Третья ценность, признанная общиной – справедливость, понимаемая как изначальное социальное равенство, основанное на равенстве людей (в основном, мужчин, но часто и вдов) по отношению к земле. Сама по себе эта ценность инструментальная, но в общине она приобрела статус целевой, что может считаться искажением «нормальной» иерархии ценностей.

По мнению крестьян, земля – «божья» [Бердяев. 1990. (2), с.112], поэтому любой родившийся на ней человек (в рамках общины) имеет право на свою, причем равную со всеми, долю земли и всех ее богатств, которыми владеет «мир». Это отношение к земле как к «божьему дару» не является специфически русским. Вероятно, оно свойственно обществу на определенной ступени развития. Так, на африканском континенте в ряде городов-общин земля также считалась «божьим даром», доступным всем и каждому из граждан данной городской и сельской общины [Лащук. 1977, с.51]. А регулярные переделы земли в соответствии с требованиями уравнительного землепользования зафиксированы еще в III – IУ тысячелетиях до н. э. в странах Месопотамии и Передней Азии [История Древнего Востока.1983, с.97; История Древнего Востока.1988, с.111].

Сведения по переделу земли в России показывают, что в общине справедливость понималась не как абстрактный принцип, но как практически действующий императив. В частности, уравнительный передел земли по душам был бы невозможен в одной из местностей, где он проводился впервые, если бы его не поддержали 42 процента тех крестьян, которым он был прямо невыгоден, поскольку вел к уменьшению надела, уже находившегося в их пользовании [В.В. 1882, с.134]. Большинство потерпевших при переделе значительный ущерб забыло свою обиду и утверждало вместе с остальными, что «лучше, чем по душам – не надо: все теперь равны, теперь хоть какой-то хлеб, да все едим, а по-старому (т.е. без передела – П.С..) многим бы теперь помирать пришлось» [В.В. 1882, с.43].

Второе основание равенства по отношению к земле – равенство государственного тягла в соответствии с величиной земельного участка. Земельный надел мог менять своих хозяев сколько угодно, но он всегда оставался частью «мирского» надела и «мир» старался не допустить, чтобы участок пустовал. Отмечалось, что по мере феодализации общества земельный надел обрастал повинностями, а право пользования им соединялось с обязанностью несения тягла [Данилов. 1971, с.347–348].

Тем самым, как с точки зрения божьей, так и людской справедливости отдельный человек мог быть лишь владельцем земли, но не ее полным и безраздельным собственником. Высшим распорядителем земли оставался «мир». Любые операции с землей – сдача в аренду, продажа, захват во временное пользование – совершались в принципе с согласия общины, хотя на практике этот принцип непрестанно нарушался в соответствии с временно действующими нормами обычного права [Власова. 1984, с.79–81 и др.]. Но в решающих случаях последнее слово всегда оставалось за общиной. Никто не смел «отдать своего участка постороннему человеку ни на один год, ни на одно лето: если же отдаст, то теряет свой участок, который отбирается в мир» [Соловьев. 1989, с.291; Кауфман. 1915, с.8].

В этой связи можно назвать такую дополнительную ценность, как власть «мира». Ясно, что эту власть отдельные общинники пытались использовать в своих интересах, и им зачастую это удавалось, но сам принцип верховный власти мира сохранялся достаточно устойчиво. Он подкреплялся всеми общинными традициями.

Власть мира проявлялась в первую очередь в распоряжении землей. На основании общих решений проводились также главные полевые работы, внедрялись принудительные и одинаковые севообороты [Власова. 1984, с.80–89]. Во многом это было связано с условиями содержания скота. Крестьянин был обязан вовремя убрать урожай, управиться с сенокосом, поскольку затем поле и луг использовались как пастбище [Анфимов. 1980, с.103]. Существовал также неформальный суд стариков, решавший многие вопросы обычного права.

Наличие названных выше фундаментальных ценностей сказывалось как на отдельном крестьянском хозяйстве, так и на всем сельском хозяйстве страны. Крайне важно то, что функционирование общины на их основе препятствовало вводу ценностей рыночной цивилизации.

Так, ограничение индивидуальной свободы препятствовало развитию индивидуального мастерства в ведении хозяйства. Принцип же справедливости, проводимый на практике, мешал становлению индивидуального рационального хозяйства, поскольку обусловливал ужасающую раздробленность земельного надела.

Индивидуальное крестьянское хозяйство может быть рациональным объективно, то есть основанным на экономии всех ресурсов, прежде всего, рабочего времени, только хуторского (фермерского) типа. Лишь в таком хозяйстве место работы находится достаточно близко от жилья, что позволяет не тратить время на перемещения к очередному месту работы. Индивидуальное же хозяйство в общине велось на многочисленных, расположенных вдали от жилья и друг от друга клочках земли. Это влекло большие затраты времени на передвижения, в том числе, на перевозку орудий труда. Строчка из стихотворения И. Никитина: «Едет пахарь с сохой…», – отражает, очевидно, типичную картинку сельского утра. Планомерно, методично и самостоятельно работать на земле было невозможно.

Раздробленность земельных наделов в России является хорошо известным фактом. Проиллюстрируем ее лишь несколькими примерами. Так, в конце 19-го – начале 20-го века некоторые крестьянские наделы состояли из «100 и более узких аршинных полос», «двухдесятинные полевые наделы отдельных домохозяев» были «разбиты на 20 и более полос шириною аршина в 4, а длиною в 120 сажен». Имелось сельское общество, «где каждый из однообщинников в трех полях» владел «60 дачками, площадью от 80 до 400 кв. сажен». Даже подворные наделы крестьян, не входивших в общину, состояли в зависимости от величины от 45 до 171 участка и были разбросаны на протяжении до 5 верст [Анфимов. 1980, с.84].

Ведение хозяйства на удаленных друг от друга и от жилища клочках земли возможно лишь с помощью простейших и легчайших орудий, ремонт которых не представляет труда в полевых условиях, по крайней мере, они должны быть легко перемещаемы к месту ремонта. Ясно, что это препятствует прогрессу земледельческой техники. И понятно, почему соха так долго держалась в России (правда, есть и другое основание ее длительного применения – тонкий слой гумуса на российском суглинке).

Хозяйство, которое велось в таких условиях, экономило труд там, где это было возможно, но часто подобная экономия превращалась в бесконечное «латание дыр», то есть оказывалась худшим видом расточительства. Приходилось отказываться от крупных затрат труда, дающих долговременный эффект, что оказывалось тормозом на пути интенсификации хозяйства. Не случайно более или менее зажиточными крестьянскими хозяйствами (именно крестьянскими, а не кулацкими, «мироедскими») оказывались те, где семья была велика, имела много рабочих рук, участки земли были объединены и работы велись сообща. Важно было при этом умение хозяина распорядиться («загад»), но коренная причина зажиточности была в другом. Ибо и при плохом хозяине двор оставался зажиточным, если «нивы» оставались «большими», а работы велись сообща [Энгельгардт. 1960, с.281–284].

Хороший «загад» хозяина мог, видимо, проявиться в целесообразном использовании рабочего времени в течение года. Отмечено, что задачей русского трудового крестьянского хозяйства, противопоставляемого А.В. Чаяновым «немецкому капиталистическому», является обеспечение средствами существования действующей семьи путем оптимального использования средств производства и рабочей силы, находящихся в ее распоряжении [Чаянов. 1989, с.62–63]. И эта задача (прокормить семью) традиционно поддерживалась общиной. В течение года хороший хозяин мог более или менее рационально распорядиться рабочим временем. Но на что тратилось рабочее время в течение дня: собственно на работу или на перемещения к месту работы? Видимо, раздробленность земельных наделов в общине не давала возможности крестьянскому труду на земле быть объективно рациональным.

Иррациональные затраты труда, чересполосица в условиях относительного изобилия природных ресурсов (лес, воды), да еще вкупе с крепостничеством, обусловили то, что русское сельское хозяйство оказывалось присваивающим по типу, а оценивалось (и весьма справедливо) как хищническое [Соловьев. 1988, с.481]. Эту оценку подтверждает рассказ С.Т. Аксакова о том, как на протяжении жизни двух-трех поколений крестьяне своей хозяйственной деятельностью загубили прекрасную речку, превратили в гнилые болота лесные озера и выпахали превосходную почву [Аксаков. Т.1. 1955, с.86–87].

Следует подчеркнуть, что хищническое отношение к земле было, по-видимому, обусловлено не крепостным правом, а общинным землевладением. В частности, отмечалось, что оно губительно сказывалось на качестве пашни и лугов в пореформенное время, поскольку мелиоративные сети, проведенные в крепостные времена, забрасывались, луга заболачивались и зарастали кустарником [Анфимов. 1980, с.105]. Вместо того, чтобы тщательно культивировать, облагораживать имеющуюся землю, крестьяне мечтали о вольной, нетронутой земле, о «хороших местах», где всего вдоволь, трудиться много не надо, земля и сама все даст, где можно было бы хоть пять лет попользоваться, чтобы земля сама рожала и было не надо спину гнуть [Романов. Т.1. 1991, с.25–27, 72–73, и др.].

В целом же вся хозяйственная деятельность крестьянина-общинника не позволяла ему реализовать себя через два первоначальных модуса социальной значимости, связанных с материальной деятельностью – хозяйство и мастерство. Уже отмечалось, что мастерство как высшая ценность (по сравнению даже с любовью или семьей) нашло отражение в фольклоре крепостных горнозаводских рабочих Урала (Сказы П. Бажова). Но в своей профессиональной деятельности, в технологии они были свободны. Поэтому не крепостное право само по себе мешало утверждению индивидуального мастерства среди крестьян, а именно отсутствие свободы в ведении хозяйства в условиях общины.

Не было в чести у общинников и богатство. Оно скорее считалось отрицательной ценностью. В русской северной деревне уважали торговцев, искусственно тормозящих торговый оборот и считавших грехом увеличение богатства [Белов. 1989, с.70]. А в средней полосе России кража у богача оценивалась снисходительно, а иногда и вызывала сочувствие по отношению к вору [Быт великорусских … 1993, с.289]. Подобное отношение к богатству во многом определялось именно тем, что в общине был закрыт путь к рациональному хозяйству – единственному, по сути, честному источнику богатства. А раз честный источник закрыт или очень сильно ограничен, богатство добывается иными способами, что вызывает неодобрение окружающих.

В системе неразвитых рыночных отношений, характерных для общины, иного было бы трудно ожидать. Ведь даже функционирование полноценного рынка не сразу и не автоматически вводит в общественный дух богатство в качестве уважаемой ценности. По крайней мере, в том случае, если оно приобретается путем целенаправленной деятельности («грязного торгашества»), а не через фарт, удачу или если не «берется с копья». Иначе трудно объяснить тот факт, что «погоня за барышом … в центре капиталистического развития той эпохи, во Флоренции ХIУ и ХУ веков, этом рынке денег и капиталов чуть ли не для всего мира, казалась весьма сомнительной или … лишь терпимой» [Вебер. 1928, с.64].

Богатство как ценность, достойная целенаправленной деятельности, принимается обществом значительно позднее, по мере формирования и развития в Европе рыночной цивилизации. Как отмечал С.Н. Булгаков, «наше время понимает, чувствует мир как хозяйство, а мощь человека как богатство… В противоположность добровольному или насильственному аскетизму францисканско-буддийских эпох истории, презиравших богатство, наша эпоха любит богатство – не деньги, а именно богатство – верит в богатство, верит даже больше, чем в человеческую личность…» [Булгаков. 1990, с.8].