Телеграммы были одинакового содержания: „Мы хотим воссоединиться с тобой тчк Начала оформление бумаг тчк Наташа и Александр тчк".

Боже мой, как же я промахнулся?

Окончательно придя к решению бежать без них, я перебрал все варианты и остановился на том, который, как мне казалось, обернется для них наименьшим злом. Они решительно ничего не знали о моем намерении бежать. Наталья никогда бы не согласилась бежать вместе со мной, так что эту тему я даже и не обсуждал с ней. Прежде всего, она была слишком большой патриоткой. Кроме того, если бы я посвятил ее в свои замыслы, одно это уже превратило бы ее в соучастницу „преступления”. По закону в таком случае она обязана была бы донести на меня. Но я знал ее слишком хорошо, чтобы не сомневаться, что этого она никогда бы не сделала. Я был почти уверен, что когда КГБ узнает о наших семейных проблемах и о том, что мы уже решили разводиться, с Натальи спадет всякая ответственность за мои деяния.

Я также знал, что к тем, кто сотрудничает с КГБ, относятся не так безжалостно жестоко и, да простит мне Господь, полагал, что Наталья отречется от меня и в обмен за это будет пощажена. Более того, я был уверен, что как только КГБ убедится, что Наталья с Александром ничего не знали о моих намерениях и не играли никакой роли в моем идеологическом бунте, их оставят в покое.

Я ошибался. Ошибался, думая, что сталинистская ментальность уже изжила себя в Советском Союзе, ошибался, думая, что невиновность может служить защитой от злобы со стороны чекистов.

В начале 1980 года я сумел дозвониться Наталье. Я рассчитал так, чтобы в Москве в это время была ночь, поскольку знал, что по ночам активность КГБ снижается. Разговор этот доказал мне, что сталинское варварство до сих пор процветает в Москве. Моя жена и сын жили в крайней нищете. Наталью не брали на работу, ей приходилось учительствовать на полставки, так что она получала меньше половины того, что необходимо для жизни. У сына в результате организованной травли повысилось давление и появились боли в желудке — похоже, что у него язва.

— Стас? Это в самом деле ты? Ой, как я рада слышать тебя, — сказала она, узнав мой голос. — Стас, мы так одиноки… все от нас отвернулись… Я так боюсь… Никто не хочет общаться с нами, кроме моей бедной старушки-мамы. Что?.. Нет, мы ничего не получали от тебя… Нет, ни писем, ни посылок, ни денежных переводов… ничего. — Под конец она сказала: — Они говорят, что по закону мы все виноваты — все трое.

Повесив телефонную трубку, я заплакал. Заплакал впервые после того дня, когда умер мой отец, — и в слезах этих была боль всей моей жизни. Одинокий малыш с московских улиц до сих пор живет в облике этого взрослого мужчины, оказавшегося в Америке без единого близкого человека. Когда слезы мои высохли, я уже знал, что мне предстоит многое сделать. В тот момент я решил, что сделаю все возможное, чтобы отомстить за свою семью, что расскажу все, что знаю, любому, кто захочет меня слушать.

Роб был рядом со мной во время разговора с Натальей и видел, как я был подавлен услышанным. Это и вправду был один из мрачнейших моментов моей жизни.

— Стан, тебе, в самом деле, надо сменить образ жизни, — сказал он пару дней спустя. — Ты не знаком с Виктором Беленко?

— Нет. Но я как раз был в Японии, когда он приземлился на своем МИГе на Хоккайдо.

— Почему бы тебе с ним не встретиться? — сказал Роб в тот вечер перед уходом.

Не прошло и недели, как он устроил мне встречу с Виктором. И более того, нарушив все предписания, не поставив в известность свое начальство, он сделал так, что я смог вместе с Виктором отправиться на машине колесить по Америке.

Виктор понравился мне с самой первой встречи. Он действительно хороший парень: интеллигентный, живой, смелый и неугомонный. Он отлично вписался в американскую жизнь. Когда мы отправились в ту долгую поездку, я спросил его, какова, собственно говоря, цель этого путешествия.

— Это проще простого, — ответил он. — Я хочу, чтобы ты собственными глазами увидел то, ради чего ты „предал родину”. Я хочу, чтобы в этой поездке ты все, что увидишь, сравнивал с жизнью в Советском Союзе.

Я был готов к этому: ведь я столько лет показывал иностранцам Советский Союз, уж я-то знал, как и что надо смотреть. Когда мы катили по Мидвесту, я видел плодородные земли фермерских хозяйств, всякие там амбары да риги — все в отличном состоянии, не говоря уже о домах самих фермеров. Это были не потемкинские деревни и не показушные штуки, вроде тех, что я демонстрировал иностранцам в СССР. И даже в самых отдаленных сельских местностях перед домами стояли легковые машины, на фермах — тракторы и другая техника. А во всех домах, конечно, были и электричество и вода. Вдоль дорог на многие километры тянулись поля, засеянные пшеницей, рожью, кукурузой, засаженные всякими овощами. Неудивительно, что Мидвест зовут житницей всего мира.

Количество домашнего скота показалось мне просто невероятным. На каждом шагу огромные стада коров, бессчетное число свиней, тут и там птичники для разведения индюков, кур и прочей домашней птицы. На Западном побережье — гигантские ранчо. В Калифорнии много плодородных долин: хлеба, виноградники и цветы — на каждом шагу. Как-то с дороги я отправил Робу открытку, назвав Америку, прекрасной и многообразной”. И это правда — Америка прекрасна.

А кроме того, мне было приятно общаться с Виктором. У него отличное чувство юмора — с ним не соскучишься. Я то и дело заливался смехом — и это, несмотря на то, что, где бы я ни был и что бы ни делал, судьба Натальи и сына не выходила у меня из головы. Через несколько недель после того звонка, я снова позвонил ей — опять около двух часов ночи по московскому времени.

— У нас почти все то же, — сказала она. — Во всяком случае, не лучше. Это уж точно.

— Как у Саши? Наладилось?