В детстве я всегда мечтала,
быть одна предпочитала,
от подружек далека;
так, одна во всей округе,
жизнь я выбрала в подруги,
приручая на досуге
то картинку, то зверька.
И, не склонная к щедротам,
жизнь казалась мне оплотом,
втайне разве что летя.
Что могло мне быть помехой?
Я была себе утехой,
как любимое дитя.
Вдруг причислена к бездомным,
одиночеством огромным,
как мне быть, не знаю, впредь.
Грудь моя уже холмится,
и душа взлететь стремится
или лучше умереть.
Песнь любви
Души твоей как избежать мне, как
с ней не соприкоснуться, как над ней
подняться мне к вещам, когда едины
друг с другом вещи? Скрыться ли во мрак
нетронутый, где тишина чужбины,
и не вибрировать, когда слышней
твои трепещут смутные глубины.
Но все, что нас касается, — смычок,
который нашу разность превозмог,
и мы звучим, как две струны звучат.
Но на какой мы скрипке? Кто скрипач?
Неразрешимейшая из задач!
Сладчайший лад!
Эранна к Сафо
Дикий твой порыв — копье метнуть.
Я, копье, не виновата
в том, что песнь твоя меня куда-то
занесла. Обратный тщетен путь.
Родина моя — утрата.
Дома, на девичьей половине
сестры ткут, вернуть меня желая;
вдалеке в печали на чужбине
трепещу я, как мольба немая,
предана красавице-богине,
чей не минет миф, со мной пылая.
Сафо — Эранне
Уподобишь ты меня врагине,
но тебя, копье, оплел мой хмель;
я твоя могила, но, кончине
вопреки, метну тебя, как в цель,
в даль, к родным вещам, к первопричине.
Сафо — Алкею
Фрагмент
Кажешься ты мне чужим и странным,
Женщину во мне ты обнаружь!
Что ж молчишь ты перед несказанным
и стоишь, глаза потупив? Муж
истый! Вещи, скрытые словами, —
неприкосновенный наш запас,
как и наша девственность меж вами
уязвимо сладостна для вас,
как и мы, причастные к усладам,
склонны перед богом затихать;
Митилены яблоневым садом
я сочту, чтобы благоухать
нам в ночи, где зреют наши груди;
почему же только эту грудь,
эту гроздь, отверг ты ради пира
прелести, не смея посягнуть
на меня, но мне осталась лира,
так что все твое я восприму.
Этот бог делить не станет мира
на двоих, привержен одному.
Девичье надгробие
Ты в своем стремленьи неуклонном
возвещаешь вечный свой возврат,
деревце на берегу лимонном,
и твои в пылу неугомонном
груди все еще принадлежат
крови бога.
Странник беспокойный,
женщинам дарующий любовь,
сладостный, как мысль твоя, и знойный
высится над юным телом, стройный,
изгибаясь, как девичья бровь.
Жертва
О благоуханная истома!
Жилы превращаются в цветы;
я стройней с тех пор, как мне знакома
все еще неведомая ты.
Лепестки мои былые зыбки,
опадать их заставляет зной,
но зато звезда твоей улыбки
скоро засияет надо мной.
Все, что длится с детских лет часами,
назову тобой пред алтарем,
на котором жертва мы же сами;
он зажжен твоими волосами,
и венец груди твоей на нем.
Дневная песнь Востока
На берегу лежим или в постели?
Ласкает нас не свежесть ли морская?
Твои ли груди птицами взлетели,
восторг мой взлетом этим превышая?
Ночь, диким населенная зверьем,
которое кусалось и рычало,
чужда нам и страшна, но как в своем
смятении, встречая дня начало,
мы новый день, грозящий нам, поймем?
И лучше нам тесней соприкасаться,
как лепестку и трепетной тычинке,
чтоб не погибнуть порознь в поединке
с безмерным и его не опасаться.
Но тело к телу льнет порой напрасно,
найти в объятьях пробуя приют;
их единенье тесное опасно:
нас души наши тоже предают.
Ависага
1. «Ее девичьими руками к ночи…»
Ее девичьими руками к ночи
обвили слуги старческое тело;
как сладостно бы время ни летело,
страшил ее на ложе неохочий.
Когда же раздавался крик совиный,
она, боясь неведомой беды,
лицо по-детски прятала в седины
клубящейся царевой бороды.
И звезды, ей подобные, дрожали;
отягощен был запахами мрак;
ей занавеси тоже угрожали
и содроганьем делали ей знак.
За старца между тем она держалась,
и ей на царском холоде в тиши
едва ли бы так девственно лежалось,
не будь она подобием души.
2. «Был царь воспоминаньями томим…»
Был царь воспоминаньями томим,
днем видел тени прежнего величья
и пса, который был царем любим,
а ночью кровом сводчатым над ним
виднелась Ависага, над морским
безжизненным прибрежьем высь обличья
небесного: грудь звездная девичья.
Он, знавший женщин, только хмурил брови,
как будто старцу сумрачному внове
еще не целовавшие уста.
Не ждал он от зеленой этой ветки,
что освежит она его лета;
он зяб, как пес, чье логово — тщета,
и лишь в крови своей искал последки.
Давид поет перед Саулом
I. «Царь, послушай, как влечет игра…»
Царь, послушай, как влечет игра
струн моих, о чем бы ни гадали
струны, ввергнув нас и звезды в дали,
чтобы мы дождями выпадали,
и в цвету земля была щедра.
Познавал ты девушек в цвету,
ароматом их завороженный,
и меня потом прельщали жены,
и виднелся отрок на посту,
стройный, у дверей настороженный.
Или звук лишился полномочий
Возвращать былое без препон?
Ночи, царь, твои, о эти ночи
и тела, которые охочи
льнуть к тебе, предотвращая сон.
Струны заодно с воспоминаньем.
Но какой дано струне стенаньем
повторить их темный, страстный стон?
II. «Царь, ты прошлых лет не потеряешь…»
Царь, ты прошлых лет не потеряешь,
плохи годы или хороши,
ты моей струне себя вверяешь,
но сойди ты с трона, сокруши
арфу, царь; ты струны изнуряешь.
Арфа, словно дерево в саду,
клонится, увешана плодами,
будущими смутными годами:
их я, как и ты, тревожно жду.
Думаешь ты, царь, когда державу
струн моих я трогаю чуть-чуть,
что мальчишеской рукой октаву
тела я могу во сне спугнуть?
III. «Царь, таишься ты среди затмений…»
Царь, таишься ты среди затмений,
но и ты по-прежнему в сетях
не моих ли прочных песнопений?
Холодно на жизненных путях,
где настиг твой гнев мое сиротство
облаком, в котором наше сходство,
и в укусах наших исступлений
оба друг у друга мы в когтях.
Чувствуешь? Мы движемся недаром,
образуя дух из тел своих;
старый в юном бьется, юный в старом,
а пока мы, царь, кружимся с жаром,
мы почти созвездие двоих.
Собор Иисуса Навина
Плотины рвет поток неудержимый.
В последний раз так Иисус Навин,
исполнен мудрости непостижимой,
могучий поднял глас, прервав старшин.
Смолк смех, который слышался местами.
Рукам, сердцам свой навязав закон,
вещали тридцать битв его устами;
так, всех заставив слушать, начал он.
Противнику грозившие уроном,
почувствовали прежние войска,
как трубы грянули под Ерихоном
и сокрушили стены для броска;
и в них самих был натиск тот ужасный
и потрясенье то же, тот же строй,
и вспомнилось, что тот же голос властный
под Гаваоном крикнул солнцу: стой!
И покорился в страхе Бог ему,
держал, пока не заболели длани,
Он солнце и, отсрочивая тьму,
способствовал вождю на поле брани.
Они уже подумали, что нет
в нем прежней мощи под великим гнетом
ста десяти прожитых старцем лет,
но глас его разнесся по намётам;
так по колосьям град проходит крупный.
Что вы сулите Богу? Без числа
вокруг другие боги, но тела
отступников Он рушит, Неотступный.
Избрал я Бога, с Ним навеки свиты
я и моя семья. Ему хвала!
Народ вскричал: Нам знаменье яви ты,
дай выбрать нам, не закрывая глаз.
Но он, молчавший столько лет упорно,
направился к своей твердыне горной,
явившись им тогда… В последний раз.
Уход блудного сына
Прочь и́з дому, от искажений смутных,
когда своя же собственность чужда,
от отражений трепетно минутных,
которыми тревожила вода,
от раздражений, как шипы, попутных
уйти в неведомое, лишь бы прочь,
и превозмочь
все, что виднелось там,
домашнее, что было слишком зримо
(привычное не потому ли мнимо),
с невидимым виденье пополам,
безличное пройти так может мимо,
лишь причиняя боль по временам,
которой в детстве жизнь была полна,
прочь уходить, поскольку не одна
вдруг рана открывается, как местность,
прочь уходить… Куда же? В неизвестность,
где теплая мерещится страна
и кажется кулисами окрестность,
где садом представляется стена.
Прочь — от чего? И что это: страданье,
природа, нетерпенье, ожиданье,
лишь безрассудство или же вина?
Взять на себя все то, что уличало,
свое, быть может, бросить существо,
скончаться в одиночку — для чего?
И неужели это лишь начало?
Гефсиманский сад
Он вышел в сад ночной, где время шло,
и множество седых олив серело;
в ладонях пыльных пыльное чело
от жаркой суши у него горело.
Еще и это. Морок слепоты,
когда Твои невидимы приметы.
Ты мне велишь провозглашать, что Ты
и был, и есть… А я не знаю, где Ты.
Ищу Тебя. Я потерял Твой след.
Во мне Тебя, как в камне, больше нет.
Зову Тебя, а Ты молчишь в ответ.
К Тебе со мною воззвала беда.
Везде в Тебе великая нужда.
А без Тебя что делать со стыда?
Сказали: ангел прилетел тогда.
Какой там ангел! Это просто ночь
Листала сад беззвучным дуновеньем,
Учеников тревожа сновиденьем.
Какой там ангел! Это просто ночь…
С другими рознилась она едва ли.
Таким ночам теряют счет;
лежали камни, и собаки спали.
Обыкновеннейшая ночь печали,
чтоб молча ждать, когда же рассветет.
Нет, ангелы не для таких молений,
и не для тех торжественный закат,
кто пережил утрату из утрат
и выпал из родимых поколений,
пред материнским чревом виноват.
Pietá
Исус, Тебе я ноги мою снова.
По-юношески были уязвимы
они в моих струящихся власах,
но, думалось, они неуловимы
и в терниях, как лебеди в лесах.
Твоя нетронутая плоть готова
к любви, хотя и в эту ночь мы врозь.
Ты моего не мог не слышать зова,
но мне с Тобою лечь не довелось.
Изранили Тебя, любимый, муки,
но нет, не я Тебе кусала руки,
и в сердце рана у Тебя видна,
куда войти могла бы я одна.
Моим устам скорбящим не дано
изведать наконец Твой рот усталый.
Исус, Исус! Где час наш небывалый?
Лишь в смерти я с Тобою заодно.
Песнь женщин, обращенная к поэту