Ещё одно посещение потаённого холмика было совершено мною в одиночестве. Алины и Ромы тогда не было в Просцово, а я как раз только что вернулся после очередной побывки в К… Я был один. Мой паскудный порнографический божок изо всех сил тогда гнул меня к земле. И вместо того, чтобы устремиться к «молельному» холму с простыми незатейливыми мыслями, по старой привычке подводя промежуточные итоги, устаканивая и узаконивая самого себя как достойного жить под этим солнцем индивида, я прихватил с собой бутылку крепкого пива, сигареты и эротический журнал, купленный в ларьке на К-м вокзале. Это было похоже на то, про что писали почти все израильские пророки до вавилонского плена: про эти блудливые идолопоклоннические высоты «на всяком холме, под всяким раскидистым деревом». Когда меня лихорадило от наплыва жажды порнографии, я покупал эти похабные журнальчики с фотографиями и даже историями наподобие туалетно-инцестной грязи и прочего. В тот же раз это было нечто относительно «качественное», глянцево-цветное, с двумя-тремя нарядными фотосессиями, «примаскированно-приглаженное». Я расположился под сосенкой. Я не торопился доставать журнал. Я осознавал свой грех, но как-то мягкотело извинял себя. Глаза и плоть гнали в бой, а божок щёлкал кнутом, осознавая свою власть надо мной, глумясь и ликуя. И я послушно следовал его понуканиям. Я выпил половину, поставил бутылку в траву, она упала, разлилось немного. Мои руки тряслись. Я огляделся вокруг. Солнечный июльский вечер, тихий. Много прошлогодней жухлой травы внизу, по скату холма и дальше — сквозь редкий мелкий подлесок к полосе старых елей и дубов. Кажется, у меня тогда даже мелькнула мысль, что надо бы осторожнее со спичками. Я достал журнал. Это было нечто едва ли не официально-плейбойское, с уважением к уважающему себя и свою нацию американцу, который перед актом мастурбации, конечно же, с интересом прочтёт какой-нибудь вычурный кулинарный рецепт и советы о том, что взять в туристическую поездку в некую маленькую, но весьма экзотическую страну. Я подметил в этой белиберде, что на первое место в каком-то глупом, но претендующем на элитарность чарте заняла песня «Condemnation» Депеш Мод. Надо же, журнальчик-то 1993-го года, а сейчас 1999-й, и он наконец-то достиг развалов в российской глубинке. Да и песня, похоже, о чём-то как раз религиозном, как насмешка…
Я внимательно просмотрел наличествующие в журнале фотогалереи. Мне показалось, того, что возбуждало, было совсем немного, и с этим всегда сочеталось разочарование: ты же стыдишься просматривать журнал у ларька, — быстро хватаешь и бежишь, а позже оказывается, что там далеко не то, что ты предвкушал. Я отложил журнал. Я зажёг спичку и закурил. Меня била досада и от чувства неудовлетворённости, и от чувства вины за постыдное пристрастие, делающее меня зверем, бесконечно унижающее меня и как интеллектуала, и как совестливого и даже стремящего к религиозности человека. Несколько сухих травинок занялись. Я пристукнул их подошвой ботинка. Один огонёк задымил, другой вдруг метнулся в сторону. И — порыв ветра… Вдруг — торопливые язычки по серой хрустящей траве как огненная зловещая коса. Я вскочил. Заколотилось сердце. Стало отчётливо ясно, что это уже никак не остановить. «Коса» с воем мгновенно разрослась огромным полукружием и понеслась вниз, ветер гнал её. Ворохи тёмного дыма взвились вверх. Я был уверен, что окажусь виновен не просто в гибели леса, но и в гибели всего посёлка, так страшен и неудержим был этот внезапно вспыхнувший пожар всего от одной спички. Я сумел понять только, что линия пламени распространяется в одну сторону, и была лишь вдруг такая скупая надежда, что старые ели не вспыхнут, а остановят её. Я в панике опрокинул бутылку, запихнул подлый журнальчик в сумку и бросился бежать к дороге. Входя в Совхоз, я оборачивался на клубы белого дыма над лесом, чувствуя себя преступником. Но просцовцы продолжали заниматься своими угрюмыми делами и, казалось, ничего не замечали.
К счастью, в большой пожар, по видимому, всё это не переросло. Лишь вспыхнула прошлогодняя трава, да погибло несколько молодых пихт и березок. Но я больше не ходил на то место. Возможно, Хозяин ветра, огня и всех холмов и деревьев мягко сдул меня с маленького неприметного холмика, где я предавался языческому идолопоклонству. Но в то время я не был близок к подобной интерпретации. Слишком сильно Хозяин похоти, потворства плоти и разврата держал меня за горло. Мне было стыдно. Хотя бы и за то, что я изменяю своей чистой жене с изображениями разноцветных шлюх. Но и только.
Глава 6. Повседневность
«Как было всё, так всё и будет продолжаться. Всё будет сделано, что уже было сделано, ведь в этой жизни нового ничего нет» (Екклесиаст 1:9, перевод Международной Библейской лиги).
В целом, жизнь обычного человека состоит из повседневности. Ты зарабатываешь деньги, чтобы купить еду и съесть её. Ешь, чтобы продолжать жить. Тратишь время, чтобы приготовить еду. Зарабатывая деньги, к примеру служа в государственном учреждении, терпишь в связи с этим хронические неудобства, связанные с бюрократией, трениями в коллективе и при взаимодействии с клиентами, ранним вставанием и прочими различными мелкими неприятностями. Ты занимаешься плотской любовью с женой, чтобы удовлетворить половую потребность, в основном не думая, что вследствие этого могут родиться дети. Но если они всё же рождаются, добавляешь в свою повседневность массу того, что связано с уходом за ними: стирание, сушка и глажение пелёнок, приучение ребёнка к горшку, кормление, мытьё, укачивание, укладывание; угадывание, что не так. Ночью ты спишь, если не беспокоит ребёнок. Если зима-осень, заготавливаешь дрова и топишь печь, чтобы не замёрзнуть и продолжить жить. Повседневность гипнотизирует и отупляет. Обнуляет романтичность любви, заставляет жить от праздника к празднику. Заставляет мужчин хвататься за сигареты и алкоголь, женщин — за сладости и сериалы. Не даёт обсудить кино и вдуматься в книгу. Может сделать даже желанных гостей обузой, потому что как минимум увеличивается объём посуды, которую необходимо вымыть. Превращает влюблённых, здоровых, красивых и умных людей в зависимых от неё. Это должно бы быть страшно. С этим необходимо что-то делать. Как кажется. Но, в целом, она неизбежна.
Таким могло бы быть циничное «Послесловие автора» к моей пятой книге с размытой неопределённой концовкой на фоне двухлетнего опыта жизни в посёлке Просцово, будучи так-себе терапевтом и так-себе мужем. Хотя, может быть, — и нет, ибо и самый статус «сельского доктора, женатика» (а равно и всё, что с ним связано) ещё продолжал быть для меня в новинку. Я с удовольствием бегал развешивать пелёнки на верёвки, натянутые в довольно узком пространстве между нашими окнами и рядком сараек, именуемом, возможно, двором. В свою очередь, Алина следила за поведением туч, чтобы эти пелёнки не намочило, и гнала меня их снимать, если какая-нибудь из туч вела себя подозрительно. (Это напоминало процесс сушки сена, — не менее ответственное предприятие для моих прародителей в деревне Ворохово.) Я безропотно служил водопроводом на ножках и топил печь. Приходя с работы, я разваливался на кровати, играл с Ромой в «самолётик» и пел ему бесконечно под гитару «Маленькие дети».
Приезжали гости. Алёна. Она втихаря покуривала (баловалась). Алёна помогала мне с заботой о Петре Алексеевиче, соседе за стенкой, который страдал от болей вследствие рака лёгкого, — Алёна, как примерная новоиспекаемая медсестричка, делала ему по моему поручению инъекции анальгетиков. Пётр Алексеевич хрипел и плакался.
Родители. bf получили в тот год на летнем большом собрании книгу «Пророчество Даниила, время услышать». Мама привезла нам экземпляр. Седобородый старец. Пишет в сводчатой комнате. Вдумчивый взгляд. Мама также воодушевлённо делилась с нами сведениями, узнанными ею от нового разъездного служителя, о расшифровке загадочных видений из книги Откровение. Алина, всегда ведомая любым искренним воодушевлением, душа в душу внимала маминому тараторению. С родителями приехал и муж моей двоюродной сестры Анатолий с надувной лодкой. Его ещё в прошлый приезд вдохновил заманчивый вид озёр направо при подъезде к Просцову. Он взял моего брата Вадима, который в те годы много свободного времени посвящал рыболовному делу, и они отправились с этой лодкой за карасями. Наловили мало.
Государев. Привёз кассету «Нашествие. Шаг 2». Новорусские рокеры. Земфира, девочка с плеером. Вопли Видоплясова, дiнь нарождення. Даже какие-то Тараканы. Я, в свою очередь, похвастался кассетой Cranberries, Bury the Hatchet. У меня этот незамысловатый проигрыш из ключевой песни Promises так в ушах и стоял в то лето. Поздним вечером мы сидели с Государевым на скамейке в моём огородике. Говорили о русском роке. Подошла Марья Акимовна из 2-й квартиры, что-то поокала восторженно про свою раздутую лимфэдемой руку, про урожай и телевизор. Майкл после её ухода что-то буркнул про «много же дураков в России-матушке». Мы засиделись заполночь, и мимо нас прошагал пьяный верзила; заслышав наши бодрые голоса, прицепился к нам, мол, кто такие, да вот сейчас прибью, если что. В темноте нельзя было рассмотреть, много ли у него татуировок, но, по всей видимости, он был подобен в своих наклонностях Сопи из О’Генриевского рассказа «Фараон и хорал», то есть каким бы то ни было путём, но как бы обратно домой, в тюрягу, возвратиться. А мы же глотнули пива с Государевым, и я имел отчаянный выпуклый настрой, как у Лота, дабы никакой нехороший человек не попортил настроение гостю моему, другу драгоценному моему, который из всех-то моих многочисленных друзей один меня в вашем поганом медвежьем углу навещает. Я не встал, но заговорил как «власть имеющий». Отчеканил, что я местный врач, а сейчас с другом отдыхаю и просьба меня не тревожить. Верзила, пошатываясь, но не меняя разудалых, грозно-пьяных интонаций принялся рассуждать вслух: «Врач… Так ты, может быть, здесь и мою мать лечил…» — «Я тут многих лечил», — смело ответствовал я. Пьяный собеседник выдержал масляную паузу и произнеся всё же с неменяющейся скрытой агрессией: «Ну ладно, отдыхай пока…», — бесшумно удалился в ночь. Мы с Мишкой проговорили ещё минут пять о вздымающейся популярности певицы Земфиры, после чего сочли благоразумным удалиться спать.
Через пару дней, на одной из оставшихся у меня в огороде двух яблонь исчезло всё, как есть, изобилие почти созревших яблок. Милена Алексеевна громко сокрушалась вместе со мной.
— И, как назло, каждую-то ночь встаю в окно смотрю, а в эту ночь не просыпалась!.. А так бы увидела, кто…
Вокруг осиротевшего ствола было натоптано изрядно сапожищами, две или три из моих гигантских цветных ромашек, в сени которых я так любил Библию почитать, были повержены и вдавлены в вандальную грязь.
— Увезли, небось, в Т… Продали уже-поди, — махнула рукой Милена Алексеевна.
«Вот и лечи их матерей!» — раздражённо вздохнул я про себя. — «А им бы только выпить за счёт чужого яблочного урожая да поскорей в тюрьму вернуться».
Приехал Саша Вьюгин, мой однокурсник, друг Вани Магнолева. У него здесь проживала бабушка, которую я лечил от хронического бронхита и у которой покупал молоко. Видимо, именно она поведала Саше о моих тутошних врачебных подвигах, и Саша отправился меня навестить. В тот день несчастному Петру Алексеевичу вздумалось пригласить меня в свой огород и попотчевать своим самогоном (иногда складывалось впечатление, что каждый уважающий себя просцовец обязан был сам себе варить свой самогон). Пить с ним было тяжело, и была тяжёлая неделя на работе. Я хлебнул лишнего. Сам же Пётр Алексеевич почти ничего не пил и вообще не ел. Он кахексиил на глазах. Саша окликнул меня из-за забора. В институте мы только кивали друг дружке и практически ни разу толком не общались. Саша был длинный и какой-то правильный. Я попытался собраться, чтобы не выглядеть сильно пьяным, забыв о том, что в моём случае это работает как раз наоборот. Увидев, что я почти лыка не вяжу, досадно трезвый Саша выдавил из себя нечто дежурно-немногословное и поспешил меня оставить в огороде моего онкологического пациента. Весь его вдруг отстранённо-нахмурившийся вид говорил, что он не одобряет моего столь фривольного поведения. Было неприятно. Хотя с чего бы Саше Вьюгину быть моею совестью?.. Но я уже мнил себя не только лицом медицины посёлка, но и человеком, уже что-то знающим о совести даже не в обывательском ракурсе. Я опечалился совсем, распрощался с Петром Алексеевичем и отправился домой. Алина тоже нашла необходимым сделать мне выговор. Не стоит пить так много, да ещё с пациентами! Я был согласен.
Появился Максим, сын Вероники Александровны, третьекурсник. Пришёл ко мне проходить летнюю практику. Вероника Александровна усадила его вместо себя, а сама ушла в отпуск. Делом души Вероники Александровны было разведение пчёл, и как раз подходило время, в некотором роде в этом смысле ответственное. Максимом Вероника Александровна была недовольна: своевольный, музыку дурную слушает, с матом, какой-то «Сектор Газа», да ещё и включит громко. Муж Вероники Александровны их бросил, когда Максим был небольшой, сам же умер вскоре. Но я никогда не замечал, чтобы Вероника Александровна предавалась печали из-за этого, ибо, как видно, давно смирилась, — в её настроении всегда преобладал ровный, спокойно-позитивный тон. Максим был уверенным в себе отличником. Рассказал о себе, что в посёлке имеет двух или трёх старших товарищей, один из которых воевал в Чечне, по возвращении же стал нервным, вспыльчивым, а по пьяни — буйным. Максим признался, что некоторое время относился к нему как к отцу, однако деформация личности, сделавшаяся с тем в результате пребывания на войне, несколько отдалила их друг от друга. Ветеран дал Максиму понять, что он уже достаточно возмужал, чтобы не требовать опеки. Максим был недоволен своим перфекционизмом. Получая в институте пятёрки, от оставался недоволен, как будто должны были существовать «шестёрки» и «семёрки». Я усадил Максима за бумажную работу, но многого не требовал.
Однажды, под конец июня, развешивая пелёнки, я встретил во дворе Николая Ивановича. Они с Галиной Николаевной только что от души выбранили друг друга, и пребывающее на его лице благодушие, граничащее чуть ли не с довольством, в очередной раз поразило меня.
— Слыхал ли, Петрович?..
— Что?