Поздняя осень в Венеции, Райнер Рильке

Книги

Поздняя осень в Венеции

22
18
20
22
24
26
28
30
Не рифма ли в магическом созвучье двух слов ты вся, какой покорна вести ты, безответная, когда на круче лба твоего листва и лира вместе; все прелести твои для нежных строк, в которых слово — только лепесток пугливой розы, и глаза смежить приходится, чтобы могла ожить ты перед ними; выстрелят вот-вот четыре все твои ствола прыжками; но слушает пока еще и ждет твоя головка, поводя зрачками; так, обернувшись озером лесным, купальщица страшится вместе с ним.

Единорог

Упасть со лба на землю, словно шлем, была молитва вечная готова, когда средь леса сказочно густого, на лань похожий, посетил святого сей странный зверь, являвшийся не всем. У оставлявших чуть заметный след проворных ног был цвет слоновой кости; зверь был в сиянье белое одет, охотничьей не опасался злости; как башня, рог на лбу — лучистый свет; шел тихим шагом свет к святому в гости. У рта пушок был розовато-сер; едва блестя, под верхнею губой белеющие зубы обнажались; тревожил зверю ноздри дух любой; в его глазах виденья умножались, и с ними вне вещей и мер замкнулся круг сказаний голубой.

Святой Себастьян

Как другой лежал бы, он стоит, предан воле, ввысь его стремящей, в трудной позе матери кормящей, как венок, в себе самом он свит. Вырастает новая стрела, трепеща, из чресел поминутно; только улыбается он смутно, потому что плоть его цела. Он расстрелян и при этом жив, лишь глаза, невольно загрустив, отпустить готовы грех напрасный, издали презрительно простив тех, кто вещью жертвует прекрасной.

Основатель

Он просто заказал картину цеху художников; являлся ли Христос, ему в земном пути даруя веху, и, посулив небесную утеху, молился ли епископ с ним — вопрос. Быть может, вправду верующим рос он, чтоб смиренно преклонить колени, себя своей навязывая тени, и собственный свой стан вне злобы дня взнуздать, как норовистого коня. Пусть посещением невероятным мы смущены, пусть не закреплено свидетельством оно неоднократным, видение бывает благодатным, само в себя при нас углублено.

Ангел

Привык он отстранять склоненьем лба все, что уподобляться может узам, а сердцу вечным угрожает грузом, чертя свои круги, судьба. Их много в небе, занятых полетом. «Приди, познай!» — они ему кричат. Но легких рук его ты тщетным гнетом своим не тяготи, не то закат их приведет к тебе, чтоб разорили они во тьме, разгневавшись, твой дом, как будто бы тебя они творили, чтобы схватить и сокрушить потом.

Римские саркофаги

Кто думать заставляет нас, что гнев и суета, которые гнетут, в теченьи жизни нами завладев, продлятся дольше в сутолоке смут, чем разлагается среди колец и среди идолов тот, разодетый для саркофага, где свои приметы успел утратить он, мертвец, неведомыми ртами хищно съеден, безмолвными. Но где же затаен мозг, чье призванье — трапеза такая? При этом до сих пор водой не беден ряд акведуков, где былых времен струится вечно зеркало, сверкая.

Лебедь

Кто выносит лучше или хуже гнет незавершенного, тот схож с лебедем, ходящим неуклюже. Но колеблет почву приближенье смерти, нас бросающее в дрожь; лебедю так предстоит скольженье по воде, где, трепетно глубоки, радостно расступятся потоки, ибо со стихией тихо слит, царственный в своей внезапной славе, тем уверенней, тем величавей умудренный плыть благоволит.

Детство

Быть может, я когда-нибудь пойму, что значит настоящая утрата, но если миновали без возврата дни детства, кто мне скажет, почему? Не признак ли ненастья затяжного — напоминать, как много в детстве встреч, когда приходят и уходят снова, и все это затем, чтобы вовлечь в жизнь, маловероятную подчас; мы учимся, как вещи или звери, терпеть по-человечески потери, и образ наш переполняет нас. Мы в детстве, как пастух средь многих стад, который, даль уподобляя свитку, на тяготы свои бросает взгляд, а между тем нанизан, как на нитку, его сбивает с толку длинный ряд наглядных, четких, будущих утрат.

Поэт

Крыло мне наносит рану, мой час, в полете твоем, но что с моими делать я стану устами ночью и днем? Ни дома нет у меня, ни жены, ни почвы нет, ни основы. Предать меня вещи готовы, мною одарены.

Кружево

I. «Что человечность, разве безупречно…»

Что человечность, разве безупречно названье это, если зыбкий клад изготовлялся так бесчеловечно, что глаз твоих потребовал, чей взгляд весь в кружеве… Ты хочешь их назад? Ослепшая, пусть нет уже в помине тебя, случалось ли когда-нибудь корою благодарной к древесине, к тебе вещице этой нежно льнуть? Из прошлого стремилась к новоселью, в судьбе лазейку, нет, прорыв тая; и молча улыбаюсь я изделью полезному, где вся душа твоя.

II. «И если мы, устав от пустяков…»

И если мы, устав от пустяков, решим, что дело всякое ничтожно, а поступать иначе невозможно, и выросли из детских башмаков напрасно мы, быть может, эта весть, весть пожелтевших кружев, кружевная стезя поддержит нас, напоминая: что сделано, то сделано, то есть. Как знать, не жизнь ли в жертву здесь была принесена, и жертва не напрасна: как эта жизнь, поныне тяжела, возникла вещь, улыбка с ней согласна, а вещь неповторимая цела и до сих пор, легчайшая, прекрасна!

Женская доля

Как на охоте пил король, схватив чужой стакан и в подтвержденье чуда хранил его с тех пор, покуда жив владелец, будто это не посуда, не так ли схватывал, бывало, рок одну из многих, поднося к своим устам, смертельной жаждою томим, разбить не смея хрупкий тот залог, и ставил в поставец потом стеклянный несовершенный этот образец, похожий, может быть, на драгоценность, и экспонат виднелся постоянный, состарившись, ослепнув наконец и подтвердив свою обыкновенность.

Выздоравливающая

Как порой блуждает городскими улицами песенка одна, близится со звуками другими, а вдали почти что неслышна, так выздоровлением нежданным смущена, дальнейший чуя путь, жизни отвечает жестом странным, даже не успев передохнуть. И как драгоценная находка огневице бывшей вопреки после обескровленной щеки ожила твердыня подбородка от ее ласкающей руки.

Повзрослевшая

Носила на себе за годом год и страх, и милость Божью, и заботу, и высоту деревьев, и дремоту, весь мир, уподоблявшийся кивоту, который на себе несет народ. Так молча выносила мир причин и следствий, затаившийся в текучем, в далеком и в чудовищно-могучем, как на себе носила бы кувшин с водою, ношей этой занята, покуда перед жизнью не смутилась и на лицо тогда ей опустилась почти что непрозрачная фата; и как бы ни был этот мир встревожен, вопросами своими одержим, на них ответ единственный возможен: ты с бывшим детством все еще твоим.

Танагра

Глина, схожая с тестом, солнцем обожжена, оказывается жестом руки, а рука нежна девичья, и неизменен жест ее, чем и ценен; самой лишь себе близка, так ловко, как в море лодка, до собственного подбородка доплывает рука. Мы держим, вертим как данность их, стойких чересчур, готовы постичь их странность: загадочную сохранность каждой из этих фигур, но мы к ним еще вернемся, уже имея в виду, что снова им улыбнемся ясней, чем в прошлом году.

Слепнущая

Когда пила со всеми вместе чай, держала чашку не как все, иначе, с улыбкою, обычно скрытой в плаче, что больно было видеть невзначай. И после чая говор не затих, по комнатам перемещались взоры, но, вслушиваясь в смех и в разговоры, я наблюдал ее среди других, как будто собиравшуюся петь для нас, когда напрасно боль мы прячем; у ней в глазах был, как в пруду стоячем, заметен свет — бестрепетная сеть. Шла медленно, обдумывая путь, как будто предстоит ей осторожно преграду некую перешагнуть и не лететь ей дальше невозможно.

В чужом парке

Borgeby-Gard

Когда-то были эти два пути знакомы господину, как и свите, и ты, вообразив из них один, увидишь на куртине средь куртин на камне надпись: «Баронесса Брите Софи». Попробуй надпись ты прочти. Когда тебе понадобятся пальцы, чтоб разобрать под именем число, не загрустишь ли ты, как все скитальцы? Что снова на могилу привело тебя под эти вязы, где сыра земля, где только тени, а не взгляды? И противоположности пора тебя завлечь, когда подскажут гряды, как розу звать забвенью вопреки. Но если доверяешь ты подсказке, зачем ты смотришь, как, мелькая в пляске, над флоксом изнывают мотыльки?

Прощание

Прощание, давно знакомый час! Что знаю я: безжалостное что-то рвет узы, нет, прекрасные тенёта, показывая их в последний раз. Я беззащитен был в минуты эти, когда меня, меня она звала, как делают все женщины на свете, в беспомощном неведеньи мала; прощальный взмах, как будто бы игрушка потеряна, и может этот знак вернуть ее, взлетать могла бы так со сливового дерева кукушка.

Предвкушение смерти

Назад Читать дальше