Почему вожди «Русской партии» не любили Никиту Хрущева

Вожди «Русской партии» были и моими начальниками, которые, как Валерий Ганичев, меня опекали, помогали мне, «антисоветчику», чем могли, в трудные минуты жизни. Валерий Ганичев, который еще в 1968 году, после назначения директором «Молодой гвардии», ушел из ЦК ВЛКСМ, через своего друга Владимира Луцкого, кстати, фронтовика, сделал все возможное и невозможное, чтобы партийное бюро ЦК ВЛКСМ вынесло мне просто выговор вместо исключения из партии, на котором настаивал заместитель начальника Отдела науки ЦК КПСС Пилипенко. Более того, Валерий Ганичев сказал мне, что как только с меня снимут выговор, он сделает меня заместителем главного редактора «Молодой гвардии», но я предпочел дневную аспирантуру родного философского факультета МГУ высокооплачиваемой должности. Идеологи «Русской партии» были ленинцами, противниками европейского гуманизма, так называемой общечеловеческой морали. Но когда речь шла обо мне, они не обращали внимания на наши мировоззренческие различия. Кстати, не могу не вспомнить, что первый публичный идеологический процесс после Пражской весны, уже летом 1969 года, как раз был инициирован брошюрой «Беседы о нравственности» (М., Молодая гвардия, 1968 г.), главным редактором которой я был. В Академии общественных наук при ЦК КПСС были собраны этики-марксисты под руководством Г. Е. Глезермана, которые обвиняли меня и авторов этого сборника за то, что вместо классовой морали мы учили молодежь «простым нормам морали», т. е. проповедовали христианское различие между добром и злом. Кстати, первым донос на этот сборник написал философ, академик Митин. Его больше всего раздражало мое предложение приглашать к молодежи для бесед о морали прежде всего «морально чистоплотных людей, обладающих высоким моральным авторитетом».

Идеолог и реальный вождь «Русской партии» историк Сергей Семанов был добрых 20 лет моим соседом на 2-й Новоостанкинской. Я с ним постоянно общался и вел бесконечные споры о судьбах России. Кстати, в его однокомнатной квартире на самом видном месте висели рядом портрет Николая II и портрет Сталина, и это видели все, кто приходил к нему в гости, и никто не ставил тогда вопрос об исключении из партии человека, для которого не только Сталин, но и Николай II – святыни. Я вспомнил об этом, ибо, как я выяснил для себя из личного дела моего дедушки по мужской линии, чекиста Леонида Дзегузе, которого в 1921 году исключили из партии за то (как донес на него его коллега), что в его комнате рядом с портретом Ленина висел портрет Ницше. Все сегодня в России забыли, что к большевикам еще до революции примкнули революционеры-ницшеанцы. И в этом поклонении дореволюционной интеллигенции Ницше было что-то болезненное. Не забывайте, наши легальные марксисты – и Николай Бердяев, и особенно Семен Франк – в молодости с упоением читали не только Маркса, но и Ницше.

Сергей Семанов считал, что надо спасать советскую Россию, что в ней якобы нет самого главного – подлинной русской духовности. Он все время говорил, что нам нужно реабилитировать «национальные святыни», как он говорил, «заболтанные советской властью». Но в вопросе о том, что является русскими национальными святынями, мы существенно расходились. Скажу сразу, идеологи русской партии крайне негативно относились к тому, что лично я, кстати, как и Александр Солженицын, считаю главными достижениями русской культуры, а именно творения создателей русской религиозной философии начала ХХ века. И в этом – очередной парадокс идеологов «Русской партии»: с одной стороны, они говорили о национальных святынях, а, с другой, относились к названным мной философам точно так, как относились к ним их идейные противники, а именно «шестидесятники». Если «шестидесятники» не любили и до сих пор не любят создателей русской религиозной философии начала ХХ века за их христианство, за их религиозность, обвиняют их как Дмитрий Быков, в «реакционности», «клерикализме», то идеологи «Русской партии» не любили того же Бердяева, Франка, Струве за их «западничество», за их позитивное отношение к ценностям европейского гуманизма. На самом деле у идеологов «Русской партии» не было какого-то цельного, последовательного мировоззрения. К примеру, тот же Сергей Семанов искренне считал, что Октябрьская революция была «великим событием» русской истории за свой «всемирный размах», но в то же время ненавидел материалистов-атеистов, марксистов, т. е. вождей большевистской революции за то, что для них «слово „святость“ и все производные от него были всегда остро враждебны»[30]. С одной стороны, для Сергей Семанова ленинский Октябрь был «грандиозным опытом строительства новой жизни», а, с другой, – «русофобский переворот»[31]. Скажу сразу, наверное, именно критическое отношение к марксизму, к его воинствующему атеизму как раз сближало меня тогда с Сергеем Семановым. Правда, в основе этой критичности лежали совсем другие мотивы и совсем другие ценности. Но, поверьте, в советское время критическое отношение к марксизму воспринималось как своего рода идеологический подвиг, как проявление гражданского героизма. Но все дело в том, что основное противоречие нынешнего народного патриотизма, патриотизма, идущего снизу, а именно, с одной стороны, утверждение, что русская православная церковь была и есть главной «скрепой» русского национального сознания, а, с другой стороны, обожествление, поклонение Сталину, по инициативе которого была разрушена, осквернена подавляющая часть русских православных храмов, православных святынь, по инициативе которого были замучены в Гулаге десятки тысяч православных священников, было характерно именно для идеологов «Русской партии». И это говорит о том, что идеологи «Русской партии» на самом деле были очень русскими людьми, отражали характерные особенности русского восприятия мира, правда, если быть точным, не русскости, а советской русскости. И русскость здесь проявлялась в нашей традиционной недооценке ценности человеческой жизни. Скажу сразу: урок идеологов «Русской партии» актуален до сих пор, ибо он говорит, что на самом деле невозможно проникнуться любовью к «национальным святыням», если для тебя как сталиниста человеческая жизнь ничего не стоит, если для тебя невиданное море крови гражданской войны является великим завоеванием русской истории. Идеологи «Русской партии» были очень русскими людьми в том смысле, что для них жизнь человеческая мало что стоила, для них было естественно, что «лес рубят – щепки летят». Для С. Семанова, как и для многих идеологов «Русской партии», не существовала Сталина как продолжателя дела Ленина и Троцкого, как разрушителя основ русской нации, как убийцы сердца русской нации, т. е. крепкого крестьянина, как руководителя страны, который довел до логического конца начатое Лениным физическое уничтожение цвета нации, убийства Николая Василова, Кондратьева, Чаянова, Флоренского, Устрялова и еще сотен выдающихся представителей русской дореволюционной общественной мысли и русской дореволюционной науки.

В основе этого глубинного противоречия философии «Русской партии», противоречия между уважением к святыням русского народа и поразительным равнодушием к нему самому, к мукам своего народа, прежде всего – к вечным страданиям русского крестьянина, прошедшего через «красный террор», через коллективизацию, через сталинские тюрьмы за несколько жменей зерна, вынесенного с поля, как раз и лежала традиционная русская недооценка человеческой жизни. С одной стороны, все названные идеологи «Русской партии» – и Сергей Семанов, и Виктор Чалмаев, и Михаил Лобанов, – утверждали, что соль земли русской сокрыта в народной жизни, патриархальном быте русского крестьянина, в русских корнях. Но, с другой стороны, они в своей публицистике старательно обходили правду о страшной судьбе этого народа, прошедшего через страдания коллективизации, насильственной коллективизации.

Я ни в коем случае не ставлю под сомнение любовь идеологов «Русской партии» к своей стране, к русскому человеку. Но нельзя не видеть, что это была странная любовь. С одной стороны – любовь, но, с другой стороны, какое-то изуверское отношение к нему, радость души от того, что мой народ страдает, мучается, лишен в жизни того, чем обладают другие народы. И самое главное – какая-то странная радость от того, что мой народ не только страдает, но и терпит страдания. И в этом убеждении, как я показал выше, что только страдающий человек, страдающий народ в состоянии поднять свою душу до высот подлинной духовности, и была главная философия «Русской партии». Когда создавались произведения «Русской партии», по крайней мере, до 1969 года, до окончательной смерти хрущевской «оттепели», была возможность говорить в подцензурной печати о преступлениях культа личности Сталина, о преступлениях насильственной коллективизации. Но правда состоит в том, что идеологи «Русской партии» не просто не любили, а ненавидели Хрущева за то, что он рассказал правду о сталинском терроре, что он поставил вопрос о страшной человеческой цене Победы 9 мая, за то, что на самом деле Хрущев начал реабилитацию общечеловеческой морали, христианского «не убий» в своем докладе «О культе личности Сталина» на ХХ съезд КПСС в 1956 году. Кстати, именно отношение к Хрущеву очень существенно отделяло меня от идеологов «Русской партии». Я и сейчас являюсь врагом многих нынешних русских патриотов за то, что всегда положительно относился к личности Хрущева. Впрочем, дело не в цензуре. Даже во время кухонных застолий именно идеологи «Русской партии» и их поклонники всячески берегли имя Сталина от какой-либо критики. Не знаю, очень сложно судить о людях, с которыми в бытовом отношении ты был как-то близок, провел с ними много времени. Но я и тогда ощущал, что в этой любви «Русской партии» к русскому народу есть что-то садистское, скопцовское. Потом, когда я всерьез занялся изучением наследства Константина Леонтьева, я понял, что на самом деле ничего особенного в идеологии «Русской партии». Они, сами того не понимая, повторяли садистскую идеологию нашего мыслителя, Константина Леонтьева, который бы убежден, что только через муки, через тяжелые испытания можно прийти к какой-то духовности. У Николая Бердяева было более чем достаточно оснований называть Константина Леонтьева «проповедником изуверства во имя мистических целей»[32]. Константин Леонтьев настаивал, что гуманность, сами попытки отличать деспотические режимы, мучающие человека, от гуманных, само сострадание к болям и мукам людей несовместимы с христианством. Моральный смысл его учения состоял в утверждении: «Горе, страдание, разорение, обиду христианство зовет иногда посещением Божиим, а гуманность простая хочет стереть с лица земли полезные нам обиды, разорения и горести»[33]. Именно по этой причине, обращал внимание уже Семен Франк, в пору всеобщего негодования в России турецкими зверствами против славянского населения Болгарии К. Леонтьев без тени смущения выступил с принципиальной защитой этих зверств. «С отуплением турецкого меча, – говорил он, стало глохнуть религиозное чувство… Пока было жить страшно, пока турки насиловали, грабили, убивали, казнили, пока в храм божий нужно было ходить ночью, пока христианин был собака, он был более человек, так был идейнее»[34].

Но тогда, во второй половине 1960-х – начале 1970-х, я недостаточно уделял внимания русской философии и не читал в подлинниках Константина Леонтьева. Теперь я понимаю, что Саша Янов, с которым, кстати, я тоже часто общался в стенах «Комсомольской правды», увидел то, чего я не видел, что в идеологии «Русской партии» мы имеем возрождение изуверского патриотизма Константина Леонтьева и что на самом деле «Русская партия» со своей идеологией несет много опасного для страны. И это поразительно. Прошло 50 лет после появления «Русской партии» с ее идеологией особого русского пути, движения вперед через «пропасти». Но почему-то главной особенностью сменяющих у нас друг друга идеологий русского пути остается равнодушие к ценности человеческой жизни: «За ценой не постоим»; «Все, как один, умрем за дело это» и т. д. Для нашего державнического патриотизма, какие бы формы он ни принимал, всегда главным врагом является европейский гуманизм с его ценностями свободы, прав человека, человеческой жизни. Никуда не уйти от того факта, что за так называемой идеологией особого русского пути всегда стояло иезуитское «цель оправдывает средства». У Ленина нравственно все, что служит делу победы коммунизма. Но даже у Николая Данилевского, идеолога позднего славянофильства, мы находим оправдание мук татаро-монгольского ига, оправдание насилия, истребления русского населения, оправдание рабства, без которого якобы не смогло появиться русское государство. Равнодушие к мукам своего народа у Н. Данилевского проявилось в его оценке роли татаро-монгольского ига в истории России. И здесь тоже, как у Константина Леонтьева, была какая-то садистская, изуверская тональность. Конечно, пишет Николай Данилевский в своей книге «Россия и Европа», «когда читаем описание татарского нашествия, оно кажется нам ужасным, сокрушительным. Оно, без сомнения, и было таковым для огромного числа отдельных лиц, терявших от него жизнь, честь, имущество». Но ведь без татарского нашествия, рассуждает Николай Данилевский, «все славянские племена не сложились бы в один народ под охраною одного государства». «Во избежание этого, – настаивал Николай Данилевский, – был необходим новый прием государственности. И он был для России нашествием татар»[35].

Ничего нового. Поляки смогли создать свое собственное национальное государство без двух столетий чужеземного ига, а великороссы почему-то не могли. Подавляющее большинство стран Европы совершили промышленную революцию без деспотизма и гибели миллионов людей, без насильственной коллективизации, без голодомора, унесшего жизни более 6 миллионов людей. А мы якобы без Сталина, без его репрессий, без уничтожения миллионов людей не смогли бы совершить промышленную революцию. Так считали патриоты шестидесятых, так считают патриоты «крымнашевской» России. И ничего у нас не меняется. Жизнь человеческая как у нас ничего не стоила, так и не стоит. У нас в России и в XXI веке, даже после августовской революции 1991 года, подавляющее большинство населения считает, что сталинские репрессии были оправданы, ибо по-другому мы не смогли бы совершить свой русский рывок в будущее и послать Гагарина в космос. Но интересно, что такого мнения придерживаются не только идеологи КПРФ, но и многие члены команды Гайдара, к примеру, Владимир Мау, который еще в 1990-е писал, что без прихода к власти большевиков мы бы не смогли совершить промышленную революцию.

Так что в позитивной оценке большевизма ленинского Октября не было различия между идеологами «Русской партии» и такими «шестидесятниками», как Егор Яковлев, Гавриил Попов. Просто идеологи «Русской партии» считали, что великое «русское духовное возрождение» как детище великого Октября было убито «страшным погромом революционеров-интернационалистов». А «шестидесятники», напротив, считали, что праздник партийной демократии в 1920-е был убит Сталиным, его диктатурой. И правда состоит в том, о чем я уже сказал и что лично мне стало понятно в 1990-е, что основной особенностью мировоззрения «Русской партии» как раз и была леонтьевская вражда к европейскому гуманизму. Идеологи «Русской партии» были антизападниками прежде всего как противники свободы человека, противники свободы выбора, противники ценности человеческой жизни. И поэтому, с одной стороны, русский крестьянин был для них солью русской нации, а, с другой стороны, он был всего лишь материалом русской истории, он был для них представителем народа, который родился, чтобы страдать. И именно страдания русского народа, его нищету, его убогий быт, его рабство, его тяжкий труд на земле, чаще всего безвозмездный, они считали тем, без чего якобы невозможна русская духовность. Поэтому идеологи русской партии, как и их любимец, писатель Федор Абрамов, по сути, оправдывали сталинское крепостное право, насильственное привязывание крестьянина к земле путем отсутствия у них паспортов. С точки зрения идеологов «Русской партии», как писал Виктор Чалмаев, «негласный нравственный кодекс» русского крестьянина состоит в том, чтобы всю жизнь быть привязанным к земле, к колхозному строю, к тяжелому труду, за который он мало что получает. «Идеальной» для идеологов «Русской партии» остается ситуация несвободы, когда крестьянин, вопреки всему, остается на земле и «занимается тяжелым и обесцененным деревенским трудом». И, честно говоря, во всем, что касается русского человека и его жизни, как раз и проявлялось это садистское отношение к нему со стороны идеологов «Русской партии». Для них не может быть русскости без нищеты! Сами они, о чем я знаю не понаслышке, любили обилие вкусной пищи, любили получать новые квартиры, и я ни в чем их не осуждаю, это естественно, это все человеческое. Но почему вы лишали права на все человеческое свой несчастный русский народ? Ведь все идеологи «Русской партии» были этническими русскими! Это для меня загадка. С их точки зрения он, русский человек, он, русский крестьянин, якобы был приговорен своей судьбой во имя русской идеи, во имя «особой русской духовности» нести свой тяжкий крест вечных лишений и страданий. Я ничего не придумываю, все это есть у Виктора Чалмаева. «Не идеальное», «бесотворное» – для героев моего рассказа это право выбора, право крестьянина стать свободным и порвать с, как они говорят, «тяжелым и обесцененным деревенским трудом». «В народную среду, – пишет вслед за Федором Абрамовым Виктор Чалмаев, – как нечто инородное проникают веяния совсем не идеальные. Вот уже ближайший дружок Михаила Пряслина Егорша изыскивает способ получить тот „серп и молот“, который с крылышками (паспорт), и удрать подальше от тяжелого и обесцененного деревенского труда. Он „летает“ еще вокруг деревни, не совсем отрывается от нее, но уже не разделяет деревенских тягот, усваивает ходкие демагогические словеса»[36]. Понятно, что Виктор Чалмаев под демагогическими словесами понимает слова о свободе, о праве человека выбирать самому, где ему жить, где работать, право иметь хорошо оплачиваемую работу.

И получается все то, что, с точки зрения не столько гуманизма, сколько элементарного здравого смысла является благом жизни, право на крышу над головой, на достаток, для идеологов «Русской партии» является, как они говорят, бесовством, чем-то вредным, опасным, что может погубить нашу русскую жизнь. Появятся у крестьян новые дома с шиферными крышами, с городской мебелью, с санузлами, рассуждает В. Чалмаев, и появится опасность исчезновения «истоков, родников русской жизни». И поэтому, считает В. Чалмаев, лучше старая сибирская деревня с соломенными крышами, с простыми стеклами, где якобы сохраняется «сказочная чистота и наивность»[37].

Рискну сказать, что никто не был так далек от народной жизни, от забот и радостей реального советского крестьянина, реального советского человека, как идеологи «Русской партии». Они создали себе свой собственный миф о русском народе, о русской идее и любой ценой, ценой откровенной лжи, откровенного пренебрежения к фактам, к правде жизни пытались сохранить в своей душе этот миф. Сергей Семанов, с которым я часто говорил о причинах вечного советского дефицита, не мог мне поверить, что именно в личных подобных хозяйствах крестьян и рабочих, которые составляли всего 2 % всей земли, производится подавляющая часть продуктов питания – 70 % производимого в СССР мяса. Обратите внимание! В текстах идеологов «Русской партии» нет ничего, абсолютно ничего о реальной экономике, о реальной русской жизни.

И я, честно говоря, не пойму, почему Юрий Андропов так возненавидел всех этих «русистов» и отправил в Политбюро ЦК КПСС в марте 1981 года свою записку с убойным названием «Об антисоветской деятельности Иванова А. М. и Семанова С. М.». Ведь идеологи «Русской партии» все время – в 60-е, в 70-е – были самыми верными ленинцами, до мозга костей советскими людьми. В то время, особенно в 70-е, никто кроме них уже всерьез не видел в Октябре «великий свет», который якобы «обнажил идеальное начало в народной душе». Никто кроме них не оправдывал традиционную русскую бедность, традиционный дефицит, традиционные советские пустые полки. И ведь совсем не случайно именно «идеологи русской партии», в том числе писатели-почвенники поддержали в своем «Слове к народу» ГКЧП. А ведь на самом деле близкие Ю. Андропову «шестидесятники», с которыми он у себя на кухне любил проводить вечера, и А. Бовин, и Ю. Арбатов, и В. Иноземцев, очень критично относились к советской системе, к делу рук Сталина. Александр Бовин, как я точно знаю, даже не был еврокоммунистом, как Юрий Арбатов. Он, Александр Бовин, первым пришел ко мне осенью 1988 года в 3 подъезд здания ЦК КПСС, чтобы поздравить меня с выходом в свет моей статьи «Истоки сталинизма» (Наука и жизнь, № 11, 1988 г.). А моя заслуга, как известно, состояла в том, что я впервые в подцензурной советской печати сказал, что за террором Сталина стоит марксизм со своим учением о созидательной роли «плебейского терроризма». И Александр Бовин тогда мне сказал: «После твоей статьи наша советская марксистко-ленинская философия умерла». И на лице Саши Бовина была если не радость, то улыбка. Кстати, в тот же день мне по вертушке позвонил Гена Гусев из отдела культуры, человек, который очень много сделал для публикации статей «Русской партии», и сказал совсем другое: «Саша, ты сделал очень вредное дело. Ты убил нашу власть». «Шестидесятники» были сторонниками экономических реформ, они мечтали хотя бы о частичной реабилитации рынка, реабилитации частной собственности. А идеологи «Русской партии», о чем я сказал выше, и не только Виктор Чалмаев, были сторонниками сохранения колхозного строя, сохранения воссозданного Сталиным русского крепостного права. Они были убеждены, что не только русскому крестьянину, но и русскому человеку частная собственность на землю не нужна.

Правда, надо быть точным: или в конце, или после перестройки Сергей Семанов мне сказал, что я все-таки был прав, что без частной собственности не может быть никакого экономического развития. Не могу еще раз не сказать, что идеологи «Русской партии» были очень далеки от русской жизни, от того, как видели мир русские люди. Моя бабушка, мать отца, великоросска Анна Шаповалова, как после ее смерти я узнал, она была племянницей владельца «доходных домов» Одессы, мне еще в детстве говорила: «Алик, когда умирает коммерция – умирает жизнь». И у кого эти идеологи «Русской партии» наследовали эту ненависть ко всему, на чем держится экономика, человеческая жизнь? Садизм Константина Леонтьева шел от русского аскетического православия, а откуда садизм и ненависть к жизни идеологов русской партии – я так и не узнал и никогда не узнаю. Нет в живых ни Валерия Ганичева, ни Сергея Семанова, ни Виктора Чалмаева.

Да, все верно. Сталин в трагическом 1941 оду ушел от марксистского пренебрежительного отношения к национальным святыням, даже, как писал С. Семанов, реабилитировал слова «святое», «священное». А что было ему делать, если за социалистическую идею мало кто хотел умирать. Но все дело в том, что не учитывали идеологи русской партии, что восстановить, возродить русскую духовность невозможно было без восстановления национальной памяти, без доступа населения к выдающимся достижениям российской нации. Но ведь вся проблема в том, что многие выдающиеся достижения русской мысли, к примеру, русская религиозная философия начала ХХ века, основные произведения Федора Достоевского, поэзия Серебряного века противостояли тому, на чем держалась советская власть, а именно марксистской идеологии, марксистскому классовому видению мира. И понятно, что не мог Сталин, Хрущев, любой лидер КПСС при всех разговорах о национальных святынях вернуть людям предметы национальной памяти, которые несли в себе отрицание советской государственной идеологии. И я точно знаю, что такие идеологи «Русской партии», как Сергей Семанов, Виктор Чалмаев, относились ко всем названным национальным святыням точно так, как Сталин, руководители большевистского государства. Речь идет прежде всего о выдающихся достижениях русской общественной мысли, о сборниках «Вехи», «Из глубины», о трудах таких критиков Карла Маркса, как Петр Струве, Туган-Барановский. И самое страшное, что для названных идеологов русской партии сама по себе интеллигенция не имела национальной ценности. Она для них была ценностью только в той мере, в какой она, как они говорили, отражала «народные истины». Но сама по себе интеллигенция, к примеру, считал В. Чалмаев, как и В. Ленин, является «гавном». Всячески поддерживая «борьбу коммунистической партии и народа с идеологическими противниками нашей Родины», Виктор Чалмаев напоминает читателю о ленинских традициях борьбы с интеллигенцией, которая для него по природе своей была буржуазной. «В дни острой политической борьбы», – пишет в своей статье «Неизбежность» Виктор Чалмаев, – «В. И. Ленин писал А. М. Горькому: „Интеллектуальные силы“ народа смешивать с „силами“ буржуазных интеллигентов неправильно… Интеллектуальные силы рабочих и крестьян крепнут в борьбе за свержение буржуазии, ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а г…» (Собр. соч., т. 51, с. 48)[38].

И именно по той причине, из-за того, что для идеологов «Русской партии» российская интеллигенция не была национальной ценностью, они, как я уже сказал, довольно спокойно, без всяких эмоция относились к сознательному уничтожению Лениным и Сталиным дореволюционной интеллигенции. Ленин и Троцкий как образованные люди все же сочли возможным спасти жизнь многим своим идейным врагам, отправив их на «философском пароходе» в 1921 году в Германию. А «великая посредственность» Сталин, как его называли члены Политбюро при Ленине, страдающий комплексом интеллектуальной неполноценности, спокойно убивал остатки мозгов русской нации. Отсюда, от недооценки роли интеллигенции в жизни и судьбе русской нации и происходит характерное для идеологов «Русской партии» нежелание видеть негативные духовные последствия сталинской системы на здоровье русской нации. Идеологи «Русской партии» никогда не учитывали, что созданная Сталиным политическая система, в основе которой лежал страх стать жертвой доноса, убивала самое главное в русском человеке – убивала способность думать, иметь свое собственное мнение, сохранять человеческое достоинство. И конечно же никто не сделал столько для развития в русском человеке способности думать, анализировать события, как русская религиозная философия начала ХХ века, как статьи сборника «Из глубины», посвященные анализу причин русской катастрофы 1917 года. Конечно, до конца перестройки для русского, советского человека не было воспоминаний о трагедии Октября, «Окаянных дней» Ивана Бунина, «Несвоевременных мыслей» Максима Горького, дневников Владимира Короленко, Зинаиды Гиппиус и т. д. Но все-таки у нас, студентов философского факультета первой половины 1960-х было преимущество перед нашими учителями и кумирами, выпускниками философского факультета 1950-х. Кстати, мы все поклонялись таланту философов Генриха Батищева, Эвальда Ильенкова, Вадима Межуева, но я теперь понимаю, что в своем духовном развитии они были лишены очень многого, и прежде всего знаний о выдающихся достижениях русской общественной мысли. Никто из этих наших кумиров никогда не ссылался на труды «веховцев». А нам уже в начале первой половины 60-х на лекциях по истории русского идеализма ХХ века подробно рассказывали о творчестве Николая Бердяева, Семена Франка и особенно Сергея Булгакова. Сборник статей Сергея Булгакова «От марксизма к идеализму» мы обсуждали уже на семинарах. После этого понятно, любой студент, обладающий мозгами, уже терял какое-то уважение не только к Ленину, но и к самому Марксу. После того, как я познакомился со статьей Сергея Булгакова «Марксизм как религиозный тип», я даже ощутил исходную античеловеческую природу марксизма. Но все то, о чем я сейчас говорю и что очень важно для понимания русской духовности, было чуждо и очень далеко от людей, которые считали себя идеологами «Русской партии». Ну какая может быть русскость без наследства русской религиозной мысли, какая может быть русскость без знания спора Николая Бердяева и Василия Розанова о сущности Бога и религиозного чувства. Все это было чуждым не только советскому человеку, подавляющей части советской интеллигенции, но даже людям, которые претендовали на возрождение традиций русской духовности.

И для Михаила Лобанова, как и для Виктора Чалмаева, никакой разлив так называемой «высшей образованности» не заменит «недр народного опыта». Они, эти идеологи русской партии, были убеждены, что «выстраданное слово русских художников-классиков рождено страданиями и борьбой народа», т. е. является отражением классовой борьбы. «Необразованный народ, – считал М. Лобанов, – может породить через органы своего самосознания – национальных художественных гениев – непреходящие ценности культуры». А «зараженные мещанством», т. е. живущая в достатке образованная интеллигенция, тем более зараженная мещанством масса неспособны «оставить по себе что-либо духовно значительное». Конечно все, что говорят об истоках духовной культуры и М. Лобанов и В. Чалмаев, – это полный бред. Все великое, что было создано в мировой культуре, было создано людьми, пользовавшимися благами устроенного быта, т. е. так называемой «мещанской жизни». Именно бюргеры Западной Европы создали великую культуру Нового времени. Но все сказанное относится не только к философии Нового времени, но и к литературе и философии Древнего мира. Рафаэль и Микеланджело, все достижения эпохи Возрождения создавались в благоустроенных каменных домах Италии. Немецкий идеализм создали немецкие бюргеры-мещане Фихте, Кант, Гегель. Конечно, народная жизнь интересна для художника как жизнь человека вообще, но «необразованная масса» не дает сама по себе образцы мысли, творческих прозрений, уроки жизни вообще. Человеческая мысль, которая познает глубины человеческого бытия, это продукт очень образованных людей, всецело посвященных творчеству. Народная масса как раз не любит мысль, не любит интеллигентов, не любит тех, кто отвлекает ее от сложившихся стереотипов. Представители народной массы – древние вятичи – убили проповедника, представителя Киево-Печерской лавры Кукаша за то, что он рассказывал им о трудных истинах христианства. Крестьяне в России и даже на более цивилизованном севере даже в конце 19 века убивали врачей, которые пытались спасти их от холеры. Необразованному человеку не дано погрузиться в Библию, коснуться мыслью и душой сути религиозного чувства, религиозных исканий, а поэтому в необразованной России, где подавляющая часть населения была безграмотной, а в XVII веке – почти вся безграмотная, религия носила у нас всегда обрядовый характер. По этой причине мы так и не создали известных миру религиозных мыслителей. И рискну сказать, именно по этой причине, из-за обрядового характера своей религии русский народ при большевиках своими собственными русскими руками разрушал национальные святыни, разрушал храмы, очищал кладбища от церковных могильных плит, от памяти о русском прошлом. И надо честно сказать, что в этой идеализации, характерной для идеологов «Русской партии» русского народа вообще есть много ложного. Конечно важно знать национальные святыни, уважать достижения своего народа, но надо понимать, что, идеализируя нищету и невежество, невозможно сформировать программу развития собственного народа. И, кстати, по этой причины у «Русской партии» не было не только какой-либо экономической программы, но и политической. Вообще, честно говоря, трудно понять, особенно сейчас, спустя полвека после появления публицистики «Русской партии», почему ее авторы не хотели считаться с очевидными фактами, с тем, о чем в сборнике «Из глубины» говорил Сергей Булгаков, о том, что все наши русские борцы с мещанством Запада, и Герцен, и Тютчев, были по своим радостям жизни до мозга костей мещанами.

Я, честно говоря, не нахожу у идеологов «Русской партии» не только следов «веховской» идеологии, но даже следов славянофильства. Ведь отцы славянофильства, к примеру, Хомяков, совсем не идеализировали русский народ. Как писал Николай Бердяев о главе славянофильской школы А. Хомякове, он совсем не был «профетической натурой». «У него есть целый ряд резко обличительных стихотворений, из которых видно, что, несмотря на славянскую идеализацию исторического прошлого, он мучился великими историческими грехами России… Россия „недостойная избранья“, но „избрана“».

Для Николая Данилевского современный русский народ – это только почка, из которой, как он верил, вырастет что-то значительное. И уж совсем крайне негативно относился к моральным качествам простого русского народа Константин Леонтьев. К. Леонтьев просто восстает против призыва Ф. Достоевского «смириться перед народом». В этих словах Достоевского, пишет К. Леонтьев, «есть нечто очень сбивчивое и отчасти ложное. В чем смиряться перед простым народом, скажите? Уважать его телесный руд! – нет: всякий знает, что не об этом речь. Это само собой разумеется, и это умели понимать и прежде всего многие из рабовладельцев наших. Подражать его нравственным качествам? Есть, конечно, очень хорошие. Но не думаю, чтобы семейные, общественные и вообще личные, в тесном смысле, качества наших простолюдинов были бы все уж так достойны подражания. Едва ли нужно подражать их сухости в обращении со страдальцами и больными, их немилосердной жестокости в гневе, их пьянству, расположению столь многих из них, постоянному лукавству и даже воровству…»[40].