Уколол.

— Спасибо, Игорь Петрович, не оставляете меня, старика, в беде. Я отплачу.

— Да полно вам! Сейчас постарайтесь уснуть.

— Чего там? — спросила Алина.

— Да чего… Плохо дело. Давно уж плохо. Не спит. Кольнул морфин.

— Да-а. Жалко дедушку, хороший такой. У него родственники-то есть?

— Да где-то есть. Но он их тревожить не хочет…

— Надо сказать ему, чтоб всё-таки он их известил.

— Пожалуй.

На другой день выяснилось, что Пётр Алексеевич так и не уснул. Всю ночь тошнило. «Вот тебе и морфин! Что же теперь делать? Чем обезболивать?».

Пётр Алексеевич сделался суров и как бы внутренне-решителен.

— Вызову сына. Пускай везёт в К… Надо что-то делать.

— Правильно, Пётр Алексеевич. Всё-таки, не зря они там сидят. Подберут вам хорошую схему лечения, и всё будет хорошо.

Умирающий посмотрел на меня искоса со своим обычным робким полунедоверием-полунадеждой. Я уверенно кивнул на его взгляд. Он тоже молча покивал, как-то неопределённо уставившись в пространство перед собой. Я побудил его не падать духом, выписал рецепт на транквилизатор и отбыл на работу. Больше я Петра Алексеевича не видел. Он умер через 2 дня, кажется, в Т… Через неделю в квартиру № 1 заселился его внук, парень лет двадцати, с девушкой-красавицей родом из Шевцова. После формального знакомства мы формально здоровались при встрече; более или менее тёплых отношений между нами не сложилось. Они тоже ругались. Не так часто и не так громко, как Николай Иванович с Галиной Николаевной, а всё же, — по-своему, по-юношески. Через месяц за стенкой сделалась свадьба. Часов до трех ночи компания там пьянствовала и громко крутила попсу. Рома не мог уснуть. Мы решили «отомстить» и поставили через колонки на полную мощь «Время менять имена» «Алисы». Свадьба несколько смутилась. Музыку сделала потише, но продолжила пьяно орать. Под это Рома всё же уснул. Иногда, по пути в огород, я встречал на крыльце молодую соседушку. Она была худая, длинноногая, смазливая и, как и все девушки в этом Просцове, изо всех сил почему-то желавшая показать, что она городская, а здесь — так, случайно. Мы здоровались, и я чувствовал отдалённо в её интонациях что-то вроде заигрывания. Мне подумалось, что рановато они поженились. Почему-то я не мог отделаться от брезгливого отношения к ним, возможно из-за тёплой памяти к серьёзному, тихо-страдающему, мило-простому и жалкому Петру Алексеевичу. Я был уверен почему-то, что их брак априори обречен; слишком уж часто и глупо они лаялись, будучи медовой прыщавой спермой обмазанными.

Смерть. В моей квартире — маленькая круглоглазая, точащая зубы о прутья кроватки жизнь, а за стенкой — багровая, сжирающая изнутри, равнодушная, тяжёлая, изматывающая болью, бессонницей и усталостью старая смерть. Всё закономерно. Всё — своим чередом. Чужая смерть. Медицинский работник — это такой зверь, который относится к чужой смерти, как к чему-то бесконечно будничному, не трогающему и даже скучному. А если умерший, к тому же, — пациент, то известие о его смерти несёт даже оттенок положительной эмоции, мол, одним надоедалой меньше. Конечно, всё это — вариант личной психологической защиты, элемент вынужденной профессиональной необходимости. Но, впрочем, и у многих так. Это подобно тому, как Чехов прописал в своём «Крыжовнике»: «благодушно тащат на кладбище своих покойников».

Валентина Алексеевна, медсестра стационара, отдыхая на кушетке, пока доктор в миллионный раз выводит за столом своё «дыхание везикулярное»:

— Вы слыхали, Игорь Петрович?

— Что?

— Константинов умер, Павел Иванович.

— Да ну!?.