Взять «Старуху» и «Помеху», соединить невозможное с возможным.
Спектакль был о том, как из твоего дома увели женщину и заменили ее покойницей. Веселенький сюжет. Я его до сих пор не осознаю до конца.
У Хармса в его коммунальной квартире в соседней комнате, но тоже рядом со стеной стояла кровать так, что больная старуха-соседка лежала как бы у него в ногах с другой стороны стены. Ее дочь приходила вечером после работы и кричала на старуху: «Мама, кто тебе разрешал без меня пикать? Трудно было дождаться?». И конечно, несчастная старуха должна была слышать, когда Даниил Иванович в своей комнате занимался любовью. Представляю, как это его забавляло. Может быть, старуха и умерла во время одного из таких его увлечений.
Тема эта неиссякаемая. И любопытные старухи у Хармса вываливаются из окна, одна за другой, или он засыпает их хлоркой в рассказах. Несомненно, много раз, как Раскольников, он переживал смерть этой старухи. В Петербурге часто снятся болотные сны.
У Хармса есть маленький рассказ «Помеха». Он и она собираются заняться любовью, но тут постучали, вошли, арестовали ее, ничего не объясняя, и чудо близости не свершилось.
Как будто оно могло не свершиться.
Будто что-то есть на свете, способное этому помешать.
Мы играли на том же подиуме, что и в «Ким-танго», только место божественного тапера стало окном, оно лежало на планшете сцены, самое обыкновенное окно с полуотворенной форточкой, щеколдами и замазкой. Оно светилось снизу, вмонтированное в подиум.
Еще была стена сзади, на которой возникали то пионеры, то покойники. Еще стоял письменный стол под зеленым сукном с зеленой старинной лампой. Кресло чуть в стороне, на переднем плане кушетка, если герою захочется отдохнуть, и стул с другой стороны сцены. На первом плане. Для НЕЕ. Между столом и кушеткой расстояние, которое надо было преодолеть.
Хармс всё время искал заклинание, способное продлить жизнь или хотя бы изменить ход судьбы. Он располагал слова в стихотворениях так, что они приобретали силу заклинания.
И вот в спектакле — он пытается вернуть прерванное чужими людьми свидание, восстановить связь времен. Ни больше ни меньше.
Она сидит на стуле в полутьме спиной к зрителю, ждет. Зрители рассаживаются в полутьме. И когда им это удается, в открытую форточку лежащего на сцене окна влетает голубь, и тут же возвращается. Потом еще раз и еще. Откуда-то снизу, снизу вверх и обратно. Птица, залетевшая в дом, — к несчастью. И зритель смолкает тревожно.
Как из другой комнаты, из-за кулис выходит герой, поправляет часы на стене, часы не идут, садится на стул под часами и вдруг видит ее. Откуда-то с другой стороны подиума на него смотрит она, чего быть не может. Она арестована, и ее уже нет на свете. Чтобы не спугнуть, он начинает двигаться к ней бесшумно, без лишних движений, боится, что она исчезнет, как тогда при аресте. Но она сидит и ждет. Он продолжает идти по краю подиума, почти не дыша, не отрывая взгляда, а она ждет. И когда он уже почти приблизился, чтобы встать перед ней на колени, стук в дверь снова срывает ее с места, и она, не дожидаясь конвоиров, бежит к двери, он за ней.
Пустота… И вдруг она снова выходит из двери и возвращается к стулу, чтобы сидеть и ждать его. И начинается всё то же: его движение к ней ни на секунду не меняет маршрут, и даже стул под часами задевает как в первый раз, всё так же… И тут тихо-тихо, исподволь начинает возникать музыка, боясь помешать.
Откуда он ее взял. Она возникает в нем сама, как и Мысли, заговорившие на голоса. Оказывается, Мысли имеют пол и характер. Главная — это определяющая мысль, праздношатающаяся Средняя, одна Центральная и две с юмором. Теперь они сопровождают его по сцене в реальных образах пяти актеров. Они просят его не бояться идти к ней. Они — его спутники по направлению к ней. Сознание, оказывается, умирает последним.
Она снова бежит под музыку, оказывается всё-таки написанную мной самим, реальным, и про которую Дашкевич, знавший, что композитор спектакля — Семенов, сказал: «Никогда не думал, что он способен написать такую любовную тему». Но это не была тема Семёнова, это была моя тема, и я, оказывается, приберег ее для «Белой овцы».
Всё повторяется в третий раз, но уже на слова Хармса. Так возникли знаменитые наши паузы, в которых пустой человек не знает, как себя вести, куда деться, а настоящий себя обретает. Но стук раздается в четвертый раз. Входят люди и забирают ее, но он уже не бежит за нею, силы его кончились, и он просит, чтобы они увели его тоже.
Только вмешательство собственных Мыслей заставляет его вспомнить, что он писатель и должен писать. Как это — писать? Что означают слова? Такие знакомые раньше и необходимые, чтобы она поняла его? Мысли подсказывают слова и пытаются сочинить за него, они подхватывают его под руки и тащат по подиуму, когда тело отказывается идти. Он как кукла. Мысли ставят его в комические положения, разыгрывают с ним комические сюжеты. Они пытаются заставить его сесть за стол и работать.
Но он думает о НЕЙ. Куда ее увели? Зачем? Жива ли она? И уже мысли, сбившиеся вокруг него, лежащего лицом вниз на освещенном окне, начинают читать:
Читают это, обращаясь вверх, и тогда сверху начинает спускаться сама Белая овца, маленькая девочка в парике елизаветинских времен. Маленькая балеринка, маленькая звездочка. Она спускается на качелях, потом они уходят вверх, а она идет под музыку по периметру сцены, мимо каждого зрителя, по направлению к нему, потерявшему способность писать. Берет пустой лист со стола, всматривается и, подкинув его, улыбаясь, уходит.