Если говорить простым языком, хорошая жизнь, согласно стоической этике, достигается посредством признания того, что четыре основных страсти: вожделение, наслаждение, страх, скорбь – представляют собой неспособность рационального сознания прийти к правильным выводам, а потому их необходимо избегать[238]. Ключом становится жизнь в гармонии с природой: «Аргументы стоиков относительно цели жизни приводят к выводу о том, что ею является жизнь в согласии с природой или же добродетельная жизнь, но они верили, что подобная жизнь непременно приносит с собой внутреннее состояние покоя» [Striker 1990: 99]. Стремясь избавиться от иррациональности страсти в собственной жизни, стоик приближался к гармонии с невозмутимостью самой природы и к состоянию покоя, или, как его называли древнегреческие мыслители, атараксии (от др. – греч. атараЦа – «невозмутимость, хладнокровие, спокойствие» [Дворецкий 1958, 1: 256])[239].

В начале главы 26 Тургенев смеется над попытками русских персонажей воплощать в жизнь принципы стоиков. Поместив их в подробно описанный «греческий портик из русского кирпича» [Тургенев 1978а, 7: 163], он недвусмысленно намекает на расписную стою, также известную как пестрый портик, находившуюся на афинской Агоре, где Зенон и его последователи основали новое направление эллинистической мысли, получившее свое название от сооружения, в котором они часто собирались[240]. Уже само это строение отражает идеал умеренности, исповедовавшийся завсегдатаями его античного предшественника: даже в полдень, по словам повествователя, внутри портика было прохладно. Показательно, что Катя часто посещает эту часть имения, и именно здесь, как мы узнаем, она словно занимает место убранной в сарай статуи «богини Молчания» и общается с природой:

В Катином задумчивом и созерцательном настроении вновь появляются элементы тургеневского охотничьего типа равновесия, знакомого нам по «Поездке в Полесье» и ощущениям Лаврецкого «на дне реки»: бессознательность, бесшумность, бдительность и целостность.

Из всех персонажей романа Катя более всех приближается к стоическому идеалу гармонии с природой и подавления страстей. Она неизменно сливается с природными элементами. При первом же ее появлении мы узнаем, что «она держала в руках корзину, наполненную цветами. <…> Всё в ней было еще молодозелено» [Тургенев 1978а, 7: 77]. Она очень привязана к своей любимой собаке – борзой Фифи, которая в главе 25 лежит на земле, «придав своему длинному телу тот изящный поворот, который у охотников слывет “русачьей полежкой”», пока Катя и Аркадий кормят воробьев в саду [Тургенев 1978а, 7: 154]. Еще одно важное свидетельство – ее глубокая преданность музыке, становящейся в «Отцах и детях» своего рода аналогом природы, выбор же ею именно страстной по стилю моцартовской Сонаты для фортепиано № 14 до-минор (К. 457) говорит о ее связи с землей [Тургенев 1978а, 7: 82][241]. Катя – важнейший проводник музыкального искусства, она пребывает в гармонии с природой и счастливо качается на «широкой жизненной волне». В конце романа, когда повествователь рассказывает о судьбах персонажей, мы понимаем, что именно Катя достигает истинной атараксии, которая ускользает от ее сестры: «Катя была спокойнее всех: она доверчиво посматривала вокруг себя, и можно было заметить, что Николай Петрович успел уже полюбить ее без памяти» (курсив мой. – Т X.) [Тургенев 1978а, 7: 185].

Анне Одинцовой, в отличие от сестры, не удается следовать идеалам стоиков потому, что, хотя на словах она и стремится к атараксии, но слишком боится обрести ее посредством гармонии с миром природы и, как следствие, так никогда ее и не достигает. Понятие спокойствия – эквивалента атараксии в русском языке – связывается с ее образом уже при самом первом ее появлении («спокойно и умно, именно спокойно, а не задумчиво, глядели светлые глаза из-под немного нависшего белого лба»), и различные слова, однокоренные со спокойствием, которое становится ее лейтмотивом, используются по отношению к Одинцовой в романе девять раз [Тургенев 1978а, 7: 68]. «Спокойствие, – говорит она себе, – все-таки лучше всего на свете», но думает она об этом лишь для того, чтобы успокоить нервы, после того как Базаров признается ей в любви и, бросив на нее «пожирающий взор», заключает в объятия [Тургенев 1978а, 7: 98, 99]. Для Одинцовой концепт спокойствия являет собой утешительную пилюлю – скорее успокоительное, нежели успокоение. Очевидно, что жизнью ее управляет прежде всего страх, заставляющий ее в стремлении к порядку устанавливать контроль везде, где только возможно: в ее имении, где «царствовал порядок», и в первых разговорах с Базаровым: «…я хочу узнать от вас латинские названия полевых растений и их свойства. <…> Во всем нужен порядок» [Тургенев 1978а, 7: 76, 83]. Несмотря на добродушный нрав собаки, в главе 16 мы узнаем, что Одинцова «стояла на дорожке и кончиком раскрытого зонтика шевелила уши Фифи», будто бы предпочитая заслониться, сохранив безопасную дистанцию от мира борзых [Тургенев 1978а, 7: 159]. Не нравится ей и столь любимый Катей портик, поскольку однажды она видела там ужа (Natrix natrix) – который, как и Базаров, охотится на лягушек, – но больше всего она страшится хаоса, который воплощает сам Базаров. «Я боюсь этого человека», – говорит она [Тургенев 1978а, 7:100; Gregory, Isaac 2004]. Одинцова стремится к тому, чтобы классифицировать, приручить и не подпускать к себе природу; Катя же стремится к тому, чтобы соединиться с природой и даже подражать ей.

Аркадий, который, как и Катя, «обожал природу», именно в портике – храме – предлагает Кате выйти за него замуж. Она выслушивает его сбивчивое вступление к собственно предложению руки и сердца с удивительным самообладанием: «Катя ничего не отвечала, но перестала глядеть на Аркадия. <…>…Катя всё не поднимала глаз. Казалось, она и не понимала, к чему он это всё ведет, и ждала чего-то. <…> Она сидела в том же положении…» [Тургенев 1978а, 7:165–167]. Ее согласие демонстративно спокойно, и кажется, что она сама себе удивляется, когда всё же в какой-то мере поддается эмоциям: «…после долгого раздумья, едва улыбнувшись, промолвила: “Да”. <…>…Она как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим слезам» [Тургенев 1978а, 7: 167]. Таким образом эта то ли богиня, то ли ее служительница обретает тихое удовлетворение, похожее на атараксию. Аркадий, в свою очередь, добивается полного и прочного успеха на току, который ускользает от Рудина, Лаврецкого, Инсарова и Базарова: «Кто не видал таких слез в глазах любимого существа, – провозглашает повествователь после того, как Катя дает согласие, – тот еще не испытал, до какой степени, замирая весь от благодарности и от стыда, может быть счастлив на земле человек» [Тургенев 1978а, 7: 167].

Образы персонажей в «Отцах и детях» достигают апогея согласованности, когда на двойной свадьбе счастливо сочетаются браком Катя с Аркадием и Фенечка – с Николаем Петровичем. Не менее тесно, чем отец и сын Кирсановы, оказываются связаны друг с другом и невесты: «Фенечка, Федосья Николаевна, после мужа и [своего сына] Мити никого так не обожает, как свою невестку [Катю], и когда та садится за фортепьяно, рада целый день не отходить от нее» [Тургенев 1978а, 7: 186]. Помимо того что обе они ассоциируются с природой, есть у двух героинь и некоторые другие общие черты. При первом ее неловком разговоре с Николаем Петровичем Фенечка прячется от него – подобно тому как Катя «прячется» в своей музыке – в поле густой ржи, поросшей полынью и васильками, сливаясь с природным ландшафтом и выглядывая оттуда, «как зверок» [Тургенев 1978а, 7: 40][242]. И так же, как Катя ассоциируется с цветами и всем, что еще «молодо-зелено», Фенечка тоже становится образом фертильности и цветущей юности: «Бывает эпоха в жизни молодых женщин, когда они вдруг начинают расцветать и распускаться, как летние розы; такая эпоха наступила для Фенечки» [Тургенев 1978а, 7: 135]. Именно в это время Базаров видит ее в сиреневой беседке с только что собранным букетом красных и белых роз, всё еще мокрых от росы.

Другая пара персонажей, между которыми прослеживается целый ряд параллелей, – Базаров и Павел Петрович. Оба в конце романа оказываются «мертвы»: один в прямом смысле, другой – в переносном. Оба проецируют свою подавляемую жажду любви на Фенечку: Базаров – из-за недоступности Одинцовой, Павел Петрович – из-за княгини Р. В конце концов оба, говоря словами Базарова, «поставили на карту женской любви», проиграли и «опустились до того, что ни на что не стали способны» [Тургенев 1978а, 7: 34]. Приверженность Базарова физиологии и «естественным наукам» полностью подвела его. Если в начале романа он уверенный в себе ученый («Люди, что деревья в лесу; ни один ботаник не станет заниматься каждою отдельною березой» [Тургенев 1978а, 7: 78–79]), то непрошеная любовь превращает его в разочарованного молодого воздыхателя, вымещающего злость как раз на отдельных деревьях:

Более того, Базаров ассоциируется с древесными образами в не меньшей степени, чем главные женские персонажи связаны с цветами. Уже в начале он показывает себя специалистом по выращиванию деревьев, а позже признается Аркадию, что осина, растущая на краю ямы в скромном имении Базаровых, напоминает ему о том, как в детстве он верил в волшебные свойства этого места. Также легко провести связь между этим деревом и осиновой рощей, которую видит Николай Петрович, когда его угнетает печаль по поводу того, что Аркадий дал ему почитать «Kraft und Stoff», – осиновой рощей возле болота, где повзрослевший Базаров теперь ловит лягушек для медицинских опытов, а не размышляет, подобно старшему Кирсанову, о волшебстве природной и рукотворной красоты [Тургенев 1978а, 7: 41, 118]. В разговоре по душам с Аркадием Базаров ядовито называет себя «самоломанным», что тоже может напомнить образ поломанного дерева, и раздражается, когда его приятель романтично сравнивает падающий на землю кленовый лист с бабочкой [Тургенев 1978а, 7: 119, 121–122]. Позже Аркадий в разговоре с Катей размышляет об этимологии слова «ясень» и замечает, что она, в отличие от Базарова, не упрекает его в домыслах о метафорическом значении природного мира [Тургенев 1978а, 7:155].

В главе 21, когда Базаров уезжает от родителей, впервые за три года проведя у них три дня, его мать наконец пересиливает свое горе и находит слова утешения для павшего духом мужа:

«Опенки», про которые говорит Арина Власьевна, – широкое понятие, включающее различные виды грибов, которые растут на пнях сломанных или поваленных деревьев. Это очень удачная древесная метафора для описания того, как сын безвозвратно отломился, оторвался от родителей, оставив их укоренившимися на пне его отроческого дома, где они и продолжают терпеливо держаться на месте слома. В заключительном абзаце своей новаторской статьи 1856 года о сборе грибов С. Т. Аксаков описал порядок, в котором более дюжины растущих в России видов съедобных грибов появляются в течение года, и именно опенки завершают его – это последние грибы, которые можно собирать перед наступлением зимы [Аксаков 1955–1956,4:597]. Образ двух старых грибов, горюющих над своим навсегда улетевшим соколом, найдет отражение на последней странице «Отцов и детей», когда они будут вновь, теперь уже нескончаемо, горевать: они становятся на колени, горько плачут, молятся и смотрят на «немой камень, под которым лежит их сын» [Тургенев 1978а, 7: 188][243].

Когда в главе 21 отец и мать Базарова прощаются с сыном, на первый взгляд невыносимо мучительная сцена в более широком контексте произведений Тургенева о месте человечества в мире природы являет собой момент, исполненный глубокого удовлетворения. Арина Власьевна и Василий Иванович успешно спарились, свили гнездо и состарились вместе. Они любят друг друга. Их непрекращающееся взаимное утешение опровергает постулированный Тургеневым во второй рецензии на охотничий труд Аксакова универсальный солипсизм, согласно которому природа требует от каждого организма, чтобы он завладевал всем окружающим «как своим достоянием» [Тургенев 1978а, 4: 516]. Вместо этого в образах непоколебимых родителей Базарова находит живой пример

Арина Власьевна и Василий Иванович в своей любви друг к другу воспроизводят то, как Тургенев побуждал своих читателей любить мир природы: