От ярости я просто потерял дар речи. Никогда мне до такой степени не хотелось врезать кому-нибудь по морде — вот бы перегнуться через стол и как дать ему?.. Позже Роб сказал, что он думал, что так оно сейчас и будет. А тут еще вмешался другой чиновник, помладше чином, тоже решивший надавить на меня:
— Американцев в Москве будут бить, сажать в тюрьму, подвергать неслыханным унижениям, и все это из-за вашего упрямства, — разошелся он. — Вы, Левченко, несете моральную ответственность за все, что случится с этими людьми, и не рассчитывайте, что мы это вам простим.
— Ради Бога? — взорвался я. — Вы что, в самом деле, думаете, что я не знаю Советы? Я попросил политического убежища именно потому, что знаю их слишком хорошо. Месть? Конечно, они будут мстить. Но для этого им не нужны никакие предлоги — достаточно того, что Станислав Левченко, офицер КГБ, решил бежать из СССР и просить политического убежища в США. Вы осмеливаетесь возлагать на меня моральную ответственность за то, что случится с американцами в Москве? Отлично. Только я хотел бы напомнить вам, что они там добровольно. И не забывайте, что у меня там семья. А теперь — прощайте. И больше вы меня тут не увидите.
И я ушел.
Роб едва сумел угнаться за мной.
— Не так быстро, Стан, — сказал он. — Ну ты им и сказанул? Клянусь, очень даже сильно сказанул?
Оставшуюся часть пути — до самой нашей машины — мы проделали молча. Только позже, уже в машине, Роб, явно взволнованный происшедшим заговорил:
— Стан, поверь, я очень расстроен… Но я считаю необходимым сказать тебе нечто, во что я верю от всего сердца… Как бы там ни было, все равно для человека Соединенные Штаты — лучшая в мире страна. При всех своих недостатках американская демократия все-"гаки работает. Просто не надо тешить себя иллюзиями, что она во всем совершенна. Далеко нет. И как ты сегодня убедился, у нас тоже полным полно своих сукиных сынов.
— Это точно, — согласился я. — И в СССР их тоже навалом.
Еще до исхода дня о том инциденте доложили заместителю директора ЦРУ Фрэнку Карлуччи, позже, в январе 1987 года, ставшему помощником президента США по вопросам национальной безопасности. Карлуччи тут же издал особую директиву, в которой говорилось, что отныне политический беженец Станислав Левченко обладает иммунитетом — в смысле любых форм давления со стороны каких бы то ни было правительственных учреждений.
И все-таки я встретился с представителем СССР — но уже по собственной инициативе.
Я все более беспокоился о судьбе жены и сына, и через какое-то время мне стало ясно, что надо четко дать понять Советам, что я ни при каких обстоятельствах в СССР не вернусь, а потому все попытки принудить меня к этому бесполезны. Итак, в январе, спустя почти три месяца после приезда в США, я наконец встретился с представителем советского посольства. Встреча происходила в мрачноватом подвальном помещении здания госдепартамента — вполне подходящее по угрюмости место для столкновения двух враждующих сторон. Я думал, что мне придется говорить с каким-нибудь твердолобым профессиональным гебистом, а они прислали первого советника посольства Александра Бессмертных, вежливого человека, с мягкими манерами (в 1986 году он стал замминистра иностранных дел). Бессмертных даже и не пытался как-то запугивать меня, что вовсе не значило, что сам я в это время не испытывал страха. Все это было обставлено очень тонко.
Бессмертных передал мне два уже распечатанных письма от Натальи. Из писем было ясно, что жизнь ее и моего сына — сплошной мрак, но в основном она нажимала на мольбы, чтобы я немедленно возвращался, и тогда, мол, все опять будет нормально. То, что письма эти были написаны под давлением КГБ, никаких сомнений не вызывало.
Я прочитал их, а потом сказал следующее:
— Данное заявление я делаю с тем, чтобы не было никаких сомнений относительно причин моего прибытия в Соединенные Штаты Америки или относительно моих будущих намерений. Я прибыл в США по причинам личного порядка. Меня не принуждали к переезду сюда. Я прибыл сюда по своей собственной воле и добровольному решению. Я хочу, чтобы СССР и его официальные представители знали, что решение мое окончательное и что бы они ни предпринимали, я от него не откажусь.
Бессмертных спокойно выслушал мое заявление. После этого наша встреча быстро закончилась.
А через некоторое время я получил два письма и две телеграммы от Натальи — она явно отправила их без ведома КГБ. Так я узнал о том, как на самом деле обстоят дела с моими близкими. В первом письме она обрисовала ситуацию с Александром.
„Бедный мальчик, — писала она, — он так несчастен. Его положение в школе ужасно. Учителя, разумеется, получили распоряжение КГБ. Я не вижу иного объяснения их бесчувственной жестокости. На днях он, вернувшись из школы, бросился в туалет, запер дверь и потом его там вырвало. Соседка услышала и сказала мне, и мы стояли у двери и просили его отпереть. Когда он наконец вышел, то был так бледен, что я испугалась за него. Только вечером он разговорился и рассказал, что каждый день учителя требуют от него писать сочинение о том, что он думает о людях, покинувших свою родину. В тот день одна учительница схватила его за плечи и начала трясти, приговаривая: „Что ты думаешь о беглецах, а? Почему ты не расскажешь это нам, а?” Саша отказался вообще что-либо говорить.
Во втором письме Наталья сообщала, что из-за КГБ жизнь Александра стала совершенно невыносимой, и она перевела его в другую школу, но новая школа оказалась даже хуже прежней. „КГБ сделал свое дело в этой школе тоже, — писала она. — Окружение там настолько враждебно ему, что я не знаю, надолго ли его хватит”.
О самой себе она сообщала: „Стас, я даже не могу описать этого. КГБ повсюду. За мной следуют по пятам, как только я выхожу из дому, и по меньшей мере дважды в неделю меня вызывают в это кошмарное Лефортово для допросов. И я все время боюсь, что однажды они меня там оставят. Что тогда будет с Сашей?”