Я пришел к ним в то время, когда у театра не было денег. Директор придумал кормить всех в служебном буфете завтраком, обедом и ужином. Ты не принадлежал себе, жил как все, потому что общее горе — нет денег на зарплату. Ну и общая радость, как у Введенского, — канун Нового года, ёлка.
А холода вокруг театра такие, что добежать десять метров до газетного киоска можно только по-достоевски: ты чувствовал огонь примерзших, пока бежал, к ногам кандалов.
Каторгу Достоевский пережил там, в Омске.
Всё возможно в театре, даже Введенский.
Надо только не сомневаться, что тебя поймут.
Это очень свободный театр — Омская драма. Совсем свободный. Совсем уверенный в своем мастерстве. Я даже не уверен, заметили ли они, что сделали одну из самых странных русских пьес общедоступной и в течение нескольких сезонов самой популярной в городе.
Сделали и всё. Работали вместе и прекрасно. Выполнили задание и разошлись под аплодисменты. А что там осталось в их душах — один чёрт помнит.
Это актерство старателей, артели, добывающей золото. Они всё делают своими руками, чего нельзя сказать об актерах, следующих по наитию. Кто мал, кто велик — неважно. Они разные, всё самое интересное — в театре. Здесь они роют, здесь копают. Всё полно театром. Он кормилец, и не только буфетом, когда зарплаты нет, но и смыслом, которого вообще мало на свете.
Городу было не до мороза. Все ждали Нового года, но до него надо было дожить, а жизнь короткая, и в ней случаются ошибки.
— Будет ёлка? Будет. А вдруг не будет. Вдруг я умру.
Выходил актер, сажал ребенка на плечи, и так они двигались по спектаклю, угадывая мысли друг друга. Мир глазами годовалого ребенка, глазами Введенского, который тоже не соглашался смотреть иначе.
Весь набор новогодних чудес я собрал в этом спектакле. Первый мой спектакль на круге. Где квартира Пузырёвых с одной стороны стены, а по другую — балетный станок.
И балерины, отзанимавшись, устремляются сквозь спектакль, ни на кого внимания не обращая, под «Лебединое озеро». И музыка из рязановской «Карнавальной ночи» неожиданно в зале, актеры как-то комично патетичны, никем не притворяются. Городовой во фраке пел романс в балетном зале о чем-то, абсолютно к событиям не относящемся, и судьи судили няньку за убийство девочки Сони Островой, играя друг с другом в какую-то веселую считалочку, и отрубленная голова убитой Сони разговаривала с обезглавленным телом, для этого актрисе нужно было лежа только приподнять голову, чтобы взглянуть на себя. И собака Вера, сострадающая ей, — огромный настоящий дог — бежала, строго соблюдая интервал, из кулисы в кулису, на самом деле от хозяина к хозяйке. И пьеса, названная абсурдной, казалось бы обреченная на провал, с легкомысленной музыкой Андрея Семёнова, с моим рывком в будущее, где непременно в Новый год нас ожидает любовь, понравилась этому неученому омскому залу. Одна только любовь.
Все ждут Нового года, все спешат, чтобы успеть к празднику. И в спешке этой становятся жуткими эгоистами. Все ждут своего Нового года, до него остались часы, дожить бы. Это так смешно и так мило, ждать, как Введенский в тридцать седьмом, не зная чего, и не знать, дождешься ли.
Так мило! Одни слезы.
Эту пьесу он видел как шутку, не зная, что ученые люди назовут ее самой абсурдной пьесой на свете. Почему? Что в ней абсурдного? Если только радость ожидания делает нас почти безумными… Мы спешим к Новому году и перед самым двенадцатым часом от волнения и радости умираем.
Вот как оно бывает!
Так оно только и бывает!
Спектакль мчался к Новому году вместе с нами — годовалым Петей Перовым, собакой Верой, нянькой, стремящейся отдаться возлюбленному, самим возлюбленным, не заметившим от горя, что лежит с другой, с детьми, не умеющими отделить радость от горя, — вся эта непристойная жизнь, нечистые мечты детей о близости и моя непристойная жизнь в достоевском городе.
Всё на морозе становится ясней, остается думать только о любви. И если повезло, заниматься ею. Там у меня возникли набросанные друг на друга ели. Ты лежишь под ними и весь мир видишь сквозь хвою, разноцветные огоньки.