— Караси на озере пошли клевать. Вчера 25 штук с ладонь удочкой с берега натаскал.
Меня взбудоражило. Я, казалось, тысячу лет не был на хорошей рыбалке. Я выяснил у Николая Ивановича подробности в отношении снасти, места и наживки, встал чуть-чуть позже солнца, вскочил на велосипед со своей недлинной удочкой и отправился. К месту, где можно было встать, я продирался в свежести тумана, в росистой обжигающей осоке и густом раскидисто-корявом ивняке. Место Николая Ивановича было занято, и я прошёл в ивовом лабиринте ещё метров 100, пока не нашёл просторный пятачок с соснами и мягко-уклонным песчаным дном. По опыту я знал, что на подобных местах серьёзного клёва не бывает, но от безысходности встал там, лицом к ликующему солнцу. С этой точки озеро было, как на ладони. Гладкое, отутюженное японским солнцем и отшлифованное лениво-пугливым туманом. Рыбалочный ажиотаж действительно был нешуточный. На тумановых изгибах и тропинках, вблизи и вдали я насчитал 11 лодок с молчаливыми мужичками. Возможно, никто из них не был у меня на приёме. Радовало то, что, возможно, они просто были честными добытчиками, а не теми, кто крадёт у докторов яблоки и ищет, кому бы спьяну морду набить для пущего самоутверждения. Во всяком случае, на мою всем заметную, объятую ласковыми лучами фигуру никто не обратил внимания. В основном молчали. Со временем, некто, очевидно утомлённый долгим отсутствием клёва, высказал что-то скабрезное в адрес юноши в соседней лодке, обращаясь то ли к нему, то ли к его родителю, сидящему в той же лодке. Юноша бодро парировал, подключился папа, и вышло что-то вроде словесной перепалки на тему, кто дольше рыбачит на этом озере, с подтекстом, по-видимому, «кто здесь хозяин?» Но быстро угомонились. Всех отвлёк случившийся вдруг яростный клёв у того, кто стоял на берегу на месте, указанном мне Николаем Ивановичем. Счастливчик таскал одну за другой, да и рыбины-то были внушительные. Но клевало только у него. Остальные молча куксились. Та лодка, что поближе, подкралась к клёвому месту и как бы исподволь подкинула леску туда же. Хитрец тоже начал таскать. Остальные гордо оставались на своих местах. Изредка кто-то один молча выуживал. Я подметил их общую манеру выводить карася по самой поверхности воды, что, как мне казалось, должно бы было повышать риск того, что рыба сорвётся.
В целом, мне было приятно наблюдать группу просцовцев в отрыве от медико-социального ракурса, хотя я и не смог здесь уловить даже намёка на некий дух товарищества, как будто лодка каждого была для каждого своей персональной вселенной. Сам я поймал маленького линька и пару-тройку мелкой «бели», как раз для кошки Марии Яковлевны, погорелицы.
Но я заприметил то клёвое место и пригласил туда на вечернюю рыбалку Максима.
Я ожидал, что снова будет армада из лодок, но не было ни одной. Возможно, их разочаровал вялый утренний клёв, а возможно их вечер был посвящён самогону, кто знает?
С Максимом было приятно. Он даже был похож на того, с кем можно было иметь что-то вроде дружбы, несмотря на то, что я был постарше лет на 6. Впрочем, Максим был как-то по-своему чуть-чуть снобоват и где-то закрыт, как чувствовалось. Тем не менее, вдвоём на рыбалке было хорошо. У Максима удилище было раза в полтора длиннее моего, и караси к нему шли охотнее. Он вываживал по-простому, как я, не имея этой странной просцовской манеры, и это тоже радовало. В итоге, общий улов тоже был небольшой, но караси крупные. Алина зажарила их.
Потом был понедельник, и я снова заставил себя встать рано. Лодок не было. Не было и тумана. Но было солнце. Вначале клёв был вялый, потом вдруг откуда-то прилетела странная гроза, вымочила меня до нитки, но тогда и клёв открылся бешеный. Я наловил штук пятнадцать крупных карасей, и наловил бы больше, если бы не надо было мчаться на работу. Я влетел в ординаторскую мокрый и счастливый. Работы было немного и мне позволили уехать домой и переодеться.
В то лето я много ловил, в одиночку и с Максимом. Клёв, однако, быстро сошёл на нет. В конце концов, мы уселись на маленьком пруду, на Максимовой родной улице, на Волынке. Заговорили о кинематографе. Максим сослался на «Основной инстинкт» и «Шоу-гёрлз», как на нечто выдающееся. Мне было странно, почему вся эта распрекрасная пошлость с брызжущей в глаза полированной женской обнажёнкой, может иметь такой вес в уме отличника мединститута. С другой стороны, когда мы заговорили о русском роке, и я упомянул «Крематорий», как нечто достойное признания любого отечественного любителя, Максим фыркнул, что, мол, «Крематорий» же — это чисто «студенческая» команда (очевидно, несерьёзная). А разве сам Максим не студент? Или он со своими «шестёрками-семёрками» успел отмежеваться от серой студенческой среды?.. Хотя, что ж… Вкус — дело сугубо индивидуальное. Главное, чтобы он не был изнасилован клише до унизительной смерти.
Пришли старшие товарищи Максима, среди них психически контуженный на всю оставшуюся жизнь чеченский ветеран. Они присели с нами на минуту, а потом забрали Максима. Стояли дивные летние дни. Чуть поодаль вышли две девушки в юбках с бадминтоном. Сразу же за моей спиной пространство родило троих сальных парней, которые в-просцовскую-развалку направились к девушкам.
— «Айй-яйй-яй, девчонка, где взяла такие ножки?» — громко пропел один из парней из дико популярных в те дни в простой серой среде «Рук вверх!», — девчонки, что, из города приехали? К бабушке?
Девушки смутились и, сложив бадминтон, направились обратно в избу.
— Ну чё-о, коза, сразу ушла-то?! — грубо гикнул вдогонку сладострастный попсовый кавер-исполнитель.
— Сам ты козёл, — обернулась одна из девушек.
Парни постояли там, где их кинули, поплевали, поматюкались, составили вполголоса какой-то (вероятно, самогоносодержащий) план и дематериализовались обратно в дивном вечернем воздухе.
Имеющий вид неприкаянности, мало кому интересный просцовский доктор остался один у пруда, глядя на такой же одинокий, дрейфующий к магнитной осоковой кочке поплавок.
Глава 7. Пять смертей
«Он сделал все прекрасным в свое время; и притом вложил вечность в сердце их» (Екклесиаст 3:11, перевод Макария).
Однажды ночью в стенку громко постучали. Рома не проснулся. Алина была рассержена, хотя и жалела Петра Алексеевича. (Вообще, Алина предпочитала во время Роминого сна шептаться и ходить на цыпочках, хотя я слышал от кого-то «авторитетно-научного», что детишки до года во сне не реагируют на шум средней интенсивности.) Я оделся и направился в квартиру № 1. Пётр Алексеевич страдал нешуточно. Высох совсем, а багровая каракатица выкатилась над правой ключицей на полную мощь; казалось, было видно, как она пульсирует.
— Слушай, Петрович, — прохрипел несчастный, слабо, с придыханием, но изо всех сил не желая раскидываться достоинством, — спать не могу, заела боль совсем. Может, уколешь чего-нибудь посильнее…
— Сейчас, Пётр Алексеевич, поищу, есть пара ампулок, должно помочь, — у меня было немного морфина, на селе в то время с этим было как-то проще.