Следующий, за Карамзиным

Через 24 года после Николая Михайловича Карамзина в Британии, во Франции и в Швейцарии побывал Петр Яковлевич Чаадаев (1794–1856). Как и для первого героя нашей книги, эта поездка, своего рода Grand Tour[22] русского дворянина, сыграла огромную роль в его собственной судьбе – а также в судьбе той культуры, того общества, частью которого Чаадаев себя считал, того общества, в формировании которого он – осознанно или неосознанно, это отдельный вопрос – участвовал, пусть и довольно причудливым образом. Карамзин и Чаадаев были знакомы и встречались в Царском Селе сразу после заграничного похода русской армии – первый обитал там вместе со своим семейством, а второй, будучи офицером, стоял с расквартированным лейб-гусарским полком. Знаменитое знакомство Чаадаева с юным Пушкиным произошло тогда же в Царском Селе. Позже Чаадаев не раз упоминал Карамзина в своих сочинениях и письмах, однако не как «русского путешественника», а в качестве автора «Истории государства Российского». В каком-то смысле – именно это мы, в частности, будем обсуждать ниже, среди других сюжетов – Чаадаев продолжил дело Карамзина.

Впрочем, на этом сходство заканчивается. В конце весны 1789 года за границу отправился двадцатидвухлетний дворянин, человек сугубо гражданский, частный, имевший страсть к философии, литературе, сочинительству и к журнальному делу. Наконец, несмотря на молодые годы (не столь, конечно, молодые, учитывая тогдашнюю среднюю продолжительность жизни, что обуславливало быстрое взросление), Карамзин был несомненным моралистом, причем моралистом такого рода, которого уже лет через двадцать сочли бы простодушным. В 1823 году на борт судна, везшего в Британию триста бочек с русским салом, взошел двадцатидевятилетний отставной гвардейский офицер, ветеран Отечественной войны и заграничных походов, повидавший уже Париж – но не из коляски путешественника, а с гусарского седла; денди, нарцисс, желчный остроумец, весьма далекий и от простодушия (впрочем, не стоит преувеличивать это качество у Карамзина – все-таки дань господствовавшему тогда сентиментализму), и от – в тот период жизни – морализма. Карамзин отправлялся в Европу – страну чудес – учиться, читать, смотреть, чувствовать[23], разговаривать, понять. Чаадаев же… он поехал развеяться, полечиться, понаблюдать чужую жизнь, увидеть великие произведения искусства, купить книг. Карамзин встречался с теми, кого он читал, переводил или хотел перевести и издать на родине. Чаадаев к тому времени ничего не написал, философию знал прилично, но неглубоко, современной литературой, за исключением сочинений приятелей, а также героев своего времени, вроде Байрона, мало интересовался и никаких намерений просвещать соотечественников посредством печатного слова не имел. Кажется, единственным философом, которого он встретил в поездке, был немец Фридрих Шеллинг – да и то случайно, на водах, в Карлсбаде. Но наткнувшись на Шеллинга, Чаадаев уже не отстал от него – вел с философом беседы, а потом даже переписывался. Шеллинг оказал решительное воздействие на мировоззрение отставного русского гусара.

Наконец, путешествие Карамзина было частным предприятием, которое он – с помощью публикации своих «Писем» – возвел в ранг общественно значимого события. Путешествие Чаадаева также было приватной затеей, которая и осталась таковой. Кроме несчастного брата Михаила, вынужденного (помимо регулярных трансакций) в непристойной спешке слать деньги путешественнику[24], нескольких родственников, дюжины друзей и (конечно же!) русского правительства, сильно интересовавшегося не только связями Чаадаева с декабристами, но и его встречами за границей с Николаем Тургеневым и с английским методистом Чарльзом Куком (почему?), три года, проведенные Чаадаевым в Европе, никого не занимали. Тем не менее без чаадаевского Grand Tour «Философические письма» не появились бы на свет – а значит, не случилось бы очень важного события, без чего сегодняшнее российское общество не приобрело бы своего нынешнего вида и содержания, пусть почти никто из членов этого общества о том не подозревает. Множество сюжетов русской общественно-политической и культурной жизни ведут свое происхождение от Чаадаева и истории, приключившейся с Чаадаевым в 1836 году; даже такие, казалось бы, далекие от тех времен вещи, как риторика «холодной гражданской войны», ведущейся сегодня в российском обществе, не говоря уже об использовании властью психиатрии против несогласных, – да, все это оттуда.

Чуть не забыл: в отличие от Карамзина, Чаадаев побывал в Италии, что важно по нескольким причинам. Во-первых, Чаадаев смог заставить близких раскошелиться и на эту часть маршрута, а вот экономный и очень правильный Карамзин даже не мечтал предпринять подобное. Во-вторых, знаменитое «обращение» Чаадаева к христианству (точнее, к католицизму) произошло именно там, в Риме. Получается, что бедный Михаил Чаадаев выдал – до сих пор не возвращенный – вексель русской истории и русской культуре, как, впрочем, и те друзья Чаадаева, что ссужали его деньгами в Италии и в других частях Европы, включая Россию.

Карамзина часто вспоминают, почитают, иногда цитируют, но почти никогда не читают. Чаадаева цитируют чаще (две-три возбуждающие интеллигентного обывателя фразы на самом деле), но не читают еще в большей степени, нежели Карамзина. Оба остались в русской истории – и истории русской культуры – по-разному. Карамзин – тем, что написал первую читабельную отечественную историю, и тем, что он создал современный литературный русский язык. Чаадаев – тем, что рискнул сказать соотечественникам неприятные вещи о собственной стране и за это поплатился высочайше объявленным сумасшествием. Почти ничего общего; разве что в популярном интеллигентском сознании последнего столетия оба озарены светом «солнца русской поэзии». И Карамзин, и Чаадаев были в свое (довольно короткое) время наставниками юного Пушкина, причем влияние обоих на него действительно трудно переоценить. Все это (и особенно знаменитое стихотворение Пушкина, обращенное к Чаадаеву[25]) сыграло роковую роль в посмертной судьбе наших героев в русской историко-культурной памяти. Они как бы не существуют сами по себе, их говорящие куклы включаются, лишь когда сам Пушкин поднимает рубильник, куклы двигаются и произносят слова до тех пор, пока Пушкин легким движением не выключит напряжение в сети литературного канона. Впрочем, такова судьба всех сколь-нибудь значительных деятелей поры, уже давно называемой «пушкинским временем», «пушкинской эпохой»; среди прочих стихотворцам повезло еще меньше – для них придумали унизительное словосочетание «поэты пушкинской плеяды».

Чаадаева, собственно, и помнят лишь из-за уже помянутого стихотворения Пушкина, из-за смутно различимых в прошлом его якобы русофобских высказываний в каких-то там «Философических письмах» (которые часто называют попросту «философскими») да еще благодаря странной, мутной и современным российским умом не постигаемой истории с объявлением Чаадаева безумцем. Действительно, если царь назвал его сумасшедшим, то почему не посадил на цепь в соответствующей институции? Почему разрешил спокойно жить в домике на Басманной, принимать гостей, блистать на светских мероприятиях, ораторствовать на раутах, переписываться с друзьями и знакомыми и т. д.? Почему никто из окружающих (кроме Филиппа Вигеля и еще нескольких патентованных кляузников и стукачей) не последовал за царем и не обозвал Чаадаева безумцем? Что касается нашего героя, то, забегая вперед, скажем, что он с гордостью принял дарованное императором почетное звание и после нашумевшей истории даже сочинил несколько страничек под названием «Апология сумасшедшего».

Далее я не собираюсь подробно рассказывать историю жизни Чаадаева и тщательно излагать содержание его немногочисленных сочинений. Хотя с русскими биографиями одного из ключевых героев русской интеллектуальной истории (увы) туговато (после 1917 года – три биографические книги), канва жизни Чаадаева довольно ясна. Что касается его текстов, то они добросовестно пересказаны в многочисленных трудах по истории русской мысли, особенно в сочинениях, обычно приписываемых к так называемой «русской религиозной философии», к которой воззрения Чаадаева, безусловно, относились; более того, его вполне можно назвать начинателем, или одним из начинателей, данного направления. Сегодня литераторы и журналисты – из тех, кто специализируется на общественно-политической публицистике, – любят цитировать несколько отрывков из первого и второго «Философического письма», чаще всего не подозревая, что самый популярный из них пассаж на самом деле взят совсем из другого чаадаевского сочинения, из той самой «Апологии сумасшедшего». Тем не менее время действительно глубокого философского и историко-культурного анализа воззрений Чаадаева в русской культуре и академической науке еще не пришло. Остро ощущается недостаток исследований, где чаадаевские тексты рассматривались бы в широком европейском контексте – особенно в рамках, заданных в первой трети XIX века французскими авторами, такими как Фелисите Робер де Ламенне, Жозеф де Местр, Франсуа де Шатобриан, Анри Сен-Симон и др.; прежде всего здесь важны литераторы времен французской Реставрации (1814–1830) и правления Луи-Филиппа (1830–1848)[26]. Тем не менее здесь мы не будем браться за подобную задачу, разве что в те моменты, когда подобный анализ понадобится нам для достижения своей собственной цели. Так какова же она, наша цель, наша задача?

Тексты Чаадаева в обрамлении драматической истории, произошедшей с ним в 1836 году, когда было опубликовано первое «Философическое письмо», оказали огромное влияние на формирование русского общественного сознания, задав некоторые важнейшие темы и способы публичной дискуссии, которая ведется в образованной части общества уже 180 лет. Более того, тот факт, что Чаадаев первым сформулировал эти темы именно как темы, позволяют считать его – вслед за Карамзиным – одним из создателей языка этой дискуссии. Тема языка как такового здесь исключительно важна еще и потому, что «Философические письма», как и почти все прочие сочинения (включая значительную часть эпистолярия) Чаадаева, написаны на французском. Обращаю особое внимание читателя на это обстоятельство. Дело в том, что, хотя в то время французский был языком аристократии и части дворянства, универсальным языком европейской культуры и дипломатии, перед нами не карамзинский 1789-й или 1804-й «Войны и мира», где Ипполит Куракин на светском рауте в Петербурге пытается – не очень успешно – рассказать анекдот на родном языке. Чаадаевская история разворачивается в 1830-х и дальше, когда русская литература уже вышла из тесных кабинетов немногих литераторов и ученых и сам язык обогатился огромным количеством понятий, оборотов и интонаций, поглотив и переработав тысячи самых разнообразных книг – от французских астрономических до немецких философских и даже английских поэтических. Публиковать в 1836 году в русском журнале русский перевод текста, написанного русским автором на французском, уже тогда выглядело несколько экзотично и отчасти вызывающе. Думаю, данное обстоятельство сыграло определенную роль в реакции как власти, так и части общества на публикацию первого «Философического письма». Чаадаев, который никогда ничего не делал просто так, безусловно намеренно использовал чужой – хотя во многом и свой, причем стопроцентно социально маркированнный – язык для того, чтобы говорить странные и даже обидные вещи образованной русской публике. Здесь мы попадаем в самый чувствительный нерв послепетровской русской культуры – в соотношение «своего» и «чужого», в то, что «чужое» может гораздо лучше выразить, описать, сформулировать «свое» – вызывая тем самым яростное отрицание той части общества, которая считает подобное положение дел оскорбительным для себя.

Наконец, скандал, приключившийся в связи с публикацией первого «Философического письма», настолько отпечатался в памяти образованного сословия России, что позже стал – пусть неотрефлексированной – частью генетической памяти русского интеллигента. С тех пор перечень тем, которые русский интеллигент обсуждает с другим русским интеллигентом, – или которые (безуспешно) пытается обсудить с властью и остальной частью общества, – почти целиком исчерпывается сюжетами чаадаевских текстов. Дело не только в самих сюжетах, о многих из которых спорили предшественники и современники Чаадаева, дело в скандале, который спровоцировало «Философическое письмо», – а также в само́м его жанре, стиле и способе распространения. И тут возникает вопрос: а знал ли Чаадаев, что вызовет столь серьезное возмущение? Провоцировал ли он скандал? Если да, то кого провоцировал – и зачем? Будучи человеком сугубо частным, ревниво охранявшим собственную приватность, в конце концов, будучи денди (о чем пойдет речь чуть дальше), презиравшим толпу, – отчего он выдал себя, свои письма, свои мнения на потеху именно толпе? Это тоже исключительно интересный сюжет – соотношение приватного и публичного в формирующемся общественном поле, в общественной дискуссии и ее языке в России. Так или иначе, «телескопская история» – первое в новой истории России важное событие, развернувшееся исключительно в сфере публичной дискуссии[27] – если, конечно, отставить на время в сторону смехотворное вмешательство власти. Это значит, что последующие подобные события российской общественно-политической жизни берут свое начало здесь.

Уже вышеперечисленного достаточно, чтобы оценить важность как истории самого Чаадаева, так и истории его текстов. Собственно, ими мы – в этом ключе – и займемся. Пока же позволю себе напомнить читателю биографию нашего героя – вкратце.

Жизнь и сочинения частного человека

Петр Яковлевич Чаадаев родился в 1794 году в Москве, в почтенной и небедной дворянской семье, в которой можно обнаружить и военных, и гражданских чиновников, и даже автора одной из первых историй России (князь Михаил Михайлович Щербатов, автор семитомной «Истории Российской от древнейших времен»). Петр и его старший брат Михаил еще в детстве осиротели, так что воспитанием их занималась тетка Анна Михайловна Щербатова. Юношей Петр Чаадаев слушал лекции в Московском университете и завел дружбу со сверстниками, оказавшими на него немалое влияние, прежде всего с будущими участниками декабристских тайных обществ Николаем Тургеневым (и чуть позже с его не менее известным братом Александром) и Иваном Якушкиным. Перед началом Отечественной войны 1812 года вступил в военную службу, сначала в Семеновский полк, а затем – в Ахтырский гусарский. Прошел все кампании от 1812-го до 1814-го, с русской армией вступил в Париж. После возвращения в России служил в лейб-гвардейском гусарском полку, жил в Петербурге, навещал Царское Село, где, как мы уже говорили, завел дружбу с Пушкиным и знакомство с Карамзиным. Несмотря на тяготы военной службы, Чаадаев много читал, что, впрочем, не мешало его светским успехам. Он был прекрасный, порой язвительный собеседник, украшение любого раута или бала, хороший, хотя и капризный друг. Чаадаев безукоризненно одевался, имел безупречные манеры и слыл, как отмечают мемуаристы и биографы, «роза́ном» светского Петербурга. Несмотря на все это, никаких известий о его амурных похождениях до нас не дошло; о сексуальности Чаадаева до сих пор ведутся неявные толки. Впрочем, эта тема нас здесь почти не интересует, единственное ее приложение – то, что позже адресатом «Философических писем» была дама. Хотя нет, еще одно обстоятельство: в 1830-х и позже мы видим Чаадаева в окружении именно поклонниц, а не поклонников. Его проповедь христианства, насквозь пропитанная ультракатолическими идеями эпохи Реставрации, увлекала прежде всего дам. Но это уже сюжет из другой культуры, из французской, из «Красного и черного» Стендаля и «Замогильных записок» Шатобриана.

В 1820 году Чаадаев, делавший быструю офицерскую карьеру, внезапно выходит в отставку. Эта история – одна из нескольких темных точек в его биографии. Известно, что Чаадаев был послан в Троппау, где в то время проходил конгресс Священного союза, с депешей царю Александру I. В донесении сообщалось о возмущении в Семеновском полку, наделавшем немало шуму в Петербурге и Москве. Чаадаев депешу привез, с императором поговорил, после чего вернулся в Петербург и через некоторое время подал рапорт об отставке – хотя все вокруг уже примеривали ему флигель-адъютантскую должность. Мемуаристы и позднейшие историки немало спорят о том, что произошло в Троппау на самом деле. Одни винят сибаритство Чаадаева, который якобы не торопясь, со всеми удобствами, в собственном экипаже отправился со срочным поручением, другие утверждают, что Чаадаев вольнодумно высказывался в беседе с царем, за что и пострадал, третьи намекают на муки совести – ведь к возмущению семеновцев тупым и жестоким полковым командиром Шварцем с пониманием отнеслись и некоторые полковые офицеры, в их числе и знакомые Чаадаева. Наконец, есть версия, что капризному Чаадаеву служба просто надоела. Это вполне можно понять.