Пьеса — это разгадывание жизни, не размышление, не ответ на вопрос. Это скрытый источник света на лицах.
И достаточно быть не философом, а только механиком света, чтобы всё изменить.
Действие меняется от настроения, от погоды. Персонажи возникают, чтобы тут же исчезнуть и возникнуть совсем в другом месте.
Мне могут сказать — это свойство вашего темперамента, вашего непостоянства. Да, конечно, но как хочется быть понятым!
Все хорошие пьесы написаны в состоянии невесомости. Пришел, чтобы уйти. Ушел, чтобы вернуться.
И успеть произнести слово, значение которого неясно. Оно еще раз повторится, тысячу раз повторится, чтобы придать образу некую мысль, которая окажется мнимой, потому что пришла другая, тоже мнимая или, возможно, настоящая.
Как у Толстого: «И прекрасно. И пускай… И прекрасно, и пускай…»
Лучшая пьеса на свете — «Живой труп».
Но об этом я уже писал.
Хармс! Чармс! Шардам! или Школа клоунов
Я — отдельно.
И это меня убивает.
Отдельно.
Я отдельно.
Меня относит волною в сторону двадцатых годов. Там спокойнее, там всегда спокойно. Там встретят меня Терентьев, обэриуты, все, о ком я писал, кого ставил. И делал это неплохо. Со всей самоотверженностью, на какую способен.
Они возникали во всей красоте замысла, как новорожденные. Я разрешал им жить с самого начала. Они мне нравились. И если я и хочу чего-нибудь — то пройти с ними по этой тропе крови и постараться их спасти.
Я вывел их всех из забвения, как выводят из смерти.
Без актеров это бы не получилось.
Без Любы, о которой я пока не вспоминал в «Хармсе». Я «Хармса» оставил на потом. И кто знает, возникнет ли он у меня сейчас?
Как вспомнить Любу, близоруко вышагивающую навстречу мне по сцене и тут же застревающую каблуком в какой-то щели? Не по близорукости, от смущения.