Мы были пленниками юмора. В мире гораздо больше смешного, чем страшного. В мире вообще всё смешно, только с этим надо согласиться. Согласиться и начать ставить Хармса.
Они везли Любу, дылду, возвышающуюся над ними, орущую, поющую, скалящуюся всеми своими зубами сразу. Я не помню, как она улыбалась, только смех ее слышу. Я кричал ей из зала:
— Мне неинтересно, когда ты слышишь меня головой, неинтересно, когда сердцем. Неужели ты не понимаешь, чем это надо слышать?
И она понимала. Понимала так, что всё мужское население Москвы, забыв про жен и возлюбленных, побывало в театре «Эрмитаж». А ведь она не потрясала их наготой, дылда в ситцевом платье. Правда, во втором акте, цирковом, я воплотил свою мечту увидеть ее мулаткой, танцующей в сверкающем купальнике. И она танцевала под Дашкевича:
Какая убедительная галиматья. А вокруг бегал с бубном бродяжка Феноров, счастливый этим нашим цирком, устроенным специально для него. Хармс позволял нам быть самыми веселыми, самыми свободными и относиться ко всему наплевательски.
Мы не пытались смешить, не всегда догадывались на репетициях, что смешно, что нет. И были поражены, когда на второй минуте зал грохнул и поплыл. Но даже тогда нам трудно было догадаться, что мы дали залу. Мы дали ему свободу. Свободу жить и хохотать от пупа.
В сцене «Молоток» из Любиного горла выскакивал серебряный молоточек, и на вопрос потрясенного партнера:
— Что это?
Она отвечала:
— Молоток.
— Что вы сделали? Вы достали его изо рта!
— Он мне сегодня весь день мешал вот тут.
И начинала петь «Соловей мой, соловей».
Что творилось в зале?!
Как зрителям хотелось избавиться от своих молотков, своих комплексов…
Все на сцене и в зале искали ее любви, она была кинозвезда из мальчишеских снов, из подворотни. Она была женщиной, встретить которую можно только у нас в театре.
Давид Боровский полушутя предлагал мне запатентовать спектакль. Он, конечно, говорил об эстетике…
То, что никуда не делось и осталось со мной.
Жизнь лежит вне тебя, от нее надо отломить кусочек, а потом, поставив спектакль, выбросить его за ненадобностью.
Мои актеры держали его в руках, и они могли им манипулировать. Повторять текст с начала до конца, повторять путь Хармса, пока не покажется, что они сами его написали. Он ведь тоже ничего не придумывал, только следовал, а мы следовали за ним.