В средние века идеологи христианства высказывали идеи, которые приветствовались бы в русской общине. Так, по определению Фомы Аквинского, «корыстолюбие есть грех, в силу которого человек стремится приобрести или сохранить больше богатства, чем ему необходимо». А нищета рассматривалась не как вынужденное состояние, из которого желательно было бы выбраться, но в известной степени была добровольным самоотречением и отказом от мирских дел. Поэтому церковь не препятствовала принять обет нищенства всем тем, кто стремился к нему из смирения и общей пользы, а не из корысти или лени [Гуревич. 1972, с.222].
Как можно заметить из сказанного, в фундаменте русской общины нет ценностей, свойственных рыночной (западной) цивилизации и связанных с развитием и совершенствованием объективно необходимой материальной деятельности, то есть мастерства, богатства, хозяйства. И это не случайно. Их отсутствие как раз и связано с наличием уже упомянутых ценностей.
Так уж вышло, что русские крестьяне пытались устроить свою жизнь на основе высших ценностей (человек, общество) и такой инструментальной ценности, как справедливость. Вообще говоря, это крайне важные ценности. Их всегда нужно иметь в виду в качестве ограничителей свободной хозяйственной деятельности. И для всего человечества неплохо (по крайней мере, как полезный эксперимент), если какая-то его часть пытается жить на их основе. Однако ни российские крестьяне, ни Россия не получили выгод развития из-за стремления крестьян устроить жизнь в соответствии с ними, поскольку ограничивалось влияние других модусов социальной значимости, стимулирующих развитие деятельности. Особенно тяжкие и далеко идущие последствия имело применение к хозяйственной практике инструментальной ценности «справедливость».
Дело в том, что в качестве субъектов социального развития в рыночном обществе выступают не люди, а хозяйства, внутри которых развивается деятельность. Рынок отбирает продукцию не отдельных людей, а хозяйств (хотя бы эти хозяйства и велись одним человеком). Выживают или не выживают в рыночной экономике не люди как таковые, а хозяйства. Поэтому справедливость общины по отношению к людям превращалась в тормоз по отношению к тем хозяйствам в ней, которые имели тенденцию к превращению в хозяйства рыночного типа.
Община более или менее отвечала требованиям времени, пока рыночные отношения были слабо развиты и крестьянское хозяйство в основе оставалось натуральным. Но уже и тогда ее крупным недостатком было то, что она тормозила развитие рационального индивидуального хозяйства (то есть ведущегося с экономией всех ресурсов, в первую очередь, рабочего времени). Нерациональным оно было и в более широком смысле. Ибо сама деятельность по ведению хозяйства была не вполне рациональной с точки зрения субъекта деятельности:
Деятельность субъективно рациональна тогда, когда она имеет личный смысл для деятеля, что возможно, если деятель сам свободно определил ее цели и выбрал средства их достижения (технологию). Он может ошибаться в выборе средств и даже целей деятельности, поэтому при взгляде со стороны она может казаться (и даже объективно быть) нерациональной. Но в этом должен убедиться сам деятель на основе личного опыта. Иначе невозможен прогресс деятельности. Однако в ведении общины находилась не только земля, но и технология полевых работ. Отдельный крестьянин не мог свободно распоряжаться своим временем на протяжении года. Значительные объемы работ он должен был проводить не по своей воле и охоте (и чувству необходимости), а на основании решений мира, по приговору стариков – хранителей коллективной мудрости. Он не был свободен в своих решениях по хозяйству, а, значит, он не мог вести его вполне рационально в субъективном смысле.
Ограничение хозяйственной инициативы характерно и для германской средневековой марки, где была «исключена возможность того, чтобы отдельный человек предпринял нечто отличное от всей общины, – его действия принудительно определяются ею» [Вебер. 1923, с.21]. Но в германской марке земля издавна была разделена на отдельные участки – «гуфы», принадлежащие отдельным дворам [Вебер. 1923, с.19–20]. В ней в отличие от русского мира отсутствовали постоянные переделы земли. Поэтому немецкий крестьянин мог повышать культуру земледелия внутри участка, повышая плодородие земли. Периодические же переделы земли в русской общине были едва ли не главной причиной низкой сельскохозяйственной культуры, небрежного отношения к земле, о которой нет желания заботиться, поскольку она через несколько лет перейдет к другому хозяину [В.В. 1882, с.77; Кауфман. 1915, с.124].
Интересно отметить, что виднейший теоретик славянофильства А.С. Хомяков защищал общность хозяйственной деятельности на земле и считал существование общины правящей, но не хозяйственной «обманом, делом начатым, но не оконченным» [Хомяков. 1914, с.465]. По сути, это теоретическое обоснование колхозов – «хозяйственных общин».
Возникает, правда, вопрос: «Возможно ли существование рационального коллективного хозяйства»? Ответ может быть следующим: «Возможно, если в нем работник имеет возможность сделать свою деятельность субъективно рациональной. Для этого результаты общей работы должны иметь для него личный интерес, и он может вносить предложения по улучшению технологии, распределению прибыли и т.п.».
Хомяков справедливо полагал, что общинная собственность на землю не является недостатком сама по себе и не служит препятствием для совершенствования хлебопашества и развития хозяйства. Для достижения этих целей вполне достаточно продолжительное владение землей (как владеют английские фермеры, не являющиеся собственниками земли) [Хомяков. 1914, с.459]. Но он, вероятно, недооценил роль личной инициативы и самостоятельности в принятии хозяйственных решений мелким сельским хозяином для повышения культуры земледелия.
Эта недооценка отчасти оправдана тем, что в то время преимущества индивидуального крестьянского хозяйства (фермы, хутора) по сравнению с хозяйством крестьянина-общинника проявились недостаточно, поскольку оставался низким общий уровень энергетической оснащенности сельскохозяйственного труда. Вероятно, только появление двигателя внутреннего сгорания, электричества и энергонасыщенных машин позволило отказаться от лишних батраков, удешевить производство и превратить фермерское хозяйство в действительно товарное. Именно трактор позволил в годы первой мировой войны обеспечить в Англии необходимое количество сельскохозяйственной продукции, заменить мужчин женщинами на полевых работах, а в Соединенных Штатах резко снизить стоимость обработки почвы и иных работ [Форд. 1989, с.157–162].
Видимо, из-за того же низкого энергетического уровня крестьянского хозяйства в то время не смог увидеть преимуществ индивидуального крестьянского хозяйства в Европе по сравнению с русским Н.Я. Данилевский. Напротив, он считал крестьянский надел в общине гарантом «непоколебимой устойчивости» русского общественного строя и залогом консервативности именно тех общественных классов, «которые угрожают в Европе переворотами» [Данилевский. 1995, с.417]. Но теперь-то хорошо известно, как недолго сохранялась политическая инертность русского крестьянства, без активной поддержки которого революция, подготовляемая большевиками, была бы невозможна.
Ситуация на сельскохозяйственном рынке также способствовала консервации общинного хозяйства. Тогда на российский рынок производило крупное помещичье хозяйство, основанное на барщине. Оно было значительно производительнее, чем требовал узкий и неустойчивый внутренний рынок, на котором «в качестве производителя господствовал помещик». Обычное крестьянское хозяйство не могло конкурировать с ним [Струве. 1913, с.134, 138 и др.]. Тем более, что задачей рядового крестьянского хозяйства в общине являлось обеспечение пищей каждого едока, а не конкуренция на рынке для получение прибыли.
Однако «дух времени» к началу ХХ столетия требовал, чтобы богатство и хозяйство стали стимулом деятельности и в крестьянской среде. Усиление струи рыночной деятельности в российском обществе сказывалось на функционировании общины. Кроме того, богатство и хозяйство привлекательны и сами по себе. Поскольку же на «законных» и «нравственных» основаниях (основаниях, находящихся в соответствии с фундаментальными ценностями общины), рациональное рыночное хозяйство крестьянину-общиннику не создать, подобное хозяйство возникало именно как кулацкое, «мироедское» (общинное хозяйство действительно разъедалось кулаком!). Соответственно, и богатство, получаемое из столь нечистого источника, оказывалось окруженным ореолом греховности.
Человек, желающий получить доступ к ним через рынок, должен был решиться в общине на «неправедную» деятельность (в народе прочно сидело убеждение, что «от трудов праведных не наживешь палат каменных»). Он мог преодолеть общинную мораль (саму по себе весьма привлекательную и человечную) только силой своего духа и за счет крайне непривлекательных, с точки зрения общины, личностных качеств. Поэтому «мироед» непременно должен был быть «сволочью», «выжигой» и т.п. Он должен был обладать жадностью и цинизмом, наглостью и хитростью, лицемерием и жестокостью. В своих ставленниках в общине («подголосках»), нужных ему, чтобы проводить через «общую волю» угодные ему решения, он должен был воспитывать трусость, покорность и пр. Для этого он должен был применять соответствующие приемы, в частности, подкуп и шантаж. Напрасно поэтому в современной «демократической» литературе кулак облагораживается, выставляется как честный, инициативный, трудолюбивый человек. Такие люди, возможно, появлялись в группе зажиточных людей, но только случайно.
Иначе говоря, отсутствие в общине законных путей обретения социальной значимости через ее модусы, связанные с хозяйственной деятельностью, неизбежно порождало в ней (и будет порождать в аналогичных случаях) уродливые способы достижения богатства, хозяйства, извращенные формы мастерства. Оно способствовало также формированию многих чрезвычайно непривлекательных человеческих черт.
Принципиальное отличие общины от цеха, связанное с далеко идущими последствиями, состоит в том, что цех работал на рынок, а община – на самое себя (и на помещика или государство). Устраняя конкуренцию внутри себя между ремесленниками, цех, выступая на рынке, оказывался в ситуации конкуренции с другими цехами и ремесленниками, работающими вне цеха («партачами»). При всех попытках уменьшить эту конкуренцию цех не мог устранить ее полностью. Следовательно, чтобы уцелеть на рынке цех должен был (пусть вынужденно и неохотно) повышать культуру производства и качество продукта. Ибо только совершенствование деятельности (ремесла) давало шанс на дальнейшее существование цеху и его членам.
Напротив, община была закрытой, самодовлеющей, производственной ячейкой. Она не имела внешнего фактора, стимулирующего развитие и совершенствование ее внутрихозяйственной деятельности. Конкурировать с другими земледельческими хозяйствами (поместье, хутор, община) она могла только из-за земли, что на совершенствовании деятельности никак не сказывалось. Совершенствование деятельности в земледельческом хозяйстве становилось возможным только вне рамок общины.
В связи с этим в общине неизбежно накапливалась и не находила приемлемого выхода социальная энергия. Человек не мог стать социально значимым вне общины без рациональной хозяйственной деятельности, которая в общине на законных основаниях была невозможна. И в общине он не мог получить эту значимость на основе эгодеятельности. Возможно, поэтому на «почве общинного устройства» весьма легко «произрастает полное пренебрежение к лицу» [Огарев. Т.1. 1952, с.152]. Вывод о полном пренебрежении к лицу в общине преувеличен: община учитывала интересы общинника, хотя весьма их ограничивала. Но она действительно пренебрегала лицом как субъектом хозяйственной деятельности. Кроме того, в материальной деятельности, в межличностном общении, в правовых отношениях действовали жесткие нормы обычая, что также уменьшало роль личной инициативы в жизнедеятельности общинника.