знание языка, можно положиться на сделанные другими описания острова. Но вот выводы должны быть свои – и они как бы не об Англии, а о России. Поэтому расширенный конспект прочитанного Карамзиным об Англии венчается в конце этой части «Писем» исключительно любопытной главкой, ретроспективно придающей ценность всему написанному об этой стране выше. О ней мы сейчас и поговорим.
Англомания – явление хоть и узкое, но глубоко укорененное в российском правящем классе послепетровского времени, явление, не исчезнувшее даже в советское время, став достоянием более широких слоев населения, впрочем также не самых низших, интеллигенции. Конечно, от знаменитого англофила второй половины XVIII века, русского посланника в Лондоне графа Семена Романовича Воронцова, до советского кинорежиссера Игоря Масленникова, создавшего Священное Писание Позднесоветского и Постоветского Англомана, сериал о Шерлоке Холмсе, дистанция огромная. Тем не менее можно обнаружить некоторые черты английского устройства жизни и английской культуры[19], которые в течение двухсот с лишним лет так привлекают образованного русского человека. Главная из этих черт – приверженность традиции и нерушимый ритуал жизни. Естественно, на самом деле подавляющая часть населения Англии никаких таких традиций не имела и не имеет и жизненный ритуал у этих людей самый немудреный, весьма похожий на оный в любой другой европейской стране. Но в данном случае речь идет, конечно же, об аристократии и части среднего класса – в том виде, как они сами себя воспринимают и изображают в литературе, живописи, а позже – в театре и кино. Набор ритуалов, которыми исчерпывается повседневная жизнь, уютные привычки плюс эксцентричность, не ставящая, впрочем, под сомнение здравый смысл, – вот что нравилось и нравится тем, кто живет в совсем ином обществе, имеет совсем иную историю, в которой эксцентричность является мейнстримом, а проявления здравого смысла кажутся эксцентричностью. Но это еще не все. Русская англомания по большей части – удел людей, которых можно условно назвать «либералами», точнее «либерально мыслящими», вне зависимости от того, что их взгляды ровным счетом никак не проявляются в их деятельности. Таким людям нравится устройство «английской свободы» – или, если говорить исторически верно, «английских свобод»,
Еще одна важнейшая черта русской англомании – постепенное исчезновение в ней социального, даже классового чутья. Первоначально, когда англоманами были русские аристократы, с этим все было хорошо – жестко иерархизированное английское общество с почти непроходимыми перегородками между аристократией, средним классом и условным «народом» идеально соответствовало обстановке жизни условного «Воронцова». Аристократ испытывал симпатию к миру, в котором правили аристократы, – но, в отличие от России, английские лорды и сэры делали это правильно и с соблюдением вековечных традиций индивидуальной свободы и парламентского правления. Но вот уже русские англоманы середины XIX века перестают понимать, чем же на самом деле они восхищаются, предпочитая не замечать, что в их любимой стране почти половина населения либо пауперы, либо близки к нищете. Когда Чаадаев или Хомяков восхищаются добропорядочным, крепким, чисто вымытым и хорошо одетым английским крестьянином, они делают вид, что не знают известного факта: конкретно этот крестьянин – один из немногих сельских жителей, сохранивших свой социальный статус в ходе огораживаний и последовавшей за ними индустриальной революции. Дальше – больше; к концу прошлого столетия советские англоманы, добавив, конечно, к Шекспиру и Чарльзу Диккенсу Агату Кристи и группу «Битлз» (и позабыв об Адаме Смите), стали отождествлять себя чуть ли не исключительно с правящим английским классом, упустив из виду, что, окажись они на любимом острове, их тут же бы поставили на место. И место это внизу социальной лестницы или даже вне ее.
Карамзин стал первым, кто попытался отрефлексировать русскую англоманию, поместив ее в русскую общественную повестку. К этому были важные причины. С одной стороны, пример Великобритании (как государства, а не просто «Англии») был исключительно важен для аристократической фронды в России второй половины XVIII века – первой трети XIX. Собственно, это был чуть ли не единственный положительный образ общественного и государственного устройства, стоявший перед глазами образованного русского аристократа, ненавидящего монархический деспотизм, неважно чей и чем вызванный, Петра ли III, Екатерины ли Великой или – уж тем более – Павла I. Пример страны, в которой есть монарх, но он связан мнением парламента, который, в свою очередь, полностью выражает интересы крупных землевладельцев, страны, где по прихоти монарха тебя не могут ни оскорбить, ни тем более посадить в тюрьму или убить (а ты сам можешь, использовав социальное положение и богатство, это сделать с тем, кто ниже тебя), – такой пример был очень привлекателен. Тем более что страна, устройством которой можно восхищаться, является, во-первых, экономически и технологически передовой, а во-вторых, относительно близкой России некоторыми своими особенностями. За передовыми приятно следовать; в этом смысле «Англия» выгодно отличалась от Италии или даже Германии, которыми восхищались больше и чаще, но которым не подражали, ибо невозможно и незачем. Следовать ведь нужно за теми, кто идет впереди, не так ли? В то же время «Англия» не Китай и даже не Франция; как и Россия, она страна европейская, но на отшибе, как и Россия – гигантская и населенная самыми разными народами (я имею в виду колонии). Наконец, как и в России, в «Англии» церковь является частью государства; не забудем, что, проводя церковную реформу, лишившую русское православие самостоятельности, Петр Великий во многом ориентировался на опыт Реформации Генриха VIII. Русский аристократ считал поход в церковь важной частью социального ритуала, но место, которое он отводил вере и религии в жизни общества, было жестко определенным и контролируемым рациональностью (в его, конечно, понимании). Для него церковь должна быть где-то там, рядом с монархией – в области ритуала и церемонии, этих основ разумно устроенного общества.
Карамзин почти полностью не разделял этих взглядов – и чем старше становился, тем дальше от них уходил. Он, во-первых, не был аристократом, во-вторых, фрондером, в-третьих, Карамзин, как мы видели, имел совсем другие представления об идеальном устройстве общества. Тем не менее условная «Англия» существовала в сознании части правящего класса, притом той части, что в течение нескольких десятков лет по своей прихоти меняла царей на русском престоле. Не считаться с этими людьми было бы нелепо – да и перемены в государстве и обществе во многом зависели от них. Так что отрефлексировать, определить, чем же на самом деле «Англия» является – или может стать – для русской общественной повестки, особенно в ранний период ее формирования, было необходимо. Отсюда и особенности «английской части» «Писем» – это не «путешествие по стране», а ее компактное описание с целью дать общее и объективное представление. Германия, Франция и даже Швейцария – они по умолчанию понятно чем являются, даже если русская публика чего-то не поймет, какой-то важной черты – не страшно, в этих частях «Писем» задача была иной. Но в Англии – только так: подробное описание главных достопримечательностей, в которых сконцентрирована история страны, ее традиции, ритуалы и проч., немного оживляющих скучноватый текст рассуждений о женщинах и ценах на вино и, наконец, вывод – та «Англия», которая, собственно, и должна остаться в русском общественном сознании.
Рассуждение РП о том, что же такое «Англия», – в записи, помеченной «Лондон, сентября… 1790». Оно строится следующим образом. Сначала идет небольшой кусок воспоминаний о том, как автор в юности восторгался Англией, ревностно следил за ее политическими и военными делами («болея», кстати говоря, за нее в войне с восставшими американскими колониями) и, конечно, упивался английскими романами, в которых представлен «английский характер». За этим следует история охлаждения – при том что РП Англию не ругает, нет, он воздает ей и ее жителям должное, однако к этому «должному» он сегодня (почти) равнодушен. Причин охлаждения несколько, и главная заключена в однокоренном слове, в прилагательном «холодный». В Англии холоден климат – не в смысле температуры, а общего ощущения, он «сырой, мрачный, печальный». Из климата выводится почти все остальное – и характер местных жителей, и их диета и образ мысли. Все, абсолютно все противоположно русскому; так, по крайней мере, уверяет РП. Он даже поднимает руку на расхожую в то время истину об особой «глубокомысленности» англичан, противопоставляя островным философам континентальных: «Пример Бакона, Невтона, Локка, Гоббеса ничего не доказывает. Гении родятся во всех землях, вселенная – отечество их, – и можно ли по справедливости сказать, чтобы, например, Локк был глубокомысленнее Декарта и Лейбница?» Дело не в том, что в «Англии» РП все совершенно иное, нежели на континенте (и в России, робко намекает автор), как раз наоборот, там все вроде бы такое же, но непоправимо чужое. Это обстоятельство и создает особое напряжение в отношениях между этими европейскими регионами. К примеру, РП отмечает распространение просвещения и книжности в Англии – явно ничуть не меньшее, нежели в его любимом Лейпциге: «…здесь ремесленники читают Юмову “Историю”, служанка – Йориковы проповеди и “Клариссу”; здесь лавошник рассуждает основательно о торговых выгодах своего отечества, и земледелец говорит вам о Шеридановом красноречии; здесь газеты и журналы у всех в руках не только в городе, но и в маленьких деревеньках». Картина, конечно же, идеальная и почерпнутая из вторичных источников, а не из прямых наблюдений РП (или даже Карамзина), но тем не менее в ней есть своя правда. Действительно, Британия конца XVIII века – страна массовой по тем временам печати, страна (и особенно ее столица), буквально заваленная книгами, брошюрами, памфлетами, карикатурами. Более того, это страна, знающая грамоту. У историков разные мнения по поводу конкретных цифр, но очевидно, что в середине XVIII столетия в Англии читать умело больше половины населения (мужчины больше, женщины меньше). В Шотландии эти данные еще выше, несмотря на бедность этой страны по сравнению со своим южным соседом. В России к концу того века грамотных было, по разным позднейшим подсчетам, от 3,5 до 7 %. Причина столь удивительной разницы (как и лидерства Шотландии, Англии, а на континенте – Нидерландов) проста – протестантизм, особенно в его кальвинистском и нонконформистском изводах. Будучи членом церковной общины, не предполагающей централизации, а также посредника между человеком и Богом, приходится быть грамотным – чтобы самому читать Библию и Псалтырь, переведенные на родной язык. В странах, где Библия и богослужебные книги были на чужом для населения языке и где сама церковь имела строгую вертикальную иерархию, – там с народной грамотностью было гораздо хуже; чтение оставалось прерогативой высших классов. К этому фактору добавим еще один – технический прогресс и промышленную революцию, которая вела к урбанизации и росту среднего городского класса. Это в мечтаниях английского общества (и тех иностранцев, кто мечтал в том же духе) жизнь на острове идиллическая и сельская; на самом деле во второй половине XVIII века началось быстрое перераспределение населения в пользу городов. Стали появляться другие мегаполисы, кроме Лондона, города, о которых ранее и не слышно было, – Лидс, Манчестер, Шеффилд и др. Горожане читали гораздо более охотно, нежели селяне, – да и свободные деньги на покупку газет, журналов и книг у буржуазии появились. Вроде бы все то же самое, в Лейпциге. Однако на самом деле не так. Немецкие книгопродавцы торгуют «благом», их книги – ученые, философские, поучительные, полные высокой морали. В Англии развивается не столько «книгопечатание» (хотя, конечно, и количество издаваемых книг с 1700 года по 1790-й увеличилось вчетверо), сколько «пресса», она не столько о «благе», сколько о «злобе дня». Оттого РП не очень доволен такого рода просвещением и «рассуждением». И, конечно, не английский тип книжной экономики и книжного мира как такового является для Карамзина идеалом.
Англичане холодны, хотя и бывают великодушны, они эгоистичны, хотя и придерживаются строгих принципов порядочности. В подобных рассуждениях РП недалеко уходит от расхожего мнения, давно распространенного на континенте, однако оно ему действительно нужно. Дело в том, что эта черта национального характера[20] служит обоснованием рассуждения на социальные темы – а вот это уже ново и важно для Карамзина. Именно в этой точке он выходит за пределы давно сказанного – причем не им. Целый пассаж посвящен тому, что многие гости острова Британия не замечали тогда – и стараются не замечать до сегодняшнего дня. Речь идет о чудовищной социальной пропасти – причем не между сословиями и классами, нет, все гораздо проще – это пропасть между богатыми и бедными. Последним здесь могут помочь материально – однако их презирают: «Замечено, что они в чужих землях гораздо щедрее на благодеяния, нежели в своей, думая, что в Англии, где всякого роду трудолюбие по достоинству награждается, хороший человек не может быть в нищете, из чего вышло у них правило: “Кто у нас беден, тот недостоин лучшей доли”, – правило ужасное! Здесь бедность делается пороком! Она терпит и должна таиться! Ах! Если хотите еще более угнести того, кто угнетен нищетою, пошлите его в Англию: здесь, среди предметов богатства, цветущего изобилия и кучами рассыпанных гиней, узнает он муку Тантала!.. И какое ложное правило!» Конечно, РП несколько преувеличивает; кальвинистский принцип предопределения, из-за которого к бедным относятся как к обреченным быть таковыми, ибо эти люди изначально плохи, – он, конечно, не был характерен для всей Англии. Более того, Карамзин умудрился не заметить того же самого подхода в Швейцарии, на родине кальвинизма. Тем не менее это очень важный пункт. Карамзин указывает действительным и потенциальным русским англоманам, которые готовы объявить островные порядки образцовыми: посмотрите, какую цену следует за это заплатить! Причем цена – социальная; имущественное неравенство усугубляется еще и моральным угнетением; «Англия» – хорошая страна, но для богатых и состоятельных. Беднякам лучше жить в другом месте. Вывод напрашивается простой – значит, для России такие порядки и такой образ мысли решительно не подходят. Карамзин чуть ли не первым вводит тему социального неравенства в русскую общественную повестку. Отметим также, что в его интерпретации эта тема универсальна; Карамзин говорит не о характерной только для России социальной беде – не о крепостничестве, а о «бедных» вообще, помещая таким образом свою страну в широкий европейский (и даже мировой) контекст. Для него Россия – прежде всего часть цивилизованного мира, мира, в котором есть общая социальная беда. Что касается крепостного рабства – то это «свое», и оно решается по-другому. Возвращаясь к «холодности» англичан: оттого они и не спешат морально поддержать своих бедняков, что считают их обреченными на нищету в силу низкой морали и проч.
Наконец, второе предупреждение Карамзина русской образованной публике, склонной к англомании. Это уже месседж не морально-социальный, а чисто политический. Все прекрасно в Англии – и конституция (неписаная, кстати говоря, на самом деле – свод установлений прошлого, ставших прецедентами), и парламент. Благонамеренному русскому остается только мечтать о таком. Однако – и Карамзин с помощью РП прямо указывает на это – деспотизм политической элиты ничуть не лучше деспотизма монарха: «Они горды – и всего более гордятся своею конституциею. Я читал здесь Делольма[21] с великим вниманием. Законы хороши, но их надобно еще хорошо исполнять, чтобы люди были счастливы. Например, английский министр, наблюдая только некоторые формы или законные обыкновения, может делать все, что ему угодно: сыплет деньгами, обещает места, и члены парламента готовы служить ему. Малочисленные его противники спорят, кричат, и более ничего». Нарисованная РП картина не очень привлекательна; даже дальнейшее рассуждение о том, что описанному «министру» «опасно во зло употреблять власть свою», не сильно эту картину улучшает. Единственное, что способно помешать главе правительства использовать свою огромную власть во зло, – «просвещение» англичан, которое дает им возможность «знать наизусть свои истинные выгоды». Учитывая то, что говорилось о местных жителях в предыдущем абзаце «Писем», под «истинными выгодами» понимается все тот же самый «тонкий эгоизм». Получается, что деспотизм правящей элиты сдерживается лишь ее же собственным эгоизмом – и эгоизмом состоятельных островитян вообще. Картина не очень привлекательная. Карамзин свою задачу выполнил, предупредив русское общественное мнение уже прямо и недвусмысленно: «Всякие гражданские учреждения должны быть соображены с характером народа; что хорошо в Англии, то будет дурно в иной земле. Недаром сказал Солон: “Мое учреждение есть самое лучшее, но только для Афин”. Впрочем, всякое правление, которого душа есть справедливость, благотворно и совершенно». Именно: благотворно и всеобщеприменимо то устройство государства, которое держится на принципе справедливости. В карамзинской «Англии» этого принципа нет.