В свою очередь, заимочное право покоится на трех правовых основаниях собственности: 1) праве первой находки, 2) праве вложенного труда и 3) праве давности.

Право первой находки еще римские юристы рассматривали его в качестве одного из оснований права собственности вообще (res nullius cedit primo occupant – ничья вещь принадлежит первому завладевшему ею). В общине оно понималось как право первого захвата «ничьей», «Божьей» земли. Право вложенного труда предполагает переход в собственность (или, по меньшей мере, во владение) земли, приведенной в культурное состояние за счет собственного труда. Право же давности означает, что земля (вещь вообще) принадлежит тому, кто давно пользуется ею.

На основе заимочного права велось хозяйство первых русских крестьян в Сибири. Но, вопреки мощным правовым основам, заимочное хозяйство постепенно эволюционировало в сторону общинного, ибо сама правовая основа крестьянского хозяйства менялась: заимочное право уступало место праву вольного пользования.

Разница между обеими формами права состоит в том, что заимочное право предполагает вечное владение землей того, кто первый вложил в нее свой труд. Вольное владение ограничено: общинник имеет право на землю лишь до тех пор, пока продолжает трудиться на ней. Вольное пользование – переходная форма к переделам земли по душам, т.е. к собственно общинному владению [Кауфман. 1915, с.4–18 и др.].

Переход от вольного владения к переделам по душам мог иметь еще одну переходную ступень – право на использование окультуренной земли в течение определенного срока, например, освоенный под пашню лесной участок предоставлялся во владение крестьянину, освоившему его, на 50 лет. Потом он переходил в общинное владение.

Подобная правовая эволюция и смена форм хозяйствования были не случайными. Как ни похоже заимочное право на право личной собственности, оно, все-таки, отличается от него принципиально. Община ни на минуту не забывает, что «она есть верховный распорядитель и распределитель земли; как в своем коллективном сознании, так и в сознании каждого отдельного общинника она есть собственник всей, хотя бы и вошедшей в состав какой-нибудь заимки земли; она только потому предоставляет отдельному общиннику неограниченную свободу захвата, что не имеет надобности вмешиваться в дело распределения земли между хозяевами» [Кауфман. 1915, с.8].

«Надобность вмешаться» в распределение земли между хозяевами возникала, очевидно, когда население увеличивалось и на земле становилось тесно. При этом между крестьянами возникали разногласия. Владельцы земли ссылались на право вложенного труда: «мы разработали землю, так неужто ее у нас отнять?». Другие исходили из своего права на труд: «не вам одним надо питаться и работать, мы такие же крестьяне, нам тоже нужно, на чем работать» [Кауфман. 1915, с.83–84]. Другими словами, крестьяне взывают к справедливости, обосновывая ее неявной ссылкой на одну из высших ценностей общины – индивида, необходимость поддержать его жизнь, обеспечить питание ему.

Об устойчивости общины свидетельствуют и относительно невысокие темпы столыпинской реформы. Несмотря на то, что русская община как форма хозяйственной организации явно изжила себя к началу века, несмотря на усилия правительства прежней России в создании сравнительно благоприятной рыночной конъюнктуры, столыпинская реформа, если верить статистике, протекала медленно и не слишком успешно. Так, к январю 1916 года из общины выделилось 2 478 тысяч домохозяев с 16 916 тысячами десятин земли, что составляло всего 26 процентов от числа общинных дворов и около 15 процентов площади общинной земли [БСЭ. 1976, с.535]. Крестьяне в массе видели в общине социальную защиту, противодействовали разделу общинной земли, «и цель реформы П.А. Столыпина достигнута не была» [Александров. 1997, с.539].

Существует, правда, мнение, что столыпинская реформа абирала ход, поскольку к лету 1917 года 62,5 процента крестьянской земли находилось в частной собственности и личном владении, то есть не в общине [Селюнин.1988, с.185]. Но на основании одной этой цифры, даже если она верна, нельзя сделать вывод об успешности упомянутой реформы. Ведь и до нее значительные земельные площади находились во внеобщинном владении. Вся Прибалтика, Польша, Украина, Южная Россия, отчасти Белоруссия и Сибирь не знали, почти не знали или знали в очень ограниченной степени общинное землевладение. И если к этим землям присоединить участки, действительно выделенные из общины, упомянутый процент можно, вероятно, получить. Но чтобы уверенно говорить об успешности столыпинской реформы, надо ориентироваться не на общее количество земли, находящееся вне общины, а на количество хозяйств, вышедших из общины, и уменьшение общинной земли. А эти цифры не слишком велики.

Даже после Февральской буржуазной революции в России крестьяне не были готовы отказаться от общины. В мае 1917 года на Всероссийском съезде крестьян обсуждались два проекта землеустройства – проект кадетов (партии конституционных демократов) о передаче земли в частную собственность и эсеров (социалистов-революционеров) об «общенародной собственности». 80 процентов голосов получил второй проект. Первый крестьяне отвергали, мотивируя свое решение тем, что появятся кулаки-мироеды, сосед станет богаче [Сироткин. 1991].

Об устойчивости крестьянской общины как социального организма свидетельствует и процесс ее реформирования в Германии. Известно, что ликвидация общинного землевладения в Пруссии на основании указа 1821 года происходила с применением грубой силы, а крестьяне насильственно были поставлены в положение индивидуальных хозяев [Вебер. 1923, с.25]. А ведь германская марка была значительно более подготовлена ходом исторического процесса к изменению формы владения землей, чем русский мир, поскольку земля в ней была издавна поделена между крестьянскими дворами.

Существует ряд причин, способствующих устойчивости общины.

Причиной общего плана является привычка миллионов крестьян жить в ней. Невозможны быстрые смены привычных образцов деятельности и общения.

Причины более конкретного плана следующие:

Во-первых, поскольку одной из ее фундаментальных ценностей общины является человек как живое существо, в общине признана его значимость в этом качестве. Человек значим как «рот» или «едок» (это устойчивые единицы счета в крестьянской среде). Весь социальный механизм мира был подчинен обеспечению этого «рта» пищей. Выражаясь современным языком, человек «был социально защищен». Добровольно отказаться от этой защиты обычному человеку крайне трудно, даже если предположить, что отказ от нее, в конечном счете, выгоден ему и открывает для него более широкие перспективы.

Во-вторых, на основе признания равенства людей как живых существ община регулировалась весьма демократически. Любой человек в ее рамках мог претендовать на учет своих нужд и оказывать воздействие на любые мирские решения. Он мог также стремиться к достижению любой социальной роли в общине.

В-третьих, община представляла собой естественную референтную группу с насыщенной эмоциональной атмосферой. Люди, выросшие вместе и переключившиеся от совместных игр и забав к совместной работе и проведению досуга, не могли быть чужими друг другу. В любви или ненависти, но они оставались «своими» во взаимоотношениях, а их симпатии или антипатии равно «грели» человеческую душу, спасая ее от холода одиночества.

А. Зиновьев вкладывает в уста своего литературного героя, оказавшегося на Западе, следующие слова: «Я почти не переживаю потерю родственников и друзей, московской квартиры… Но мне ни днем ни ночью не дает покоя то, что я потерял коллектив… Любой какой-то наш (мой) коллектив… Здесь, на Западе, есть организации, которые очень похожи на советские коллективы, но … они не дают той защищенности индивиду и той душевной теплоты, какие есть в советских. Здесь корыстные интересы сильнее и острее. Люди холоднее и беспощаднее» [Зиновьев. 1991, с.202].

Вероятно, подобные, только более сильные ощущения испытывали и общинники, оказавшиеся вне общины. Им трудно и тягостно было почувствовать себя «никому не нужными». И еще труднее стать «нужными» вне нее только на основании собственных способностей и средств.

В-четвертых, благодаря относительному обилию природных ресурсов община в России еще могла обеспечить пусть скудное и голодное, но привычное существование многим миллионам крестьян. Иначе говоря, в русских условиях хозяйственная несостоятельность общины еще не стала очевидным фактом для основной массы общинников. Большинство сохраняло иллюзии относительно возможности жить в приемлемом достатке и в общине.