Ставшее традиционным вечернее оживление на сей раз уступило место суровой торжественности. Громыхнув скамейками, мы вскочили, чтобы спеть «Интернационал». Потом — «Священную войну»… Мне эта песня каждый раз всю душу переворачивала, будто правда волна внутри взмывала, и до сих пор — всякий раз, как слышу… А больше ничего петь не хотелось, даже серьёзных военных песен. За столом произносились такие тосты, будто мы находились на правительственном приёме. Даже Сима и Лида выступили. Днём палило солнце, и к вечеру в перегретом бараке всё ещё было жарко. Мужчины раскраснелись, хоть выпили не много. Но ни шутить, ни играть настроения ни у кого не было.

Сообщение о параде на Красной площади, переданное ещё утром, целый день не выходило из головы. Несмотря на жару, я словно очутилась на промозглом ветру в заледенелой прифронтовой Москве. Я бы хотела оказаться сейчас там и делать что-то по-настоящему полезное — не мысленно, не в воображении, а в реальности: хоть тушить зажигалки, хоть за ранеными ухаживать.

Днём я слышала тихий, но ожесточённый, разговор между нашими военными: кто сколько раз уже подавал рапорт товарищу Бродову с просьбой отпустить на фронт, и не стоит ли попытаться снова — вдруг в честь такого события он наконец отпустит молодых, крепких, способных воевать командиров, а себе в группу наберёт комиссованных по ранению, которых теперь уже всё больше выходит из госпиталей.

— Не отпустит он нас на фронт с такими секретами в голове. Вот же занесло в спецотдел этот…

Говоривший матюгнулся было с отчаянием в голосе, но кто-то ещё из ребят, видевший, что Катя и я находимся поблизости, предостерёг:

— Тише ты: девчата рядом!

К слову, меня это всегда необыкновенно трогало — что наши военные, как и большинство городских мужчин, строго следили за тем, чтобы никто не матерился при девушках.

Но в тот момент мысли были совсем о другом. Каждый из нас думал о судьбе полков, идущих в бой прямо в эту минуту, и о своей, пока не ясной, роли в войне.

В ту ночь мы с девчонками не сомкнули глаз. Без шуток и прибауток, без песен мы молча, слаженно работали. Игорь был мысленно с нами. Что мы делали, сложно описать словами. Мы присоединились к городу, мы постарались стать одним целым с Москвой и с её защитниками. Ты всем сердцем, без единого утаённого уголка открываешься тому, кому хочешь помочь, кого хочешь уберечь от беды — город ли то, или человек, близкий или вовсе не знакомый. И вся, опять же без единого утаённого уголка, открываешься энергетическому потоку. Надо желать, чтобы каждый, кто сейчас в сражении, вернулся. Это — настоящая работа, непростая: постоянно, ровно, чётко держать настрой. Бывает, настройка сбивается, будто радиоволна. Надо очень верить, что все твои действия — реальность, не сомневаться в успехе. И настаёт момент, когда ты начинаешь чувствовать: пошло, что-то по-настоящему меняется, на тонком плане что-то перестраивается, очищается…

Ни тогда, ни теперь не могу объяснить лучше. И опять акцентирую: мы не были одни, мы встроились в масштабную, мощную операцию, кем-то организованную. Но мы не знали, так скажем, «кода доступа», мы действовали на ощупь, интуитивно. Должно быть, верующие люди делали то же через молитву, мы же нашли способ, который был ближе и понятнее нам: прямо через сердце. Когда начинает получаться, тебе… будто пространства открываются. И радостно становится. Такой индикатор…

То ли нас сморило к утру, то ли сам поток, в который мы попали и по течению которого плыли, стал стихать. Уснув на рассвете, поднялись мы, по обыкновению, рано, разбуженные жарой нового дня.

Ещё до завтрака заглянул товарищ Бродов. Рукава закатаны, гимнастёрка подпоясана, но расстёгнута до середины груди, волосы и лицо влажные, на скулах — следы свежих порезов. Он устало опустился на стул, как будто не встал только что с постели, а прошёл марш-броском десять вёрст.

— Девушки, не заметили, что сегодня ночью происходило… — он покрутил ладонью в воздухе, — в пространстве? Вы хорошо спали?

Лида, Женя и я переглянулись, что, понятно, не укрылось от товарища Бродова. Ни Катя, ни Серафима не успели сообразить, что происходит, когда Николай Иванович, выпрямившись, внимательно оглядел нас троих и потребовал:

— Рассказывайте!

— «Помощь фронту». Новый метод. — Я взялась отвечать, потому что в данном случае была вроде как зачинщицей. — Открываешь сердце и стараешься обнять всех, кому хочешь помочь. Или не кому, а…

Я задумалась. Можно ли сказать про город: «чему»? «Чему помочь»? Странно прозвучит.

Николай Иванович слабо улыбнулся, пристально глядя на меня.

— Ты что же, старалась обнять всю Москву?

— Не только…