И здесь во всем этом рассказе о страданиях и муках, выпавших на долю несчастного русского народа, он ставит вопрос, который, кстати, уже был до него поставлен Буниным в его «Днях окаянных» или Максимом Горьким в «Несвоевременных мыслях». Ведь вся проблема в том, что мучили, издевались над русскими не иностранцы, не завоеватели, а такие же русские люди. Что в этой жестокости от системы, от необходимости насытить все общество парами страха, без которых оно не могло существовать, а что от нашей русской души? Такой вопрос не мог поставить Ф. Достоевский в своих «Записках», ибо он не ставил под сомнение цивилизационные основы тогдашней российской власти. Откуда эта русская страсть мучить друг друга? Ведь все эти конвоиры и надзиратели, которые мучили пересыльных, заключенных, были совсем недавно, до того момента, как на них надели синие шинели, простые, обычные русские люди. В «Архипелаге Гулаг» А. Солженицын приводит множество примеров подобной жестокости. «Упал старик под мешком – комсомольцы-надсмотрщики пинают его ногами»[76]. «Двух расконвоированных девушек, пойманных на том, что они бегали к дружкам на мужскую колонну, охранник привязал к лошади и, сидя верхом, прогнал их по степи»[77]. И везде опасное для современной России напоминание о родстве жестокости НКВД с жестокостью гестаповцев. «Кто смеет проверить цензорш – сотрудниц КГБ? Они часто облегчали себе работу – сжигали часть писем, чтобы не проверять. А что твое письмо не дошло, – всегда можно свалить на почту. В Спасске послали как-то арестантов отремонтировать печь в цензуре, – те нашли там сотни неотправленных, но еще и не сожженных писем, – забыли цензоры поджечь… Эти цензорши МГБ, для своего удобства сжигавшие душу узников, – были ли они гуманнее тех эсэсовок, собиравших кожу и волосы убитых?»[78].
Иван Ильин в то время, когда А. Солженицын оказался в Гулаге во второй половине сороковых, сформулировал свое понимание подлинного русского патриотизма, который, с его точки зрения, должен был соединить любовь к России со способностью видеть слабые стороны своего народа, «честно и мужественно выговаривать их и неустанно бороться с ними». «Национальная гордость, – настаивал Иван Ильин, – не должна вырождаться в тупое самомнение и плоское самодовольство, она не должна внушать народу манию величия. Настоящий патриот учится на политических ошибках своего народа, на недостатках его характера и его культуры, на исторических крушениях и на неудачах его хозяйства. Именно потому, что он любит свою родину, он пристально и ответственно следит за тем, где и в чем народ не находится на надлежащей высоте…». И Иван Ильин, кстати, как и авторы сборника «Из глубины» (1918 год), верил (и здесь Федор Степун во многом повторяет их идеи), что рано или поздно русская душа проснется и осознает преступность и идей коммунизма, и созданного на ее основе общества, восстанет против абсурдности, изуверства, жестокости созданной большевиками политической и экономической системы, против ужаса самоубийства России. И ужас этого самоубийства России, писал Семен Франк, «…ужас этого зрелища усугублялся еще тем, что это есть не убийство, а самоубийство великого народа, что тлетворный дух разложения, которым зачумлена целая страна, был добровольно, в диком, слепом восторге самоуничтожения, привит и всем народным организмом»[79]. Но при всем этом Семен Франк здесь же, в знаменитой «De Profundis» говорит, что «если России суждено еще возродиться, – чудо, в которое, вопреки всему, мы хотим верить, более того, в которое мы обязаны верить, пока мы живы – то это возрождение может быть теперь лишь подлинным воскресением, восстанием из мертвых с новой душой к совсем иной, новой жизни. И первым условием этого возрождения должно быть полное, окончательное осознание как всей глубины нашего падения, так и его последних, подлинно-реальных духовных причин… Подобно утопающему, который еще старается вынырнуть, мы должны отрешиться от головокружительного, но одуряющего водного тумана и заставить себя понять, где мы и как и почему попали в эту бездну. А если даже нам действительно суждено погибнуть, то и тогда дух жизни влечет нас погибнуть не в сонном замирании жизни и воли, а с ясным сознание, передав векам и народам внятный, предостерегающий голос погибающего, и чистое, глубоко осознанное покаяние»[80].
Кстати, о неразрывной связи ожидаемого русскими мыслителями первой половины ХХ века осознанием русским народом бесчеловечности, абсурдности морального уродства и садизма большевизма, и его, народа, духовным возрождением. Все они, как и Семен Франк, считали, что это осознание предполагает покаяние русского народа за добровольное участие в самоуничтожении своей страны. И учтите. После ужаса гражданской войны, о котором пишет Семен Франк, последовал ужас надругательства представителями русского народа, советскими коммунистами над остатками русского православного духовенства, ужас уничтожения православных храмов, надругательства над национальными святынями, ужас уничтожения кладбищ, памяти о собственных предках. В моей родной Одессе в 1930-е было стерто с лица земли Первое кладбище, которое сохраняло захоронения со времен создания Одессы. И на месте этого кладбища был создан, что символично, Парк имени Ленина. А уже в 1960-е было разрушено еврейское кладбище. Правда, на этот раз одесситы не позволили, чтобы и на его месте создали еще один парк имени Ленина.
Кстати. Иван Ильин, труды которого были очень популярны среди патриотической общественности 1990-х, говорил о том, что говоря об уроках русского ХХ века, нельзя забывать и крайне негативные последствия для европейской истории и самого факта победы большевиков как партии революционного интернационализма, и последствий осуществляемой СССР политики экспорта коммунистической идеи. Уже после войны, в 1948 году Иван Ильин писал, что мы, русские, не имеем права забывать, что «фашизм возник как реакция на большевизм, как концентрация государственно-охранительных сил направо»[81]. Речь в данном случае шла о фашизме Муссолини. И здесь же Иван Ильин обращал внимание, что внешняя политика СССР, советская «аннексия» соседей (речь шла о странах Прибалтики, а позже – странах Восточной Европы) – речь шла об экспорте советской модели в страны, которые мы освободили от фашизма, самим русским ничего хорошего не принесет, как и все затеи советской власти, «осуществляемые на костях и крови русских людей». Все будет воспринято остальным миром «как возмутительное противоправие, совершенное „русскими“, никто не примирится с увековечиванием этого „насилия“ и, самое главное, приведет к окружению России кольцом врагов. Надо понимать, говорил Иван Ильин, что, во-первых, „всякая советская аннексия не только не имеет шансов сохраниться, но грозит России расплатой за счет собственных исконных территорий“, во-вторых, и то, что „всякая советская аннексия не только усиливает среди новых народов безбожие, тоталитарное растление нравов, нищету“, но и „озлобление и жажду мести (мести – „русским“)“[82].
Отсюда и соответственно его, Ивана Ильина, убеждение, что „ставить себе задачу „русификации Запада“ значит предаваться духовно-беспочвенной и нелепой национальной гордыне… Мы сами не оправдались перед судом истории: мы не сумели отстоять ни нашу свободу, ни нашу государственность, ни нашу веру, ни нашу культуру. Чему же мы стали бы „обучать“ Запад? Русский народ должен думать о своих собственных недостатках и нормах, о своем духовном возрождении, укреплении и расцвете“[83]. И отсюда вывод, что „русский народ нуждается в покаянии. Да, конечно, нуждается не только в покаянии, а в долгом нравственном очищении“[84].
Так вот. На мой взгляд, из всех советских диссидентов, восставших и своим словом и, как А. Солженицын, своим творчеством против всего, что стояло и было порождено русской катастрофой 1917 года, только А. Солженицын выполнил все основные условия подлинного русского патриотизма. Речь идет о подлинном русском патриотизме, как его понимали русские мыслители первой половины ХХ века. Не забывайте, ни один русский мыслитель начала ХХ века ни один представитель русской религиозной философии конца ХХ века, в том числе и их последователи, Иван Ильин, Федор Степун, Георгий Федотов и др., не подержали Октябрь Ленина и Троцкого. Так вот, А. Солжженицын, и в этом качественное отличие его мировоззрения от мировоззрения А. Сахарова, восстал душой не только против советской системы, но и против лежащей в ее основе марксистско-ленинской идеологии. И, самое главное, А. Солженицын является единственным среди всех советский диссидентов, всех тех, кто своим творчеством противостоял советской идеологии, кто пытался актуализировать проблему покаяния русского народа за его сумасшествие времен гражданской войны, за его „слепой восторг самоуничтожения“, рожденный большевистским Октябрем. И еще поразительно, что уже во время перестройки СССР, когда, казалось, никто и ничто не ограничивало свободу мысли, ни один литератор, публицист не актуализировал проблему покаяния русского народа за свое сумасшествие. А. И. Солженицын, единственный среди советских литераторов, а потом диссидентов, поставил вопрос об ответственности уже советского русского народа за преступления большевизма, советской власти. Речь в данном случае идет о статье А. И. Солженицына, опубликованной в самиздатовском сборнике „Из-под глыб“ в 1974 году.
Название „Из-под глыб“ не случайно. Его авторы, конечно, не все, этим названием подчеркнули преемственность своих воззрений с веховской идеологией, с воззрениями авторов „Из глубин“. И, на мой взгляд, все три статьи А. С. Солженицына, опубликованные в этом сборнике, статьи И. Р. Шафаревича, Ф. Корсакова и Е. В. Барабанова – это свидетельство того, сто спустя более половины века после Октября среди какой-то части советской интеллигенции еще было живо то ощущение сопереживания русскости, которое было характерно для авторов сборника „Из глубины“, и которое вело их к восприятию большевистской революции как национальной катастрофы и осуждению тех особенностей и пороков русского национального сознания и даже религиозного сознания, которые с присущим им цинизмом использовали большевики. Тот же Семен Франк здесь же, в своем „Dе Profundis“ обращал внимание что „русское религиозное сознание постепенно уходило от жизни и из жизни, училось и учило терять и страдать, а не бороться и творить жизнь; все лучшие силы русского духа стали уходить на страдание и страдательность, на пассивность и бездейственную мечтательность“[85]. И именно эту „бездейственную мечтательность“ Бердяев, в свою очередь, называет „безбрежной социальной мечтательностью“, которая дала возможность большевикам тогда, в 1918 году, привлечь русский народ „к истреблению бытия со всеми его богатствами“[86].
И вот, читая статьи А. И. Солженицына в сборнике „Из-под глыб“, ощущаешь, что он живет в том же мире, что и веховцы, создавшие, на мой взгляд, самое ценное, что было в русской общественной мысли ХХ века. И здесь, в статье „Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни“ А. И. Солженицын уже выводит проблему раскаяния за рамки русского ХХ века и придает ей уже философское, всечеловеческое звучание. Он настаивает, что на самом деле нет человека и человечности, если оно утрачивает способность раскаяния, силу души, необходимую для того, чтобы осознать свою собственную вину и собственную ответственность за свои неправедные поступки, ошибки, обернувшиеся злом не только для тебя, но и для других. „Дар раскаяния, – говорит А. Солженицын, – может быть более всего отличающим человека от животного мира, глубже всего утерян современным человеком. Мы поголовно устыдились этого чувства… раскаяние утеряно всем нашим ожесточенным и суматошным веком“. Еще раз повторяю. Творчество А. Солженицына для меня уникально тем, что свидетельствует о бессилии советской системы, советской идеологии в отношении здоровой души, здравого смысла, самой способности видеть и слышать мир, в котором ты живешь. Но многие у нас в сегодняшней России, спустя скоро тридцать лет после смерти советской системы, не видят, что было видно уже в 1918 году авторам сборника „Из глубины“, а именно, что социалистическая форма хозяйства может быть установлена у нас при одном только условии: при обращении огромного большинства в такое же рабство, которое, например, египтянам дозволило построить их пирамиды. Чтобы отобрать у крестьян весь хлеб, кроме крайне необходимого для собственного пропитания… необходимо было крайнее напряжение принудительного аппарата, вплоть до расстрелов, лишение хлебного пайка, обречение на голодную смерть и т. д.»[87]
И заслуга А. Солженицына перед русской общественной мыслью состояла и состоит в том, что он довел до конца исследование того, как коммунистический абсурд калечит ум и душу советского человека. И к числу этих негативных последствий коммунистического абсурда, самой идеи сделать невозможное нормой жизни, считал А. Солженицын, как раз и является актуализация всечеловеческой слабости искать причины своих бед и страдания вовне, объяснять их происками врагов. «Как дорого, – пишет А. Солженицын, – заплатило человечество за то, что во все века мы предпочитали порицать, разоблачать и ненавидеть других вместо того, чтобы порицать, разоблачать и ненавидеть себя»[88]. И здесь он ставит очередной трудный для русского человека вопрос: а может ли советский человек, живущий уже в тоталитарном обществе, обществе всевластия КПСС, нести моральную ответственность за ее, собственной власти, преступления, и должен ли каяться за них? И А. Солженицын отвечает: да, несет ответственность и должен каяться. И надо видеть, что в вопросе покаяния позиция Солженицына более жесткая, чем позиция тех же авторов сборника «Из глубины». Там, в сборнике, речь шла об ответственности русского народа за свой собственный выбор, за активное участие русского народа, по крайней мере, его представителей в национальном самоубийстве, в разрушении России, ее святынь и т. д. А. Солженицын уже ставит вопрос об ответственности населения СССР, русского народа за преступления, совершенные руководством СССР, и прежде всего Сталиным. «Даже когда большинство населения вовсе бессильно помешать своим государственным руководителям – оно обречено на ответственность за грехи и ошибки тех. И в самых тоталитарных, и в самых бесправных странах мы все имеем ответственность и за свое правительство, каково оно, и за походы наших военачальников, и за выслуги наших солдат, и за выстрелы наших пограничников, и за песни нашей молодежи»[89]. И здесь же «без исключения каждая нация, как бы она ни ощущала себя сегодня гонимой, отделенной и неущербно-правой, – в какое-то время внесла и свою долю бессердечия, несправедливости, надменности»[90] И чувство справедливости заставляет А. Солженицына сказать, что за страдания народов Восточной Европы, оказавшихся под советской пятой после Второй мировой войны, несет наряду с русским народом и Запад, народы Западной Европы. И вообще, подчеркивает А. Солженицын, «судьбы восточноевропейцев для сегодняшнего Запада – отдаленные тени. Однако равнодушие – никогда не снимало вины. Именно через равнодушное молчание это гнусное предательство военной администрации расползлось и запятнало национальную совесть тех стран. И раскаяния – не выразил никто доныне»[91].
И здесь же А. Солженицын напоминает, что военная администрация США и прежде всего Англии на оккупированных ею территориях, и прежде всего Австрии, Италии выдавала СССР «сотни тысяч гражданских беженцев из СССР», которые просто не желали возвращаться в ненавистную им страну. И самое страшное, пишет А. Солженицын, что выдавала обманом. И половина этих выданных гражданских беженцев из СССР «была убита лагерями»[92].
В своем творчестве А. Солженцын не просто повторяет перед российской нацией трудные вопросы, которые поставили перед ней те же авторы сборника «Из глубины», но и пытается довести до конца начатый теми е веховцами Иваном Ильиным, Федором Степуном, Владимиром Короленко анализ разрушительного влияния советской системы, практики социализма, советского образа жизни на душу русского народа. Надо осознавать, и в этом особенность мировоззрения Солженицына, что его интересует не столько судьба российского государства, сколько судьба русского народа. А. Солженицын отделяет в своем сознании русский народ не только от советской системы, но и от русского государства, и совсем не случайно он начинает свое «Раскаяние и самоограничение» со слов Блаженного Августина: «Что есть государство без справедливости? Банда».
Веховцы в лице Николая Бердяева уже видели, как развитая Сталиным до совершенства система доносительства, норм Павлика Морозова убивает в человеке все человеческое. Но Солженицын уже создает впечатляющую картину низости и подлости советского доносительства. И здесь уже поучительна трагедия марксиста-ленинца Семена Рубина. Как брат он понимает, что безнравственно писать донос на брата-троцкиста. Но стоит следователю напомнит Семену Рубину, что он был и остается коммунистом ленинцем, и Семен перешагивает через совесть, через братские чувства, и своим доносом приговаривает родного человека к смерти.
Александр Солженицын рассказывает, как убивает в человеке человеческое советская система вообще и особенно тюрьма, лагерь. Достаточно сравнить дореволюционную русскую интеллигенцию с советской, рассказывает А. Солженицын в своей статье «Образованщина», и вы поймете, что такое есть советскость. Советскость – это прежде всего смирение и пассивность души и особенно пассивность мысли, какое-то измельчение чувств. И оказывается, что страхи советского человека, живущего в большом советском лагере, в СССР, мало чем отличаются от страхов советского человека, оказавшегося уже за колючей проволокой буквально. Раньше «противопоставленность государству (сейчас – только в тайных чувствах и в узком кругу), отделение своих интересов от государственных, радость от всякой государственной неудачи, пассивное сочувствие всякому сопротивлению…» Но при этом сам (интеллигент) проявляет «верную государственную службу». И одновременно все в сознании оттеснено «психической трусостью перед волей государства»[93].
Казалось бы, и русский царизм во многом также тоталитарен, олицетворяет классическое всевластие. Но, обращает внимание А. Солженицын, душа русского дореволюционного интеллигента куда более активна, чем душа уже советского интеллигента. Раньше «любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру… парализовала в интеллигенции любовь и интерес к истине… „да сгинет истина, если от этого люди станут счастливее“ – теперь таких широких забот вовсе нет. Теперь: да сгинет истина, если этой ценой сохранюсь я и моя семья… (Ныне прислуживание и подлаживание к практической обстановке.) Если при царе экстаз к „самопожертвованию, то при нынешних жестоких и систематичных“ преследованиях за инакомыслие – только „подавленность души“, работа инстинкта самосохранения, понимания того, что только путем „подчинения, терпения, ожидания милости“ можно сохранить себя[94].
И, конечно, очень много дает для понимания природы человеческой души глава I части четвертой „Архипелага Гулаг“, рассказывающая об особых муках человеческих, о муках невинно осужденных. И А. Солженицын сам указывает, что есть качественная разница между настроениями каторжан, которые описывает Ф. Достоевский в своих „Записках из мертвого дома“, и настроениями узников сталинского Гулага, которых отличает „поголовное сознание невиновности“, и которое было характерно и для него самого. Федор Достоевский описывает, к примеру, природу палача вообще, людей, которые получают особое удовольствие от того, что могут до смерти засечь розгами себе подобного. Речь шла здесь о людях, которые как „тигры жаждут лизнуть кровь“, о тех, „кто испытал раз эту власть, это безграничное господство над телом, кровью и духом такого же, как сам, человека, так же созданного брата по закону Христову: кто испытал власть и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо, носящее на себе образ божий, тот уже поневоле как-то делается не властен в своих ощущениях. Тиранство есть привычка: оно одарено развитием, оно развивается, наконец, в болезнь. Я стою на том, что самый лучший человек может огрубеть и отупеть от привычки до степени зверя. Кровь и власть пьянят: развиваются загрубелость, разврат; уму и чувству становятся доступны и, наконец, сладки самые ненормальные явления“[95].
А Александр Солженицын уже описывает садизм и тиранство, идущее уже не только от развращенной души, но и от советской идеологии, показывает, что здесь садизм оправдывается необходимостью наказать, истребить не просто заключенного, а „врага народа“, „врага партии“, „фашиста“. А. И. Солженицын рассказывает уже об отчаянии невинно осужденных. Речь в данном случае шла уже о жестокости и садизме людей, вскормленных идеологией, учением о классовых врагах. Никакой „Чингисхан, – считает А. Солженицын, – столько мужиков, сколько наши славные Органы, ведомые партией“[96], не истребил. И, как показывает А. Солженицын, самая большая жестокость проявилась Органами по отношению, как считает А. Солженицын, самой сильной, здоровой части русского народа, к староверам. Скажу сразу, потом более??? вся вера А. Солженицына в русский народ связана у него с теми его качествами, которые воплотились, были пронесены через века староверами. И самое страшное преступление НКВД он связывает с гонением на староверов. „Что ж можно было сделать с этим народом, если б дать ему вольно жить, свободно развиваться!!! Староверы – вечно гонимые, вечные ссыльные, – вот кто на три столетия раньше разгадал заклятую суть Начальства! В 1950 году летел самолёт над просторами Подкаменной Тунгуски. А после войны летная школа сильно усовершенствовалась, и доглядел старательный летчик, чего 20 лет до него не видели: обиталище какое-то неизвестное в тайге… Доложил. Глухо было, далеко, но для МВД невозможного нет, и через полгода добрались туда. Оказалось, это – яруевские старообрядцы… Двадцать лет назад дезертировали с „колхозного фронта“. А теперь их всех арестовали и впечатали статью 58–10 – антисоветскую агитацию и 58–11 организацию… А в 1946 году еще других староверов, из какого-то забытого глухого монастыря выбитых штурмом нашими доблестными войсками (уже с минометами, уже с опытом Отечественной войны), сплавляли на плотах по Енисею. Неукротимые пленники – те же при Сталине великом, что и при Петре великом! – прыгали с плотов в енисейскую воду, и автоматчики наши достреливали их там“[97].
И А. Солженицын на протяжении всего своего „Архипелага Гулаг“ все время возвращается к этой теме немыслимой жестокости НКВД, уже не органов, а конкретных русских людей, которые не дает себе отчета, что они творят, на какие муки они обрекают таких же людей, как они. „В эту жестокость трудно верится: чтобы зимним вечером в тайге сказали: вот здесь! Да разве люди так могут? А ведь везут – днем, вот и привозят к вечеру. Сотни-сотни тысяч именно так завозили и покидали, со стариками, женщинами и детьми. А на Кольском полуострове (Апатиты) всю полярную тёмную зимужили в простых палатках под снегом. Впрочем, настолько ли уж милосердней, если приволжских немцев эшелонами привозят летом (1931-го года, 31-го, а не 41-го, не ошибитесь!) в безводные места карагандинской степи и там велят копать и строиться, а воду выдают рационом? Да и там же наступит зима тоже. (К весне 1932-го дети и старики вымерли – дизентерия, дистрофия.)… На Беломорканале селили приехавших в опустевших лагерных бараках… А на Волгоканал – да за Химки сразу, их привозили еще до лагеря, тотчас после конца гидрографической разведки, сбрасывали на землю и велели землю кайлить и тачки катать (в газетах писали: „на канал привезены машины“). Хлеба не было; свои землянки рыть – в свободное время. (Там теперь катера прогулочные возят москвичей. Кости – на дне, кости – в земле, кости – в бетоне.)“[98]
И здесь, говоря о русском национальном характере, А. Солженицын повторяет „Вехи“, „Окаянные дни“ Ивана Бунина, повторяет все, что сказали о русском национальном характере русские мыслители и писатели первой половины ХХ века, которые искали причины победы большевистского безумия. Его герой Глеб Нержин защищает европейский скептицизм, чувство сомнения, ибо считает, что русский ум молчит, что ему не дано чувство сомнения. „…Скептицизм… кричит, захлебываясь, в споре с соседом по нарам Руськой Глеб Нержин, человечеству очень нужен. Он нужен, чтобы раскачать наши каменные лбы, чтобы поперхнуть наши фантастические глотки, на русской почве особенно нужен, хотя и особенно трудно проявляется“[99].
И трудно сказать, кто больше и ярче рассказал о силе зла, заложенного в человеке, или русские, или немцы. Правда, хитрость и изуверство немцев состояло в том, что они мучили и убивали другие народы руками других народов, руками „полицаев“, а здесь прежде всего русские мучили русских, если не русских, то тех, кому было суждено быть „советскими“. И в „Архипелаге Гулаг“ А. Солженицын, как обычно, возвращается к проблеме покаяния, покаяния русского народа за преступления своей русской власти и напоминает о муках и жертвах присоединения к СССР Сталиным народов Прибалтики. „Стыдно быть русским!“ – воскликнул Герцен, когда мы душили Польшу. Вдвое стыдней быть советским перед этими незабиячливыми беззащитными народами». «В нашей камере человек сто двадцать… Больше половины – прибалтийцы, люди необразованные, простые мужики: в Прибалтике идёт вторая чистка, сажают и ссылают всех, кто не хочет добровольно идти в колхозы или есть подозрение, что не захочет… Особенно прилегают к моей душе эстонцы и литовцы. Хотя я сижу с ними на равных правах, мне так стыдно перед ними, будто посадил их я. Неиспорченные, работящие, верные слову, недерзкие, – за что и они втянуты на перемол под те же проклятые лопасти? Никого не трогали, жили тихо, устроено и нравственнее нас – и вот виноваты в том, что живут у нас под локтем и отгораживают от нас море»[100].
И здесь перед А. Солженицыным снова встает много трудных русских вопросов. Неужели П. Чаадаев был прав, неужели мы, русские, были созданы Богом только для того, чтобы научить своим страшным опытом другие народы, показать, что нельзя ни в коем случае делать. Неужели наша русская жизнь, жизнь миллионов людей не имеет смысла, ибо мы, русские, были рождены для того, чтобы наши всевластные правители обладали теми, с помощью которых они могли бы воплощать в жизнь свои фантазии, доказывать себе, что они всесильные и всемогущие, что они, как Сталин, могут вознести свою власть выше власти Бога, «вознести иерархию тоталитарного государства выше престола Всевышнего»[101]. И мне думается, что страницы из «Круга первого», посвященные описыванию помыслов, самосознанию человека, имя которого «склоняли газеты земного шара», описанию Сталина, очень много дают для понимания истинного смысла русского всевластия. За всей этой жизнью Сталина и его поступками стоит прежде всего эгоизм своевластия, самолюбования. И ведь сладко на душе, что твои портреты висят почти в каждой комнате, где живут и работают граждане твоей страны, что рассказ о твоей биографии, «книжечку в коричневом твердом переплете, где выдавлено и позолочено: „Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография“, имеют миллионы людей, и все верят, что… наше счастье, русское счастье (их счастье) состояло в том, „что в трудные годы Отечественной войны нас вел мудрый и испытанный Вождь – Великий Сталин“. И он, Сталин, действительно верит, что миллионы его портретов по всей стране действительно нужны народу, ибо без веры в Сталина этот народ пропадет». И Солженицын всем своим рассказом о мыслях Сталина подталкивает нас, читателей, к пониманию того, что всевластие таких правителей, как Сталин, на самом деле нужно им самим, нужно, чтобы «великая посредственность Сталин», «лишенная наклонностей к наукам или искусствам», мог ощущать себя гением, получил право убивать своих бывших политических соперников. Всевластие ему нужно не столько для того, чтобы упрочить победы Октября, а, прежде всего, чтобы обезопасить себя, укрепить свое всевластие. И самое страшное, но это правда. Победа в войне с фашистской Германией была необходима не только, чтобы спасти народы СССР от германского рабства, но и для того, чтобы спасти свою собственную жизнь. Другой исход войны означал для него, Сталина лично, смерть. Хотя, может быть, инстинкт самосохранения работал только в подсознании. Ничего мы не знаем ни о душе Ленина, ни о душе Сталина. Они не оставили нам дневников.