Базаров явно подразумевает, что Аркадий интересуется охотой, и его простой язык («ты можешь убить их»), лишенный используемых охотниками идиоматических оборотов речи, дистанцирует Базарова от занятия охотой так же, как упомянутые им «естественные науки» дистанцируют его от представлений о естестве, о природе как о живом существе, чья красота внушает чувство преклонения. Более того, уже в первой главе романа мы узнаем, что отец Аркадия Николай Петрович – охотник [Тургенев 1978а, 7: 8], что устанавливает еще одну связь между отцом и сыном, и это лишь одна из многих деталей в тексте, которые свидетельствуют о том, что в действительно важных вещах они абсолютно одинаковы. Материалист и позитивист Базаров изучает природные явления и может, например, точно определять виды птиц. Он даже отправляется на соседнее болото, но не погружается в природу в моральном, духовном или эстетическом плане. В отличие от охотников, он не становится сопричастным ей. В конце концов мы приходим к пониманию того, что Аркадий – охотник в прямом смысле, а ученый – в переносном, Базаров же – ученый в прямом смысле, а охотник – в переносном.

Дихотомию в названии романа поддерживают и отражают бесчисленные бинарные оппозиции в структуре, идеологии и характерах, в том числе разделение персонажей на обожателей природы (Катя, Аркадий, Николай Петрович, Фенечка) и тех, кому она безразлична (Одинцова, Базаров и Павел Петрович): «Катя обожала природу, и Аркадий ее любил, хоть и не смел признаться в этом; Одинцова была к ней довольно равнодушна, так же как и Базаров» [Тургенев 1978а, 7: 86][229]. Так же открыто Тургенев дает понять и то, что искусство (в особенности литература и музыка) тесно связано с персонажами, тяготеющими к природе: Николай Петрович играет на виолончели и не может жить без поэзии, Аркадий любит музыку, а Катя играет на фортепьяно [Тургенев 1978а, 7: 43, 46, 77, 82][230]. В начале главы 11 Николай Петрович отмечает связь между искусством и природой: «“Но отвергать поэзию? – подумал он опять, – не сочувствовать художеству, природе?..” И он посмотрел кругом, как бы желая понять, как можно не сочувствовать природе» [Тургенев 1978а, 7:54]. Совершенно неудивительно, что яркое описание осиновой рощи, следующее сразу же за этими риторическими вопросами, было дословно позаимствовано Тургеневым из текста собственного же письма, написанного за десять лет до того, когда он всё еще находился в ссылке в Спасском-Лутовинове, к С. Т. Аксакову, мастеру вглядываться в природу [Тургенев 19786, 2: 230–231; Летопись 1995: 238].

Базаров выражает свое презрение к искусству так же прямо, как он принижает природу: «Рафаэль гроша медного не стоит» или «Во мне действительно его [художественного смысла] нет» [Тургенев 1978а, 7: 52, 78]. Наука для Базарова стоит выше всех других форм восприятия и выражения человека, включая такие столпы романтизма «людей сороковых годов», как живопись, музыка, литература, философия и любовь; преданность же науке у него находит выражение, которое неизменно умаляет природу в ее романтическом значении. Так, например, он преклоняется перед агрохимией Юстуса фон Либиха и считает водяного жука вида Dytiscus marginatus гораздо более достойным своего внимания, нежели судьбоносный роман дяди Аркадия с княгиней Р., который в глазах Базарова лишь свидетельствует о том, что Павел Петрович как самец не справился со своей биологической задачей [Тургенев 1978а, 7: 29, 34]. Когда же Павел Петрович упоминает Шиллера и Гёте, Базаров в ответ произносит свое пресловутое: «Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта» [Тургенев 1978а, 7: 28]. Однако по мере развития событий мы начинаем замечать свидетельства того, что наука далеко не всегда может сослужить Базарову хорошую службу. Когда Аркадий просит совета о том, какой научной книгой можно было бы заменить для его отца томик Пушкина, Базаров рекомендует труд Людвига Бюхнера «Сила и материя» («Kraft und Stoff», 1855), неприкрытую критику натурфилософии, которую Тургенев впитал с детских лет (как и, по-видимому, его вымышленные ровесники братья Кирсановы)[231]. Показательно, однако, что и Базаров, и его товарищ – псевдонигилист делают ошибку в заглавии книги Бюхнера, несколько раз называя ее «Stoff und Kraft», и это наводит на мысль, что их высшая вера в материализм покоится на весьма шатком фундаменте [Тургенев 1978а, 7: 45][232].

Принимая во внимание неприязнь Тургенева к изощреннометафорическим изображениям природы, мы вполне могли бы ожидать, что научные наблюдения и классификации природного мира могли бы послужить оптимальным развитием принципов экотропного письма, которое он столь высоко ценил у Аксакова, но в его произведениях, включая «Отцов и детей», они практически отсутствуют. Напротив, ученые, по-видимому, не приветствовали высоко им ценимую экотропную модальность, а пытались свести природный мир к системам, совершенно упуская из вида жажду человека радоваться красоте и видеть отражение человечества в нечеловеческом. Ньюлин пишет:

Строгий материализм не привлекал Тургенева, как вспоминал его давний друг Полонский:

Аналогичным образом в статье «По поводу “Отцов и детей”» (1869) Тургенев прямо отрекся от «воззрений Базарова на художества», подчеркнув идею о том, что природа и искусство в романе тесно связаны [Тургенев 1978а, 11: 90]. Другими словами, ученые-естествоиспытатели лишены того горячего, вдумчивого и почтительного чувства, которое характерно для охотничьего типа равновесия, – чувства, которое сохраняет баланс между эстетической восприимчивостью и внимательным анализом окружающей человека среды.

Фатальной ошибкой научного подхода Базарова становится его заражение тифом во время вскрытия: самоотверженность в медицинских исследованиях в сочетании с удрученностью тем, что он не может «добиться толку» в отношениях с Одинцовой, приводят его к смерти [Тургенев 1978а, 7: 87]. В главе 27 Тургенев достоверно и прямолинейно изображает симптомы болезни умирающего Базарова: бессонницу, отсутствие аппетита, головную боль, лихорадку, озноб, кашель, головокружение, кровотечение из носа, за которыми следуют пиемия, галлюцинации, бред, делирий, потеря сознания и смерть [Петри 2011: 1925]. (Также возникает соблазн предположить, что Тургенев знал этимологию слова «тиф», образованного от древнегреческого Tvcpoq, имеющего второе метафорическое значение ‘гордость, надменность, спесь’ [Дворецкий 1958, 2: 1657].) Уже в полубредовом состоянии обреченный нигилист представляет себя в целом ряде анималистичных образов, как если бы естественные науки открывали перед ним страницы визуального словаря, а его воспаленное воображение упорно продолжало изобретать овидианские метаморфозы. Он называет Аркадия птенцом и галкой, описывает себя как «червяка полураздавленного» и заявляет, что не станет «вилять хвостом» перед лицом смерти [Тургенев 1978а, 7:178,183]. Однако примечательнее всего в этой сцене галлюцинация Базарова, связанная с красными собаками, в которой, как сразу становится понятно, отражается охота на птиц. В красных собаках, которые поначалу могут показаться просто сюрреалистической деталью, легко узнаются красные сеттера, как часто называли ирландских сеттеров в России XIX века[234]. Таким образом, если, принимая во внимание эту информацию, перефразировать его слова, то получается: «Пока я лежал здесь, мне всё казалось, что вокруг меня ирландские сеттера бегали, а ты надо мной стойку делал, как над тетеревом»[235]. Базаров недвусмысленно видит себя именно тетеревом – любимой дичью Тургенева, что в очередной уже раз отсылает нас к обширным материалам и охотничьим знаниям, связанным с поведением этой птицы.

Костлоу предложила интересную интерпретацию, согласно которой галлюцинаторное превращение Базарова в добычу отражает классический миф о каре, понесенной античным охотником Актеоном от богини Дианы, однако если обратиться к главе о тетеревах из книги Аксакова, то перед нами раскроются красноречивые подробности того, как на самом деле русские охотники охотились в тургеневские времена на тетеревят [Costlow 1990: 133–137]. В этом виде охоты успех зависел не от меткости стрельбы, а от собак: «Добрая собака, особенно с верхним чутьем, не станет долго копаться над их [тетеревят] следами, а рыская на кругах в недальнем расстоянии от охотника, скоро почует выводку, сделает стойку, иногда за сто и более шагов, и поведет своего хозяина прямо к птице» [Аксаков 1955–1956, 4: 401]. В «Пятидесяти недостатках» Тургенев отмечает, что именно в такой ситуации плохо выдрессированные собаки нападают на молодняк: «Бросается со стойки и хватает дичь, что особенно часто случается с молодыми тетеревами» (недостаток легавой собаки № 7) [Тургенев 1978а, 10: 275][236]. Самки тетерева, пишет Аксаков, всеми силами пытаются обмануть охотника и увести его подальше, однако «охотник, знающий эти проделки, сейчас убивает матку; потом собака поодиночке найдет всех тетеревят, и хороший стрелок <…> перебьет всех без промаха» [Аксаков 1955–1956, 4: 402]. Когда тетеревята подрастают, их можно легко подстрелить, когда они садятся на деревья, после чего практически самоубийственно не двигаются с места: «…перебить же всех до единого ничего не стоит, ибо они ни за что с дерева не слетят» [Аксаков 1955–1956, 4: 402–403]. Некоторые охотники прячутся в укрытия, выставляя для легковерных птиц приманки: «Тетерева так глупы в этом отношении, что если воткнуть на присады обожженные чурбаны, кочки или шапки, то они и к ним будут садиться; я слыхал о подобных проделках» [Аксаков 1955–1956, 4: 410].

Жесткость, упорство, пыл, равнодушие к смертельным угрозам и в конечном итоге глупость – все эти характерные черты поведения тетерева в брачный сезон лишь подкрепляют ключевые аспекты поведения Базарова, особенно в том, что касается его стремления к Одинцовой, чей отказ «спариваться» с ним подобен тому безразличию, которое Аксаков недвусмысленно приписывает самке тетерева на току. Аксаковские описания охотничьих собак, делающих стойку над тетеревятами, становятся яркой иллюстрацией образов выслеживания и обнаружения, вызываемых галлюцинациями Базарова. Туманно предвосхищенное веселой картиной крестьянских мальчишек, бегающих за Евгением, «как собачонки», в главе 10 [Тургенев 1978а, 7: 44], зрелище «красных собак» в главе 27 имеет пугающий подтекст. Стойка собаки – это лишь момент разоблачения, то мгновение, когда смертельно испуганная птица обнаружена; смерть придет позже в лице терпеливого охотника, напоминающего такого же терпеливого рыбака из «Накануне» и неумолимо следующего за своей собакой с ружьем наготове. Рассказ Аксакова не оставляет сомнений, что опытные охотники безжалостны и не оставляют в живых ни одной птицы, особенно в этом конкретном виде охоты, когда сидящие тетерева становятся легкой мишенью. Ирландские сеттера из базаровских бредовых видений сами не бросаются на добычу, но в том, сколь неотступно они указывают на жертву, есть леденящая неспешность, которая делает их страшнее гончих Актеона с их жаждой крови. То, как в видении Базарова его собственный отец становится одной из охотничьих собак, перекликается с той деструктивной ролью, которую играет отец Владимира из «Первой любви»: Василий Базаров лишает Евгения возможности преуспеть на току, указывая на него, и смерть не заставляет себя долго ждать. Эта родственная связь помогает понять, почему через несколько предложений, когда Базаров вновь говорит о сеттерах, в его словах так остро ощущается тесная связь с ними: «А теперь я опять к моим собакам. Странно! хочу остановить мысль на смерти, и ничего не выходит» (курсив мой. – Т. X.) [Тургенев 1978а, 7: 178].

Хотя и задним числом, но еще большую остроту бред Базарова приобретает, если мы вспомним, что стихотворение в прозе «Куропатки», лирический герой которого ассоциирует себя с раненой птицей, которую вот-вот найдет неумолимая собака, стало для Тургенева попыткой передать в художественной форме свои страдания в ожидании смерти летом 1882 года. В «Куропатках» Тургенев решает не описывать момент уничтожения, и рассказчик оказывается подвешен в том же зловещем лимбе, что и Базаров. В этой связи мы можем вспомнить и то, что Евгений – сын метафорической куропатки Арины Власьевны: «Василий Иванович сравнил ее с “куропатицей”: куцый хвостик ее коротенькой кофточки действительно придавал ей нечто птичье» [Тургенев 1978а, 7: 171]. Соответствует этому образу и тот факт, что она считает собак «нечистыми животными»[237]. Какую же ужасающую биологическую деградацию мы наблюдаем, когда ее любимый сын (которого она сама называет соколом и про которого Катя говорит, что он хищный) видит себя в самом конце дичью – боязливым и глупым тетеревом, больше напоминая свою пугливую куропатку-мать (или даже перепелку Ситникова), нежели хищную птицу [Тургенев 1978а, 7: 100, 128, 156].

Наконец, остается еще один вопрос, связанный с галлюцинацией Базарова и ирландскими сеттерами: кто же их метафорический хозяин? Видение вполне может намекать на то, что наш герой нигилист, наперекор науке, ощущает существование божества, чьи фигуральные сеттера должны отыскать дичь. В таком случае это Бог, украдкой выслеживающий добычу и спугивающий ее перед тем, как сделать внезапный смертоносный выстрел. Появление фигуры богоподобного охотника, крадущегося за рамками текста – если есть охотничьи собаки, где-то совсем рядом должен быть и охотник, – придает особое звучание завершающим роман неожиданно христианским строкам «о вечном примирении и о жизни бесконечной», отсылающим к православному заупокойному кондаку «Со святыми упокой» и пушкинской «равнодушной природе» из финала стихотворения «Брожу ли я вдоль улиц шумных» [Тургенев 1978а, 7: 188, 469; Пушкин 1977–1979, 3: 130]. С другой стороны, незримый охотник из бреда Базарова может быть и просто смертью, шпионом которой выступает его отец. Такое прочтение коррелирует с тем, как Василий Базаров использует латинское выражение «ad patres» («к праотцам», дословно – «к отцам») в качестве эвфемизма смерти в истории, которую он рассказывает своему сыну и Аркадию [Тургенев 1978а, 7: 111].

Полная несовместимость Аркадия и Базарова в заключительных главах «Отцов и детей» может заслонить в памяти тот факт, что в середине текста они конкурируют друг с другом на току за внимание одной и той же женщины – Анны Сергеевны Одинцовой. К концу романа, однако, Базаров умирает, а Аркадий счастливо женится на Катерине Локтевой, в которой видит свою идеальную пару и которая становится матерью его ребенка, из заманчивого же состязания за ее сестру он выходит. Говоря словами Базарова, его приятель выполнил предназначение «мужчины», «самца» человеческого вида [Тургенев 1978а, 7: 34]. Роль Кати становится решающей: хоть и до самоотречения человечная, она становится еще одним воплощением образа некоей богини, инстинктивно понимающей равновесие природы. Тургенев неразрывно связывает Катю со стоицизмом, в то время как ее овдовевшая сестра Анна ищет, но так и не находит покоя, который обещает эта философия.