За окном — сухая жёлто-серая осенняя степь с ярко-красными пятнами какого-то кустарника, безоблачное блёкло-голубое небо, всё солнцем залито. Фрамуга открыта, но в теплушке жарко: окон и дверей мало, скорость поезда не так уж велика, плохо проветривается. В открытое окно то и дело затягивает клубы паровозного дыма. Ещё хуже дело, когда поезд стоит на разъездах, пережидает встречные. Ночью доходит и до топки печи, но днём — жара. На горизонте, в мареве, проступает неровная синяя полоса.

Намаявшись с подобными энкавэдэшными «генами», Бродов всей душой рвался обратно в армию, из которой его перевели по очередному партийному призыву в тридцать седьмом — после крупнейшей зачистки в Наркомате внутренних дел. Да, он пользуется исключительным правом самостоятельно набирать в Лабораторию операторов и основных сотрудников. Да, он отчитывается только одному человеку и только с одним человеком согласовывает свои действия. Но кадры на вспомогательные должности ему приходилось брать из ведомства, к которому формально приписана Лаборатория. Тут у него не было ни друзей, ни добрых знакомых, которых он попросил бы дать надёжных, проверенных людей. С технарями более или менее повезло. С оперативниками и секретной службой — не очень.

Оперативников — ребят, которые осуществляли наблюдение и выполняли особые поручения, — он вообще не взял с собой в эвакуацию. Не подал рапорт об их прикомандировании, да и всё. Они же осуществляли наблюдение за кандидатами в основные сотрудники и в операторы и за членами их семей. Однако в сложившихся обстоятельствах подбор новых сотрудников и операторов был приостановлен на неопределённый срок. Понадобятся оперативные работники — в любой момент можно сделать новый запрос. Будет день — будет пища. Пришлют не лучше и не хуже прежних. Обязанности же по выполнению особых поручений были делегированы секретчику. И Геннадий что-то слишком уж рьяно взялся.

Будь Лаборатория хотя бы формально в составе Красной армии, при Генштабе, Бродов набрал бы проверенных людей: надёжную, сообразительную молодёжь из младшего комсостава. Таких, что им не понадобилось бы разжёвывать каждое задание, но которые к тому же хорошо дисциплинированы и поперёд батьки в пекло не лезут: к начальству с дурацкими инициативами и нахальными советами не пристают, самовольных действий не предпринимают. Да и стука от них было бы намного меньше.

Николай Иванович сложа руки не сидел, активно работал над осуществлением своей мечты. Он аккуратно, под весомыми предлогами подбрасывал кому следовало идею переподчинения Лаборатории Генштабу или же Наркомату обороны…

Дверь «женской половины» открылась. Николай Иванович мысленно охнул и обернулся: ещё парламентёры?! Таисия. Увидев Бродова, девочка помедлила в растерянности и решила ретироваться, пробормотав:

— Извините, Николай Иванович, я не хотела беспокоить!

— Тася, постой! — окликнул он. — Иди сюда. Хотела посмотреть в окно?

Девочка опять помедлила — на сей раз в удивлении — и кивнула. Привычка дичиться у неё пока стойко держится. Но это может оказаться только на пользу, особенно в свете последних событий. А удивляется зря: у товарища Бродова не открылась скоропостижно сверхинтуиция; товарищ Бродов приметил направление взгляда — и только.

Надо обязательно усилить в плане подготовки изучение мимики и жестов. Тася сенситивна и без всякой подготовки прекрасно читает неречевой язык. Но она должна отчётливо представлять себе, как сама выглядит со стороны. В каждый момент она должна понимать, что можно прочесть по её лицу и взгляду. Она до сих пор ещё не видит себя со стороны. Это плохо. Ещё месяц назад ему задавали вопрос: «Вы что, не научили их работать лицом?!» А он отмахнулся: мол, это для нас вовсе не важно. Очень зря. Упущение.

— Так смотри! Вон, на горизонте горы. Скоро подъедем совсем близко.

Глазки засветились интересом. Но взгляд снова беспокойно метнулся от окна на товарища Бродова. Николай Иванович шагнул было к двери «мужской половины», однако Таисия ещё удерживала его взглядом, будто хотела что-то спросить, да не решалась. Он не стал помогать встречными вопросами, и девочка отвернулась к окну молча.

Ну и контингент! Каждый норовит залезть тебе в душу и разыскать там ровно то, что интересует его в данный момент. Бродов невольно рассмеялся. Не сердиться же. Они нужны ему… нужны стране… такими. Он нашёл их такими и отчасти создал.

Николай Иванович вновь уселся среди напряжённой тишины за свой импровизированный письменный стол. Саша Ковязин, по-прежнему не поднимая головы, разбирал по винтику какой-то ни в чём не повинный исправный прибор…

Что-то изменилось. Голова прошла! Чёрт!!! Она может делать это! Может, когда не собирается, когда никто не ставит перед ней такую сознательную цель. Она что-то приметила или почувствовала; и уточнять-то не стала. Проклятое внушение, трижды клятые сопряжённые последствия! Извлекаем из печального опыта урок: больше не допускать внесознательных вмешательств в психику операторов — по крайней мере, таких, которые касаются памяти и намерений, то есть напрямую затрагивают личность.

Женька просидела в тамбуре до вечера. Ребята уже маялись не только от сострадания, а и от того, что пойти покурить им стало некуда. Один Геннадий невозмутимо выходил с папиросой в тамбур, но и тот — всего пару раз.

Ночью, когда мы улеглись и погасили свет, Женя прокралась в «комнату», как мышка, забралась под своё одеяло. Она уже и не всхлипывала, и дышала неслышно, и, конечно, не спала. Такое плотное облако боли, горя, отчаяния её окружало. Ясное дело, наша комната в ту ночь не смыкала глаз.

А ещё я ощущала — не знаю, одна ли я: ни разу не спрашивала об этом Лиду — ощущала сквозь деревянную стенку и плотно уставленные ящики с оборудованием и бумагами, сквозь энергетику пяти спящих мужчин, что наш руководитель тоже лежит без сна и напряжённо думает. У него — свои причины. Он не то чтобы переживал, как Женя, из-за испорченных отношений. Он должен принять по поводу Жени решение — окончательное, бесповоротное и отчего-то — страшное.

На этом открытии у меня как выключатель внутри щёлкнул: я заснула и крепко выспалась — единственная из всех. Утром даже неловко сделалось.

Николай Иванович не слышал шагов, но поднял голову от стола с документами, предчувствуя, что сейчас раздастся стук в дверь. Маленький, плотно сжатый кулачок несколько раз быстро и решительно ударил по доске. Сердце сделало кульбит, остановилось и стало плавно, не торопясь, падать. В районе солнечного сплетения оно запуталось среди нервных жгутов, увязло, как в паутине, и там, раскачиваясь, продолжило свою обычную работу.