Вступительные замечания к избранным литературно-критическим и публицистическим работам поэта

Почти все литературно-критические статьи поэта, его заметки, наблюдения о русском языке, русской литературе, истории, а также его рецепция западной словесности остались в черновых записях, набросках и к читателю пришли много позже. Вот в письме к А. А. Дельвигу от 4 ноября 1830 года, отсидев в Болдино из-за холеры почти три месяца, перед самой своей женитьбой, он вскользь замечает: «Я, душа моя, написал пропасть полемических статей, но, не получая журналов, отстал от века и не знаю, в чем дело — и кого надлежит душить, Полевого или Булгарина».

По сути современники Пушкина и не знали, какой он замечательный публицист, литературный критик, редактор и философ. Он делился частью своих литературно-критических соображений в переписке с друзьями и соратниками по литературной деятельности, но во всем своем объеме и глубине эта часть его наследия адекватно не прочитана до сих пор. По крайней мере она не стала той частью узнаваемого Пушкина для самого широкого круга читателей.

Его рецензии, рука редактора журнала «Современник», решительная и строгая, его беспристрастное отношение к текстам своих друзей (один из замечательных примеров этого — разбор им апокрифической статьи князя П. А. Вяземского о драматурге второго ряда В. Озерове) не оставляют сомнения, что он постоянно думал и анализировал состав русского языка, его лексику, грамматику. Также он пытался определить правила русской поэтической, прозаической, а также драматической речи, убрав из них красивости романтического толка, ложность и напыщенность фразы классицизма. Конечно, его эстетическая планка была слишком высока для многих российских литераторов того времени, но опосредованно, даже через то немногое, что доходило до читателя, Пушкин как критик влиял на качество русской литературы.

Незаметным для современников образом он осознанно работал, вслед за Н. М. Карамзиным, над дальнейшим развитием русского литературного языка. Конечно, он делал это прежде всего в своих текстах, но и в комментариях к ним (особенно обширно он объяснял для самых различных читателей своего «Годунова», чуть меньше — «Евгения Онегина»; характерны в этом отношении его письма в журнал «Московский вестник» в связи с официальной публикацией «Бориса Годунова». См. об этом ниже). Он давал понять всей читающей и близкой ему публике, насколько точно им представляется творческая задача создаваемого произведения, в том числе и с формальной стороны, как ясно видится им план своего творения (это особое место в его критике — постоянное обращение к замыслу художника как к одному из проявлений его гения), какое место займет созданное произведение в русской литературе, а также в европейской.

Пушкин удивляет своей художнической «технологичностью», это хорошо видно по его откликам на стихи Батюшкова, Баратынского, других авторов. Как поразительно точно он редактирует автобиографические записки своего друга П. В. Нащокина, делая из рыхлой, вялой прозы чуть ли не дополнительную главу к «Капитанской дочке» (по сюжетной близости рассказа о детстве и юности молодого русского барина).

Особое внимание он уделял тому, что можно обозначить, как влияние французской литературы и французского языка на русскую словесность. В общем контексте своего творческого развития, находясь на перегоне художественных эпох в становлении русской культуры (мы пишем об этом во второй части книги в главе «От европейского Просвещения к русскому Возрождению»), он пытался анализировать, как смена классицизма и романтизма в европейской литературе влияют на русскую. В этой связи Пушкин не раз и не два писал о сильном воздействии, которое оказала на русскую литературу французская словесность; он разбирался в этом конкретно, всегда оставляя за русской словесностью свои безусловные приоритеты.

В его литературно-критическом наследии можно также обратить внимание на то, как он осознанно использует созданные именно во французской культуре приемы интеллектуальных и нравственных м а к с и м. Французская традиция в этом отношении чрезвычайно сильна: Монтень, Паскаль, Лабрюейр, Ларошфуко. Пушкин высоко ценит эту традицию и не раз на нее ссылается, упоминая, помимо вышеуказанных авторов, и Вольтера, и Руссо и других французских мыслителей и писателей. Он «досадует» (одно из любимых пушкинских слов в письмах), что в русском языке еще не выработалась подобная эстетико-логическая формула, и он по-своему восполняет этот недостаток, создавая свои, оригинально-русские суждения и о людях, и о человеческих нравах, и об отдельных литераторах, и о жизни в целом.

В принципе, афористичность, присущая художественному сознанию Пушкина и отражавшая склад его гениального ума, не совсем совпадает с русской традицией складывающегося дискурса с многочисленными оговорками и бесконечными уточнениями, что в итоге реализовалось в основных прозаических фигурах русской литературы XIX века — Гоголя, Толстого и Достоевского. Пушкинская, и в определенной степени лермонтовская линия краткости, сжатости, скрытой силы прозаического повествования впоследствии обнаружила себя у Чехова и Бунина, но она была совершенно новаторской для пушкинской эпохи.

Пушкинские «максимы», представленные не только в художественных произведениях, но и в письмах, деловой переписке, во своем блеске обнаруживаются в его критических работах, исторических наблюдениях, дневниковых заметках.

У Пушкина, в его творческом развитии, также как дальше это повторится у Толстого, переставлены местами европейские представления о культурной стадиальности. Собственно, не только представления, но непосредственная художественная практика русской литературы (и интеллектуально-рефлективное ее отражение) смешивает и игнорирует тот порядок вещей, который, казалось бы, можно было «срисовывать» с западной традиции.

Это идет вовсе не от внешней оригинальности и формального новаторства. Пушкин, как и всякий значительный русский писатель 19 века, был поставлен в условия, когда необходимо было «пробегать» определенный исторический период развития культуры в сокращенном, сжатом виде. То, на что в западной традиции ушли века, и чему способствовала сложная картина ренессансного, религиозно-реформаторского, непосредственно социально-экономического толка (переход феодальных отношений к буржуазным), в русской ситуации требовало неимоверного ускорения, — «переживания» и освоения нового, неизвестного прежде содержания эпохи как бы в пунктирном виде.

Загадка здесь заключается в том, что, совершая подобный скачок, преодолевая разрыв, главные русские гении и Пушкин прежде всего, не упустили ничего из самого существенного в этапах культурного развития, которые им приходилось осваивать вслед за западной традицией. Это был на самом деле «курс культурного выживания», и не в последнюю очередь благодаря автору «Годунова», русская литература справилась с освоением западного эстетического опыта самым оптимальным образом, не потеряв ничего из важного в этом процессе ученичества и взаимного резонирования друг другу, западной и русской культур.

Необходимо сделать оговорку, что ученичество, о котором идет речь, это ученичество разряда, отмеченного позже Александром Блоком, когда Данте наследует Гомеру, Шекспир — Данте, Гете — Шекспиру, Пушкин — и Гете и Шекспиру. Это тот Олимп мировой культуры, взобраться на который невозможно при помощи какого-либо чуда, сразу очутившись на его вершине: на нее ведет путь, пройденный до тебя, — и это путь главных гений, то есть самый краткий и безошибочный. Пушкин шел именно этим путем и не ошибся в выборе направления, чем ему так обязана вся последующая русская литература.

Пушкин прекрасно отдает себе отчет в том, что Европа прошла через Ренессанс, Реформацию (через Лютера, которого он неоднократно вспоминает), классицизм, романтизм, сентиментализм; он делает в своем анализе больший акцент на явлениях художественного процесса, прежде всего применительно к классицизму и романтизму. Но в нем самом, в его художественном мире и в его духовной Вселенной, все это представлено в единстве, в поразительной целостности. Пушкин, как никто из его современников, тянулся к разным литературам, разным авторам, разным явлениям из мира искусства (театр, балет были в том числе предметом его размышлений), его интересовала ни больше и ни меньше вся мировая литература, от этого он с таким удовольствием рецензировал (а стало быть и читал) американских авторов, интенсивно изучал английский язык, чтобы знакомиться с англоязычной литературой в подлиннике (и прежде всего с любимым Шекспиром).

Дело вовсе не в том, как совсем еще недавно нас уверяли некоторые исследователи, что Пушкин последовательно шел к реализму через романтизм и остатки сентиментализма. Пушкинский гений несравнимо выше таких делений и номинаций, он никак не помещается в разряды конкретных литературных направлений. Он живет, творит и мыслит культурными эпохами.

Он несет в себе и Просвещение, и романтизм как дух времени (Наполеон и индивидуализм во всем его проявлении), и строгий реализм, и русскую религиозную метафизику, и историческое самосознание своего народа, развивающееся вместе с ним, Пушкиным, помимо воли русский царей и не увиденное маркизом де Кюстином и иже с ним.

Универсальность гения Пушкина заключена в его поразительной способности подниматься над единичностью фактов, будь то исторические или литературные, и видеть это с высоты национального гения, то есть наблюдаемое и понятное в дальнейшем всеми людьми русской культуры. Почему, как это ему удалось — вопрос не праздный, но на него нет прямого ответа. И его не может быть в парадигме обыкновенной детерминистской логики.