Россия не просто нуждалась в таком гении, без него она, может быть, и не выжила в дальнейшем так, как это ей удалось в последующих исторических перипетиях. Культурное самосознание нации, ее культурная субъектность появилась в России благодаря Пушкину.

Ряд исследователей достаточно аргументированно пишет о так называемой «родовой травме» русского сознания, об онтологической «апофатике» (см. подробнее об этом главу «Пушкин и Чаадаев» во второй части книги), которые отказывают этому сознанию в рациональности, интеллектуализме. По их мнению русское сознание предпочитает «веру наперед логики, мысли», испытывает крайнее недоверие к дискурсу, рассуждению аналитического толка. В этих тезисах много правды. Но она далеко не вся.

Однобокость этой точки зрения опровергается именно что явлением Пушкина, который ввел в русскую культуру обостренное рациональное начало, точно зная и разъясняя в своих комментариях, заметках к своим художественным и историческим сочинениям, что он хочет сделать в своем творчестве и почему. И это применительно не только к его художественной деятельности, но и переносится им на историческую жизнь своего народа, что крайне важно.

Не будь Пушкина, не только не было бы Чаадаева в определенном смысле, но и всей последующей русской художественной философии. Впрочем к отношениям Пушкина и Чаадаева и их спорам мы еще вернемся и рассмотрим эту коллизию более подробно.

Один из самых важных вопросов, который обязан поставить себе исследователь Пушкина — какие ц е н н о с т и лежат в основе мира Пушкина?

Одна из них — это безусловное служение и подчинение красоте. Пушкин в одной из своих заметок о литературе пишет, что поэт не должен обращать внимания на вопросы нравственности и красоты в прямом их взаимоотношении. Красота по Пушкину «побивает» нравственность в ее утилитарном воплощении (как кодекс поведения, обывательская мораль и т. п.). Об этом он размышлял в трагедии «Моцарт и Сальери». Грань между нравственностью и красотой настолько сложно уловима, что невозможно признать правду той или иной сущности, исходя из каких-то однозначных правил. Гений нарушает правила, но при этом он легко преодолевает прежние границы, очерченные по периметру всеми признаваемого нравственного поведения или этического суждения.

Совершенно очевидно, что по сути единственным культурным механизмом существенного изменения и «раздвижения» границ нравственности является искусство. Именно оно нащупывает «слабые» места нравственных установок и предлагает расширить пространство не только для их использования, но и для их видоизменения. Как правило, такие попытки вызывают понятное и очевидное сопротивление разного рода: от общественного осуждения до изгнания и «побивания камнями» художника (пример Оскара Уайльда). Но проходит время, и высказанная мысль о расширении нравственных представлений, данных в художественных образах, берет свое, и культура оказывается уже на новой территории, ей прежде неизвестной и не очень понятной в начале своего нового пути.

Законы красоты сами по себе обладают такой скрытой нравственностью, что художнику нет нужды следовать какой-то утилитарной морали.

Другое, на что явно опирается Пушкин, это уже пройденная, осуществившаяся историческая жизнь России в ее всемирном развороте и в развитых духовных определенностях. На этом, собственно, построены его объяснения по поводу трагедии «Борис Годунов». Причем он неоднократно обращается к вопросам исторического наследия России, рассуждая то об «Истории государства Российского» Карамзина, то о собственном 600-летнем дворянстве, то создавая труды, посвященные Пугачеву и Петру Великому.

Народное чувство поэта — это еще один «аксиос» его мира. Об этом он думает и пишет постоянно. И «Годунов», и «Медный всадник», и «Капитанская дочка», и «Пугачев» и «История Петра Великого» — это все подступы и одновременно промежуточные ответы на главный вопрос русской жизни — есть ли что-либо главнее народа, своего, русского народа?

Наконец, ценностью выступает та скрытая, но очевидная религиозность Пушкина, понимаемая им самим как одна из важнейших скреп народного целого.

И главное, основное — язык, русский язык. Любовь к нему, культ его, безоговорочное ему поклонение.

Из других, менее глобальных, но не менее важных, можно добавить: личная свобода и независимость. Пушкин — это, по сути, первый русский европеец в прямом смысле этого слова. Если к этому добавить, что он явил собой первый пример в русской традиции профессионального литератора, зарабатывающего на жизнь своей литературной деятельностью, то эта позиция становится еще более поразительной.

Пушкин безмерно умен. Закрытый на все пуговицы, сознательно не позволяющий себе лишних эмоций, особенно в общении со своими поддаными, русский император Николай Первый не смог сдержать своего восхищения перед интеллектом Пушкина, назвав его одним из умнейших людей в России. Эта встреча с поэтом в Москве в сентябре 1826 года была первой в их общении. Вызвав поэта из ссылки в Михайловское, куда он был направлен его братом императором Александром I, царь попытался найти место для Пушкина в своей идеологической и культурной иерархии в России. Значение поэта для русского общества он увидел в материалах следствия по делу декабристов, где каждый из них считал себя поклонником вольнолюбивой музы Пушкина и имел списки запрещенных его стихов. Николай поэтому поступал дальновидно, стараясь «приручить» поэта, сделать своим союзником и тем самым пресечь один из возможных источников бунтарских настроений в обществе.

Невозможность конечного понимания и объяснения — вот что поражает любого исследователя при приближении к миру и личности Пушкина. Уж на что сложно заверчен мир Достоевского, но когда на него легла концепция М. М. Бахтина — многое в нем открылось и стало понятным.

Представить, что так можно поступить с Пушкиным, обнаружить какую-либо одну (простую или сложную, не важно) матрицу, объясняющую почти все в его творчестве, — невозможно. Он как античный Протей вмещает в себя слишком много сущностей, много смыслов национальной жизни, и тем самым отражается во всяком русском человеке, да и в любом, кто говорит и думает на русском языке.

Пушкин стал эмблемой и символом всего русского. То, что на Западе этого не понимают до конца, даже хорошо, стало быть им непонятен наш культурный код. Без Пушкина к нему и приблизиться невозможно.

Как сказано было чуть выше, между нашим сегодняшним восприятием Пушкина во всем объеме его гения, который включает в себя замечательную критику и эссе, разборы текстов современников, анализ произведений и героев значительнейших писателей прошлого — Шекспира, Мольера, Вольтера и других писателей, и восприятием его в первой половине и даже в середине его — XIX века, обнаруживается громадное зияние.

В определенном отношении оно не преодолено и по сию пору, так как мало кто из просвещенных читателей и любителей его творчества может отважиться на верные суждения по поводу его эссеистики и литературной критики. И этому есть свое объяснение: практически весь Пушкин-критик и Пушкин-эстетик выпали из культурного обихода по очень простой причине, ведь сами тексты, написанные поэтом, за малым и незначительным исключением, не были опубликованы во время его жизни. То есть они не появились во время активной рецепции его творчества в обществе (1820–1830 гг.), которая обладает безусловным и сильным влиянием на дальнейшее восприятие художественного мира любого писателя, проходя через освоение читательским сознанием идей, оценок, эстетических принципов, высказанных автором. Более позднее отношение к Пушкину, на которое накладывается читательским сознанием воспринятые (прочитанные) произведения Толстого, Тургенева, Гончарова, Достоевского и других авторов, формируется в иных исторических и эстетических условиях. И становится, по существу, иным, так как отложенная рецепция уже подвергается изменению (не будем говорить — искажению) через контексты новой культурной и художественной эпохи.

Одно дело определить свои интеллектуально-эстетические позиции в данное, конкретное время и через эти концепции, через это восприятие войти в культурное самосознание общества в эпоху романтизма, классической философии, сразу после завершения эпохи Просвещения в Европе, — чтобы было бы в случае, если бы Пушкин мог публиковать свои литературно-критические и эстетические сочинения в свою эпоху, и другое дело — появиться со своими идеями для читающей публики во времена электричества и пара, при открытии радиации и т. п.