Из всех зверей и птиц, на которых Тургенев охотился на протяжении более чем пяти десятков лет, его излюбленной дичью был тетерев (Lyrurus tetrix) – Birkhuhn («березовая курица») по-немецки, coq de bouleaux («березовый петух») по-французски, fagiano di monte («горный фазан») по-итальянски и black grouse по-английски. Эти изворотливые обитатели леса летают быстро, взлетают же резко и шумно, «гремя крылами», как писал Тургенев об устремляющемся в небо тетереве [Тургенев 19786, 2: 245][207].

О том внимании, которое он уделял именно этой птице, известно из многочисленных источников, в том числе из писем к Фету, некоторые из которых мы рассматривали в главе второй. Множество конкретных деталей можно почерпнуть из его переписки с С. Т. Аксаковым, например то, что Тургенев в 1852 году собственноручно убил 33 тетерева, а в 1856 году всего за четыре дня охоты в Жиздринском уезде они с товарищами настреляли 93 тетерева [Тургенев 19786, 2: 152; 3: 114].

В своих художественных произведениях Тургенев порой упоминает тетеревов в метафорических контекстах: в романах «Дворянское гнездо» и «Новь», например, неразборчивая человеческая речь уподобляется токованию – звукам, издаваемым самцами в начале брачного периода[208]. Этому биологическому виду также уделяется особое внимание в девяти очерках и рассказах из цикла «Записки охотника», причем в самых разных контекстах: в «Хоре и Калиныче» тетерев выступает важным атрибутом здоровой окружающей среды и доброй дворянской охоты; в «Ермолае и мельничихе» становится относительно легкой добычей для Ермолая; и во многих случаях именно перспектива охоты на тетерева сподвигает рассказчика отправиться в очередную поездку[209].

Тургенев особенно ценил замечания Аксакова по поводу тетеревов, и предпоследний отрывок из его первой рецензии на охотничий труд старшего товарища представляет собой пространную цитату, в которой описывается поведение птиц во время сезона спаривания. Во второй же рецензии Тургенев одаривает Аксакова таким блестящим комплиментом: «Если б тетерев мог рассказать о себе, он бы, я в том уверен, ни слова не прибавил к тому, что о нем поведал нам г. А[ксако]в» [Тургенев 1978а, 4: 518]. Действительно, самая длинная и наиболее подробная глава аксаковских «Записок ружейного охотника Оренбургской губернии» посвящена именно этому виду птиц. Среди прочего мы узнаем, что хотя куропатка – очень крепкая птица и ее очень трудно убить, но тетерева убить еще сложнее [Аксаков 1955–1956,4: 350–351]. В бормочущем же токовании самцов, как уверяет Аксаков, «ничего нет привлекательного для уха, но в них бессознательно чувствуешь и понимаешь общую гармонию жизни в целой природе…» [Аксаков 1955–1956, 4: 397].

Для Аксакова самой примечательной особенностью поведения этого полигамного вида был его сложный и игривый брачный ритуал, повторяющийся каждую весну:

Вероятно, подобные брачные игры птиц привлекали Тургенева потому, что, несмотря на всю первобытность и прямоту, их отличают еще и странные на вид замысловатые ритуалы, связанные с доминированием, способностью к размножению, привлечением и отторжением. Другими словами, они одновременно очень похожи и совершенно непохожи на поведение человека. Размышляя над этим спектаклем, разыгрывающимся на току каждую весну, Тургенев вполне мог, подобно Аксакову, видеть в нем глубочайшей значимости явление, связанное с «общей гармонией жизни в целой природе».

Тетеревиное место спаривания выступает готовым аналогом многочисленных сцен ухаживания из произведений Тургенева, но приобретает особый резонанс, поскольку ток – это еще и максимально безыскусный образец того, как равновесие природы стихийно и ярко проявляется в диких условиях. Это подмостки, на которых птицы разыгрывают «разъединение» и «гармонию» тургеневского парадокса солипсизма и любви [Тургенев 1978а, 4: 517][210]. Эгоистичный поиск пары – стремление индивида удовлетворить свою сексуальную и репродуктивную охоту, причиняя попутно, если понадобится, вред другим, – приводит к возможно бескорыстнейшему из всех результатов: сохранению вида.

«Брачные игры» самого Тургенева совершенно не вписывались в нормы, характерные для его гендера и социального класса. Как отмечает Виктор Рипп, его «наиболее важные эротические отношения» с Полиной Виардо «были столь необычны, что это явственно указывает на невроз. <…> Тургеневские письма [к ней] свидетельствуют об анормальном стремлении казаться покорным» [Ripp 1980: 159–160]. Шапиро пишет, что «сексуальной стороне любви суждено было сыграть в жизни Тургенева незначительную роль», и отмечает у него всего несколько серьезных, хоть и кратких любовных увлечений (среди них Т. А. Бакунина, О. А. Тургенева, М. Г. Савина), а также небольшое количество случайных связей с лоретками и крепостными женщинами [Schapiro 1982:11,22,27–29,109–111,295-301][211]. Его единственный ребенок, дочь Полина, была плодом как раз такой связи с крепостной – Авдотьей Ивановой – летом 1841 года, в чем он признавался в письме к Полине Виардо от 1850 года: «Я был молод… это было девять лет назад – я скучал в деревне и обратил внимание на довольно хорошенькую швею, нанятую моей матерью – я ей шепнул два слова – она пришла ко мне – я дал ей денег – а затем уехал – вот и всё – как в сказке о волке» [Тургенев 19786, 2: 360][212].

На самом деле всю жизнь проживший холостяком Тургенев всячески избегал волчьей конкуренции, разворачивающейся порой между претендентами, предпочитая исследовать подобные состязания в своих художественных произведениях, таких как «Бретер», «Затишье» (1854), «Яков Пасынков» (1855), «Вешние воды» и многие другие. Вместо этого он сознательно и открыто посвятил сорок лет своей жизни практически ритуализированной погоне за недоступной замужней женщиной. Во внешнем мире бесчисленное количество раз наблюдал он брачные ритуалы диких птиц и прекрасно знал, как охотники используют репродуктивное поведение своей дичи, чтобы подстрелить ее, пока та охвачена любовным угаром и не замечает, что подвергает себя опасности. «Мне показалось как-то совестно убивать птицу пьяную, безумную, вследствие непреложного закона природы, птицу, которая в это время не видит огня и не слышит ружейного выстрела!» – писал Аксаков про один из таких случаев, когда он воспользовался брачным сезоном дупелей [Аксаков 1955–1956, 4: 194–195]. Если Тургеневу-охотнику было тоже совестно использовать такие приемы, то Тургенев-писатель без малейших колебаний задействовал брачные игры людей, чтобы раскрывать человеческие возможности и недостатки: присущую нам неспособность вырваться из порочного круга желаний и их реализации во всех сферах жизни, а также наше неизбежное подчинение физическим ограничениям своей животной природы, особенно любви и смерти. Элементы охоты и характеристики охотничьей дичи (особенно тетеревов) подспудно появляются в самых важных произведениях Тургенева конца 1850-х – начала 1860-х годов – периода его наиболее впечатляющих литературных достижений – как способ остранения этих мучительных человеческих дилемм.

«Накануне»

В апреле 1859 года на пути во Францию Тургенев навестил в Москве семейство Аксаковых за несколько дней до того, как патриарх русской литературы о природе скончался. В июне того же года в Виши он начал работу над своим третьим романом, который закончил четыре месяца спустя в Спасском[213]. Первоначально он думал над тем, чтобы назвать роман «Инсаров», по фамилии главного героя, но в итоге остановился на варианте «Накануне», значительно более открыто намекающем на основные темы произведения. Согласно хрестоматийной дореволюционной и советской трактовке заглавия, обязанной во многом своим появлением программной статье Н. А. Добролюбова «Когда же придет настоящий день?», которая была опубликована в «Современнике» в 1860 году, текст рисует картину российского общества накануне масштабных социальных реформ, в первую очередь неизбежной отмены крепостного права, произошедшей в начале 1861 года. Однако слово «накануне» ассоциируется с гораздо более широким кругом тем романа. В современном значении, не изменившемся с тургеневских времен, «накануне» – это просто «в предыдущий день», «перед чем-либо». Этимология у слова простая: изначально оно представляло собой сочетание слов «на кануне», в котором «канун» (вариант слова «канон») означает молитву на вечернем богослужении, предшествующем православному празднику [Даль 2006,2:423; Фасмер 1996, 3: 39]. Таким образом, это слово имеет еще и значение того момента в конце сегодняшнего дня, когда верующие прерывают свои дела, чтобы, духовно готовясь к наступающему завтра святому дню, установленным образом обратиться к Богу.

Слово «накануне» тем самым указывает на священную точку баланса в широком круге бинарных оппозиций романа, таких как сегодня и завтра, бездействие и деятельность, Гамлет и Дон Кихот, насмешка и серьезность, любовные увлечения и глубокая преданность, здоровье и болезнь, Болгария и Россия и т. д. Живя на границе, разделяющей сегодня и завтра, ее старую и новую жизнь, главная героиня романа Елена Стахова вознесет к Богу два насущных обращения, два «канона»: один раз – молитву и один раз – немолитву. Она находится на краю этих множественных дихотомий, поставленная туда Тургеневым подобно самке тетерева на току, имеющая возможность наблюдать за происходящим и выбирать свой порядок действий – и свою пару. Мучения Елены, пытающейся сбалансировать альтернативы, достичь осмысленного равновесия посредством напряженного самоанализа и размышления над вопросами морали, изображены Тургеневым с глубиной и сочувствием, делающими ее одной из наиболее полно раскрытых женщин – героинь русской литературы на тот момент. Однако в итоге, как он часто делал и с героями-мужчинами, Тургенев препятствует и ее спариванию, и ее стремлению обрести значение.

Если сравнивать его первые четыре романа, то «Накануне» содержит, вероятно, меньше всего прямых отсылок к охоте, однако начинается он с одного из самых длинных и недвусмысленных диалогов о природе во всем творчестве Тургенева. Павел Яковлевич Шубин, веселый наполовину француз, скульптор, и Андрей Петрович Берсенев, прилежный студент-философ, отдыхают и наслаждаются летним теплом на берегу Москвы-реки под тенью липы. Шубин, гамлетовский тип, лежит на траве лицом вниз (микроскопически ориентированный, интроспективный), Берсенев же – лицом вверх (телескопически ориентированный, экстроспективный). Пространное экотропное описание безмятежной природной красоты в этот спокойный летний день, сходное с аналогичными моментами в «Дворянском гнезде», предваряет беседу двух приятелей о тех чувствах, которые мир природы вызывает у наблюдающих его [Тургенев 1978а, 6: 164-165]. В предыдущих главах мы уже касались некоторых из замечаний, которые они высказывают (и еще коснемся в приложении 1). Берсенев уверен, что природа возбуждает чувство удовлетворенности собой, но одновременно и тревоги, что Шубин объясняет безответностью природы к восхищению, которое испытывают к ней люди. Неспособность природы ответить на любовь человека, полагает Шубин, «нас тихо гонит в другие, живые [человеческие] объятия, а мы ее [природу] не понимаем и чего-то ждем от нее самой» [Тургенев 1978а, 6:166]. Берсенев соглашается с тем, что природа может побудить человека любить других людей, но настаивает, что она также никогда не прекращает «поглощать нас» – мысль, которая получит более широкое развитие в повести «Довольно» (1862–1864), – а потому грозит нам недоступной тайной смерти. С самого начала природная среда в «Накануне» предстает пространством, где два непредсказуемых последствия – любовь и смерть – сосуществуют в напряженном равновесии, способном вызвать как восторг, так и отвращение.

Помимо этого диалога на первых страницах «Накануне», в романе очень мало характерных для Тургенева наблюдений о природе. Охотничий тип равновесия здесь оказывается включен в широкое исследование общественного, национального и личного равновесия; при этом отсылки к природному окружению достаточно коротки, а упоминаний о собственно охоте нет совсем. У суровой практичности Дмитрия Инсарова (включая его болгарское джиу-джитсу, которым он защищает женщин в Царицыне) есть черты, роднящие ее с тургеневской охотничьей этикой; кроме того, почти в самом конце романа повествователь прибегает к яркой и зловещей метафоре рыбной ловли: «Смерть, как рыбак, который поймал рыбу в свою сеть и оставляет ее на время в воде: рыба еще плавает, но сеть на ней, и рыбак выхватит ее – когда захочет» [Тургенев 1978а, 6: 299][214]. Эксплицитные отсылки к охоте, однако, отсутствуют.

Таким образом, самая разительная отсылка к одной из форм охоты здесь имплицитна и связана с Уваром Ивановичем Стаховым во время катания на лодке по Царицынским прудам, описанного в главе 15: «…заметив, что в одном месте леса эхо особенно ясно повторяло каждый звук, он вдруг начал кричать перепелом. Сперва все вздрогнули, но тотчас же почувствовали истинное удовольствие, тем более что Увар Иванович кричал очень верно и похоже» [Тургенев 1978а, 6: 218]. Этот отрывок можно сопоставить с утверждением Аксакова о том, что «русский человек любит бой [крик] перепелов», а потому их часто держат в клетках; об этом же писал и Гончаров в «Сне Обломова» (1849): «Она там услаждает людской слух пением: оттого почти в каждом дому под кровлей в нитяной клетке висит перепел» [Аксаков 1955–1956,4: 369; Гончаров 1977–1980,4:104][215]. В детстве Аксаков часто помогал старому охотнику-птицелову приманивать перепелов при помощи перепелиных дудок, имитировавших голос перепелиной самки. Суть этого способа охоты прекрасно отражена на знаменитом полотне В. Г. Перова «Птицелов» (1870), лесной фон для которого написал художник-пейзажист А. К. Саврасов (рис. 15).

Богатейший опыт Аксакова в наблюдении за перепелами послужил основой для его замечаний об их брачных повадках, которые еще более агрессивны, чем у тетеревов: