И всем своим рассказом о Сталине А. Солженицын ставит перед нами проблему, от которой всегда отмахивается, как от назойливой мухи, наше русское национальное самосознание. Как отделить в нашем традиционном русском всевластии правителей их личное сопереживание радостей всемогущества и значимости своей личности от общественного, государственного? Кому на самом деле нужно великодержавие России, величие российской империи – ему, самодержцу, или действительно русскому народу? И дальше из нашего соединения русскости с всевластием русских предводителей, обращает внимание А. Солженицын, следует еще множество других трудных вопросов. А есть ли какой-либо подлинный человеческий смысл в государственности великодержавия, которая невозможна без насилия над собственным населением, которая в каждую минуту может забрать у человека жизнь или лишить его самых необходимых благ жизни. Ведь на самом деле в условиях всевластия своих правителей мы живем только для того, чтобы у них, наших правителей, была возможность ощущать себя великими историческими деятелями. И почему мы, русские, начиная с Петра, добиваемся всех своих «цивилизационных прорывов» с помощью безумных жертв и страданий, когда другие народы решают все те же задачи без надрыва, не забирая у людей жизнь. Почему у нас, что ни шаг в истории, то «прорыв», а другие движутся к вершинам прогресса спокойно, постепенно? Откуда мы взяли, что не было никогда у нас альтернативы нашему русскому прогрессу на костях, что мы будем великими только тогда, когда все подчиним производству орудий смерти, производству оружия, средств ведения войны. Мы все время преодолеваем трудности, которые создаем сами, своими руками. Почему мы до сих пор не видим, что было что-то ущербное, противоестественное в советской экономике, которая все умела делать для подготовки к войне, даже для полета в космос, но ничего, абсолютно ничего, даже туалетной бумаги не умела делать для нормальной жизни в условиях современной цивилизации. На примере всевластия Сталина А. Солженицын показывает, что на самом деле долготерпение, покорность русского народа нужны только его правителям, дают им возможность жить в свое удовольствие и ничего не делать для своего народа. «Раньше он (Сталин) проводил мероприятия партии и не считал, сколько там этих русских идет в расход. Но постепенно стал ему заметен и приятен русский народ – этот никогда не изменивший ему народ, голодавший столько лет, сколько это было нужно, спокойно шедший хоть на войну, хоть в лагерь, на любые трудности и не бунтовавший никогда. Преданный, простоватый»[102].
И здесь встает перед А. Солженицыным само собой самая страшная проблема, самый трудный вопрос, вопрос о его собственном народе. Что это за народ, который сам (а не Чингисхан) создал это чудовищное советское, сталинское государство, которое так изощренно мучило, издевалось над собственным население, так много убило людей. Может быть, проблема не в большевиках, не в созданной ими бесчеловечной советской власти, а в самом народе, в его особой душе. Ведь правда состоит в том, и здесь предвидения А. Солженицына подтвердилось, что русский народ советскую власть все-таки опрокинул, но осудить злодейства Сталина, своих палачей не смог. Он все равно Сталина ставит выше, чем Хрущева, который освободил крестьян от рабства, нищеты и голода. Народ, советский народ, пишет А. Солженицын о советском народе шестидесятых, так же пассивен, так же послушен, как во времена Сталина. Не просто пассивен мозгами, но и душой, не хочет знать правду о том времени, которое он пережил. Все они, советские люди, пишет А. Солженицын о советских людях шестидесятых, «воспитан рабочими поселками, профсоюзными собраниями и службой в советской армии. Они так же вколачивают свою недочерпанную лихость в костяшки домино (не старообрядцы, конечно), так же согласно кивают каждому промельку на телевизоре. В нужную минуту так же гневно клеймят Южно-Африканскую Республику или собирают свои гроши на пользу Кубе. Так потупимся же перед Великим Мясником, склоним головы и ссутулим плечи перед его интеллектуальной загадкой: значит, прав оказался он, сердцевед, заводя этот страшный кровавый замес и проворачивая его год от году? Прав – морально: на него нет обид! При нём, говорит народ, было „лучше, чем при Хруще“: ведь в шуточный день 1 апреля что ни год, дешевели папиросы на копейку и галантерея на гривенник. До смерти звенели ему похвалы да гимны, и ещё сегодня не позволено нам его обличать: не только цензор любой остановит ваше перо, но любой магазинный стоялец и вагонный сиделец поспешит задержать хулу на ваших губах. Ведь мы уважаем Больших Злодеев. Мы поклоняемся Большим Убийцам. И тем более прав – государственно: этой кровью спаял он послушные колхозы.
Но отвергая советскую систему, подходя к выводу, что национальное государство, которое на самом деле ничего не делает для процветания своего народа, не является ценностью, А. Солженицын дальше в своем национальном нигилизме не идет. Дальше страшно. Если он сам себе скажет, что его собственный русский народ себя во всех смыслах исчерпал, и прежде всего исчерпал себя в духовном отношении, то дальше смердяковщина национального нигилизма. Дальше – судьба Печорина. Принять католицизм и до конца жизни проклинать Россию и зачумленный русский народ.
И здесь А. Солженицын повторяет почти дословно авторов сборника «Из глубины». Сколько было сказано его авторами нелицеприятного о дефектах, пороках русской души, которые позволили большевикам прийти к власти. «Болезнь русского нравственного сознания я вижу прежде всего в отрицании личной нравственной ответственности и личной нравственной дисциплины, в слабом развитии чувства долга и чувства чести, в отсутствии сознания нравственной ценности подбора личных качеств. Русский человек не чувствует себя в достаточной степени нравственно вменяемым, и он мало почитает качества в личности… Моральная настроенность русского человека характеризуется не здоровым вменением, а болезненной претензией. Русский человек не чувствует неразрывной связи между правами и обязанностями, у него затемнено и сознание прав, и сознание обязанностей, он утопает в безответственном коллективизме, в претензии за всех… Русская душа легко поддается соблазнам, легко впадает в смешение и подмену»[104]. Это говорит о русском народе Н. Бердяев. Но в этой своей статье «Духи русской революции» он все же находит в себе силы сказать, что, несмотря на то, «что русский народ низко пал… в нем скрыты великие возможности и ему могут раскрыться великие дали. Идея народа, замысел Божий о нем остается и после того, как народ пал, изменил своей цели и подверг свое национальное и государственное достоинство величайшим унижениям. Меньшинство может остаться верно положительной и творческой идее народа, и из него может начаться возрождение…»[105]
И сама личность А. Солженицына, комсомольца, который не только отверг советские ценности, ценности ненавистного веховцам ленинского Октября в своей душе, но и чрезвычайно много сделал для освобождения всей России от коммунизма, является воплощением в жизнь прогноза Н. Бердяева, его веры в то, что все же останется русское меньшинство, не впустившее в свою душу дьяволизм большевизма, сохранит верность своей вере, национальным ценностям. А. Солженицын, его творчество, его политическая борьба как раз и является доказательством того, что можно соединить в душе веру и любовь к России с ненавистью к советской системе. И поэтому «Архипелаг Гулаг» – это не только рассказ о муках его узников, его поразительной жестокости, но и рассказ о том, как русская душа сопротивлялась советскому насилию, как русскому человеку все же удавалось сохранить свою душу, свое достоинство. «Архипелаг Гулаг», в равной мере это, к примеру, относится и к роману «В круге первом», – это рассказ о героизме тех, кто сохранял русскость.
Ему, А. Солженицыну, важно доказать себе, что русская душа живет, что есть основание верить в будущее своего народа. Русский народ не умер, говорит А. Солженицын, ибо при всем этом и в советское время в царстве страхов остаются те, кто сохранение своего достоинства, своей веры, веры в Бога ставит выше ценности самой жизни. А. Солженицын убеждает нас в том, что были люди, кто не просто не впустил в свою душу советскость, но, как мог, ей сопротивлялся.
И я думаю, что правдой жизни, а не художественным вымыслом является описанный в «Круге первом» подвиг заключенного с остриженной каторжанской головой, инженера Бобынина. Этот подвиг заключался в том, что он заставил всемогущего Абакумова, могущего в любую секунду приговорить его к смерти, говорить с ним на равных, считаться с его мнением. Абакумов предупреждает «трудного» для него Бобынина: «– Слушайте, заключенный. Если я с вами мягко, так вы не забывайтесь… (В ответ) А если бы вы со мной грубо – я б с вами и разговаривать не стал… Кричите на своих полковников да генералов, у них слишком много в жизни есть, им слишком жалко этого всего… – И вас заставим (В ответ) – Ошибаетесь, гражданин министр! – и сильные глаза Бобынина сверкнули открытой ненавистью. – У меня ничего нет, вы понимаете – нет ничего. Жену мою и ребенка вы уже не достанете – их взяла бомба. Родители мои уже умерли. Имущества у меня всего на земле – носовой платок, а комбинезон и вот белье мое под ним без пуговиц (он обнажил грудь и показал) – казенное. Свободу вы у меня давно отняли, а вернуть ее не в ваших силах, ибо ее нет у вас самих. Лет мне отроду сорок два, сроку вы мне отсыпали двадцать пять, на каторге я уже был, в номерах ходил, и в наручниках, и с собаками, и в бригаде усиленного режима – чем еще можете вы мне угрозить? чего еще лишить?»[106]
А. Солженицын свидетельствует, что даже в страшное время, когда после войны так много двигалось по стране «арестантских вагонов», не умерло в душе русского народа чувство сострадания к жертвам этого страшного времени. С одной стороны, за окном арестантского вагона «гнилая солома, покосившаяся, ободранная, нищая страна… что если бы Батый увидел ее такой загаженной, – он бы ее и завоевывать не стал»[107]. С другой стороны, сила и красота русского сострадания к людям, попавшим в беду. «На тихой станции Горблево по перрону прошел старик в лаптях. Крестьянка старая остановилась против окна нашего (арестантского) вагона… и через решетку окна и через внутреннюю решетку долго и неподвижно смотрела на нас, тесно сжатых на верхней полке. Она смотрела тем извечным взглядом, каким на „несчастненьких“ всегда смотрел наш народ. По щекам ее стекали редкие слезы. Так стояла корявая, и так смотрела, будто сын ее лежал промеж нас. „Нельзя смотреть, мамаша“, – негрубо сказал ей конвоир. Она даже головой не повела. А рядом с ней стояла девочка лет десяти с белыми. ленточками в косичках. Та смотрела очень строго, даже скорбно не по летам, широко-широко открыв и не мигая глазенками. Так смотрела, что, думаю, засняла нас навек»[108]
Сохранили чистоту души и совесть, достоинство русского интеллигента те представители дореволюционной интеллигенции, к примеру, один из создателей «Союза Русских инженеров», один из крупнейших дореволюционных гидротехников Владимир Александрович Васильев, который просидел десятки лет в советских тюрьмах за то, как он говорил А. Солженицыну, что «мы отказывались притворяться, что можно вырастить финики на сухих палках»[109].
На примере философии жизни заключенного, героя романа «В круге первом» инженера Сологдина А. И. Солженицын показывает, что насилие и зверство Гулага может родить поразительную активность души, поразительную способность сопротивляться «внешним условиям». «Что ж с того, что тюрьма, – говорит своей собеседнице-вольнонаемной Сологдин, – я сел двадцати пяти лет, говорят, что выйду сорока двух. Но я в это не верю. Обязательно еще набавят. У меня пройдет в лагерях лучшая часть жизни, весь расцвет моих сил. Внешним условиям подчиняться нельзя, это оскорбительно. – У вас все по системе! – На свободе или в тюрьме – какая разница? – мужчина должен воспитывать в себе непреклонность воли, подчиненной разуму. Из лагерных лет я семь провел на баланде, моя умственная работа шла без сахара и без фосфора. Да если вам рассказать… Внутрилагерная следственная тюрьма, выдолбленная в горе. И кум – старший лейтенант Камышан, одиннадцать месяцев крестивший Сологдина на второй срок, на новую десятку. Бил он палкой по губам, чтоб сыпались зубы с кровью. Если приезжал в лагерь верхом (он хорошо сидел в седле) – в этот день бил рукояткой хлыста… Ничего не подписал Сологдин, наученный первым следствием. Но предназначенную десятку все равно получил. Прямо с суда его отнесли в стационар. Он умирал. Уже ни хлеба, ни каши, ни баланды не принимало его тело, обреченное распасться.
Был день, когда его свалили на носилки и понесли в морг – разбивать голову большим деревянным молотком перед тем, как отвозить в могильник. А он – пошевелился…»[110].
Но главное, что спасало душу русского человека от разлагающего, умертвляющего влияния советской системы, считает А. Солженицын, была вера в Бога, не важно, какая вера, лишь бы Вера. Верующие в Бога, считает А. Солженицын, спасли достоинство и честь России. «Рыбы, символ древних христиан. И христиане же – их главный отряд. Корявые, малограмотные, не умеющие сказать речь с трибуны, ни составить подпольного воззвания (да им по вере это и не нужно), они шли в лагеря на мучение и смерть – только чтоб не отказаться от веры! Они хорошо знали, за что сидят, и были неколебимы в своих убеждениях! Они единственные, может быть, к кому совсем не пристала лагерная философия и даже язык. Это ли не политические?.. И женщин среди них – особенно много… За просвещенным зубоскальством над православными батюшками и мяуканьем комсомольцев в пасхальную ночь, – мы проглядели, что у православной Церкви выросли все-таки дочери, достойные первых веков христианства. Христиан было множество, этапы и могильники, этапы и могильники, – кто сочтет эти миллионы? Они погибли безвестно, освещая, как свеча, только в самой близи от себя. Это лучшие христиане России. Но так чисто, так без свидетелей сработано удушение, что редко выплывает нам рассказ об одном или другом. Архиерей Преображенский (лицо Толстого, седая борода). Тюрьма-ссылка-лагерь, тюрьма-ссылка-лагерь (Большой Пасьянс). После такого многолетнего изнурения в 1943 вызван на Лубянку (по дороге блатные сняли с него камилавку). Предложено ему – войти в Синод. После стольких лет, кажется, можно бы себе разрешить отдохнуть от тюрьмы? Нет, он отказывается: это – не чистый Синод, не чистая церковь. И – снова в лагерь»[111].
И уже литературной иллюстрацией веры А. Солженицына, что в вере русский человек спасал свою душу в условиях советского бесовства, является образ комсомолки Агнии, которая спасает себя, придя в храм. Она, Агния, чисто инстинктивно осознает, что тогда, когда вера стала гонимой, «было бы низко избегать церкви и, к ужасу матери и бабки, стала ходить туда, отчего невольно вникала во вкус богослужения»[112]. На примере Агнии А. Солженицын показывает, что одухотворенность, которую дает вера в бога, может вернуть русскому человеку «жизнь и теплоту».
И надо понимать, что для А. Солженицына нет понятия народ как просто арифметического собрания своих соотечественников. Народ, какой у Н. Бердяева – это «меньшинство», это для него те, кто работает над совершенствованием своей души, кто сохраняет в своей душе русские национальные ценности. Начальник культурно-воспитательной части Соловков, сын священника Успенский, который при своей «плохой» биографии убил своего отца якобы из-за «классовой ненависти», который освоил профессию палача и умел за ночь расстрелять десятки заключенных, не является представителем русского народа. И А. Солженицын несколько раз на протяжении всех частей «Архипелага Гулаг» повторяет, что подлинно русскими людьми являются «истинные религиозные люди», которые сохранили свою душу, свою веру. «На протяжении этой книги, – пишет он, – мы уже замечали их уверенное шествие через Архипелаг – какой-то молчаливый крестный ход с невидимыми свечами. Как от пулемёта падают среди них – и следующие заступают, и опять идут… И как нисколько это не картинно, без декламации… Как не позавидовать этим людям? Разве обстановка к ним благоприятнее? Едва ли! Известно, что „монашек“ только и держали с проститутками и блатными на штрафных ОЛПах. А между тем кто из верующих – растлился? Умирали – да, но – не растлились?[113]
И, конечно, самый эффектный способ сохранить веру в свой народ, защитить свою веру в будущее России – это показать, как в СССР постепенно росло сознание изначального отличия русскости как духовности, чувства сострадания к „несчастьненьким“ от большевистского бесовства. А. Солженицын считает, что жертвы большевизма, представляющие старую Россию, „белые“, представители старой интеллигенции куда более достойно встречали смерть, чем сами большевики, их вожди. Репрессии 1936–1938 годов, пишет А. Солженицын, конечно страшная вещь, но они имели ту пользу, что показали нам, какое убожество, моральное уродство пришло к власти в России в 1917 году. „Может быть, 37 год и нужен был для того, чтобы показать, как мало стоит все их мировоззрение, которым они так бодро хорохорились, разворошивши России, громя ее твердыни, топча ее святыни, – Россию, где им самим такая расправа не угрожала. Жертвы большевиков с 1918 по 1936 никогда не вели себя так ничтожно, как ведущие большевики, когда пришла гроза на них. Если подробно рассматривать всю историю посадок и процессов 1936-38 годов, то отвращение испытываешь не только к Сталину с подручными, но – к унизительно-гадким подсудимым – омерзение к душевной низости их после прежней гордости и непримиримости“[114].
Проявлением античеловеческой сути большевизма А. Солженицын считает и политику отъема у человека всего, что дает ему ощущение отдельности, обособленности. Сначала отняли у него друга лошадь, а вскоре они „неотступно стали преследовать второго друга – собаку. Их брали на учет, свозили на живодерню, а чаще особыми командами от местных советов застреливали каждую встречную. И на то были не санитарные и не… экономические соображения, основание глубже: ведь собака не слушает радио, не читает газет… и ее сила идет не на государство, а для защиты хозяина как личности“[115].
Для А. Солженицына моральными уродами являются не только те, кто, как вожди большевизма, создавали программу уничтожения основ русской жизни, но и тех, кто воплощал в жизнь основы ленинизма. Ленинцы для А. Солженицына как правило идиоты и моральные уроды. „В кабинете Кудлатого (начальника одного из лагерей) – стопы ленинских томов. Он вызывает В. Г. Власова и поучает: „Вот тут Ленин пишет, как надо относиться к паразитам“ (Под паразитами он понимает заключенных, выполнивших только 100 %, а под пролетариатом – себя“.
И, самое главное, пишет А. Солженицын, главнейший аргумент в защиту русской души. Это тот несомненный факт, что на самом деле советская идеология, советская правда была отторгнута душами значительной части населения. Оно было „меньшинством“ в процентном отношении, но все-таки многомиллионным „меньшинством“. По крайней мере, как я помню со времен своего отрочества, в моей родной Одессе никто не воспринимал всерьез то, что говорило радио, о чем писала газета „Правда“. И здесь я абсолютно согласен с А. Солженицыным, что в этом недоверии ко всему официальному было даже что-то болезненное. Ведь на самом деле „не каждое слово в газете была ложно“. Но, несомненно, является полным бредом рассуждение некоторых уже нынешних политологов, что якобы трагедия современной России состоит в том, что она утратила „веру в будущее, характерную для советского человека“. Согласен с А. И. Солженицыным, что мы сейчас на пороге двадцатых годов XXI века, как и в его времена, „видим себя и 30-е годы не на том месте и не в том виде, как на самом деле мы и они были“. То обожествление Сталина и та вера во все, без сомнения и без края, совсем не были состоянием общенародным, а только – партии; комсомола; городской учащейся молодежи; заменителя интеллигенции (поставленного вместо уничтоженных и рассеянных); да отчасти – городского мещанства (рабочего класса)… было и городское меньшинство, и не такое уж маленькое, во всяком случае из нескольких миллионов, кто с отвращением выдергивал вилку радиотрансляции, как только смел; на каждой страницы каждой газеты видел только ложь, разлитую по всей полосе; и день голосования был для этих миллионов днем страдания и унижения. Для этого меньшинства существующая у нас диктатура не была ни пролетарской, ни народной… а – захватной диктатурой коммунистического меньшинства… Не все сплошь было и отвратно в нашей жизни, и не каждое слово в газетах была ложь – но это загнанное, затравленное и стукачами обложенное меньшинство воспринимало жизнь страны – целиком как отвратность»[116].
И, «сказав о городе», пишет А. Солженицын, нельзя забывать о советской деревне. Ведь «довоенная деревня – вся, подавляюще вся была трезва, несравнимо трезвее города, она нисколько не разделяла обожествления батьки Сталина (да и мировой революции туда же). Она была просто нормальна рассудком, и хорошо помнила, как ей землю обещали и как отобрали; как жила она, ела и одевалась до колхозов и как при колхозах: как со двора сводили теленка, овечку и даже курицу; как посрамляли и поганили церкви»[117]. И, конечно, примером тотального сопротивления умом и душой советской жизни является образ дяди Иннокентия, Авенира, выжившего участника демонстрации января 1918 года в защиту Учредительного собрания. Это дядя Авенир спрашивает Иннокентия: «…где границы патриотизма? Почему любовь к родине надо распространять и на всякое ее правительство? Пособлять ему и дальше губить народ?». И еще более страшная мысль: «Трагическая война. Мы родину отстояли, и мы ее потеряли. Она окончательно стала вотчиной усача. Самая несчастная война в русской истории»[118].
И здесь А. Солженицын подходит к самой болезненной теме, к причинам ожидания частью «меньшинства» прихода немцев как освободителей от ненавистной для них советской системы. И, кстати, описание этой проблемы, этой неприглядной правды о войне Солженицыным ничем не отличается от того, как ее описывает Василий Гроссман в своем романе «Жизнь и судьба». И эти настроения русского мужика в начале войны, связанные с надеждой на освобождение от советской системы, от ненавистного Сталина, показывает, ссылаясь на факты, А. Солженицын, носили массовый характер. «А к тому же, – пишет А. Солженицын, – навалилось еще невиданное для русской памяти поражение, и огромные деревенские пространства от обеих столиц и до Волги, и многие мужицкие миллионы мгновенно выпали из-под колхозной власти, и – довольно же лгать и подмазывать историю! – оказалось, что республики хотят только независимости! деревня – только свободы от колхозов! рабочие – свободы от крепостных Указов! И, – продолжает А. Солженицын, – если бы пришельцы не были так безнадёжно тупы и чванны, не сохраняли бы для Великогермании удобную казённую колхозную администрацию, не замыслили бы такую гнусь, как обратить Россию в колонию, – то не воротилась бы национальная идея туда, где вечно душили её»[119].