Лицо Спиридона было перекажено усталостью и мукой. На красноватые нижние веки из невидящих глаз наплыло по слезе»[61].

Отчаяние русского крестьянина Спиридона пронизывает и душу самого Глеба, самого Солженицына, ибо нормальная душа не может примириться с теми космического масштаба страданиями, муками, пытками, издевательствами над людьми, через которые прошел Спиридон в сталинскую эпоху. Нет, наверное, в русской литературе столько примеров неслыханной, изуверской жестокости власти над своим народом, которые собраны в «Архипелаге Гулаг» Солженицына.

И, кстати, именно по этой причине, в силу того, что А. Солженицын собрал, оставил для потомков множество примеров немыслимой жестокости власти Сталина, «власти рабочих и крестьян», он так непопулярен в современной России. И надо отдать должное гражданскому мужеству нашего президента, который, несмотря на взрыв просоветских настроений, пришел открывать памятник Александру Солженицыну на Таганке.

Никто иной, а именно губернатор Магадана, столицы сталинского Гулага, восстал против правды о преступлениях сталинизма и сказал, что все это, о чем писал и рассказывал Александр Солженицын, враки, что советская власть не только никогда не морила голодом и холодом инакомыслящих, а, напротив, всячески его, инакомыслие, поддерживала. Высказывание губернатора Магадана Носова является вызовом не просто исторической правде, а совести, ибо он не может не знать, что он каждый день ездит по дорогам области, под которыми до сих пор сокрыты сотни трупов замерзших узников магаданских лагерей. И я думаю, совсем не случайно в «Архипелаге Гулаг» Солженицына из всех примеров жестокости, пренебрежения энкаведэшников к жизни заключенных самым впечатляющим является рассказ о жизни и смерти в следственной тюрьме на 506-м километре от Магадана. «Зима с 1937 по 1938 год. Сорокоградусные морозы. Деревянно-парусиновый поселок, то есть палатки с дырами… Пачка новых обреченных на следствие, еще до входа в дверь видит: каждая палатка в городке с трех сторон, кроме дверной, обставлена штабелями окаменевших трупов!.. Перед обедом дежурный надзиратель кричит в дверях: „Мертвые есть?“ – „есть!“ – „Кто хочет пайку заработать – тащи!“ Их, мертвых, выносят и кладут поверх штабеля трупов. И никто не спрашивает фамилии умерших».

И уж, наверное, красные патриоты никогда не простят Солженицыну его убеждения, что по жестокости, и даже по отношению к несчастным детям Сталин ничем не отличался от Гитлера. Более того, Солженицын показывает, что ни одна политическая система не совершала такого насилия над своим народом, как советская система. Большевики оставили человечеству опыт, примеры ужасающего насилия над своим собственным населением. Примеры? Примеров множество.

«7 июля 1941 года, в дни, когда немецкие танки рвались к Ленинграду, Смоленску и Киеву – состоялся указ Президиума Верховного совета, который учил, „что неправильно применяется судами указ 35 года: детишек-то судят только тогда, когда они совершили умышленно. Но ведь это недопустимая мягкотелость!.. И в согласии с прокурором СССР (Вышинским) поясняется Верхсуду: судить детей с применением всех мер наказания (то есть „на всю катушку“), так же и в тех случаях, когда они совершат преступления не умышленно, а по неосторожности!“ „Может быть, и во всей мировой истории, пишет А. Солженицын, никто еще „не приблизился к такому коренному решению детского вопроса. С 12 лет, за неосторожность – и вплоть до расстрела“»[62].

В главе 2, озаглавленной «Мужичья чума», в третьем томе «Архипелага Гулаг» А. Солженицын на множестве примеров беспредельной жестокости советской власти показывает, что в основе большевизма вообще лежал замысел, чтобы семя мужицкое погибло вместе со взрослыми. «С тех пор, – пишет он, – как Ирода не стало – это только Передовое Учение могло нам разъяснить: как уничтожать до младенцев. Гитлер уже был ученик, но ему повезло: прославили его душегубки, а вот до наших нет никому интереса»[63].

Наши нынешние времена особые в русской истории и в русской общественной мысли. Никто никогда в истории не тратил столько усилий, хитрости ума для оправдания жестокости русской жизни, для оправдания насилия власти над своим народом, особенно нынешние красные патриоты. Константин Леонтьев оправдывал жестокость русского крепостного рабства тем, что оно сдерживало его от свободы, которая, с его точки зрения, вела бы к утрате русскости, к обуржуазиванию русского человека, к «бессословности, к появлению равенства самих гражданских прав», что, с его точки зрения, было бы крайне вредно. Вредно потому, что, во-первых, подрывало бы основу русскости и именно долготерпение русского народа. «Когда мы, – писал К. Леонтьев, – в стихах Тютчева читаем о долготерпении русского народа и, задумавшись внимательно, спрашиваем себя: „В чем же именно выражается это долготерпение?“ – то, разумеется, понимаем, не в одном физическом труде, к которому народ так привык, что ему долго быть без него показалось бы и скучно… Значит, не в этом дело. Долготерпение и смирение русского народа выражалось отчасти и в охотном повиновении властям, иногда несправедливым и жестоким, как всякие земные власти»[64]. Во-вторых, что связано с первым, объяснял К. Леонтьев, что отказ от крепостного права, который уже произошел, что и вызывает тревогу у него, может подорвать основу, величие России, ибо «и вся Россия, и сама царская власть возрастали одновременно и в тесной связи с возрастанием неравенства в русском обществе, с утверждением крепостного права…»[65].

Так хитрость и искусство идеологов «красного патриотизма», соединявших русскость не только с советскостью, но и со сталинщиной, состоит в том, что они стремятся облагородить, найти какой-то нравственный русский смысл даже в муках узников Гулага, того же Магадана, в смерти этих несчастных от холода и голода. Садизм советской власти, наставляет нас Александр Проханов, лидер популярного в современной России «Изборского клуба», является не просто садизмом, а особым способом принуждения к труду на благо общества, является одним из проявлений русскости, русской неизбежности. Цитирую Александра Проханова дословно, чтобы не было кривотолков: «Это не являлось садистской задачей советской власти – посадить людей в лагеря, загнать в суровые условия. Необходимо было в кратчайшие сроки добыть золото для строительства оборонных заводов. Мы осваивали эту территорию в предчувствии войны. И заключенные, которые добывали это золото и гибли здесь, совершили подвиг не меньший, чем люди, сражавшиеся на фронте. Удастся ли перевести эти скорби, плачи и это огромное горе (ведь у каждого из нас в роду есть несчастные жертвы) в сферу русского сурового героизма, эстетики и даже русской неизбежности?»[66].

Только на примере приведенных выше рассуждений А. Проханова об особом русском смысле садизма и изуверства сталинского Гулага можно показать качественную разницу между патриотизмом А. Солженицына и нашим «красным патриотизмом». Весь «Архипелаг Гулаг» А. Солженицына посвящен доказательству того, что садистская жестокость Гулага не имеет оправдания и должна быть осуждена, проклята русским человеком. И здесь А. Солженицын, часто не осознавая этого, воспроизводит веховскую оценку преступлений большевизма и сталинизма. И Солженицын, как и веховцы, Иван Бунин, Федор Степун, настаивают, что Россия только тогда выздоровеет душой, когда она осудит моральное уродство большевизма. А хитрость «красного патриотизма» (она, кстати, характерна не только для А. Проханова, но и для Н. Михалкова) в том, что, поднимая садизм и изуверство сталинского Гулага до высот «русской драмы», «русской неизбежности», они лишают нас возможности дать оценку преступлениям сталинщины. Ведь за философией А. Проханова стоит не только героизация жертв сталинской жестокости, но и оправдание тех, кто воплощал эту жестокость в жизнь, оправдание тех, кто находил радость жизни в возможности мучить себе подобных.

Я не буду задавать А. Проханову, идейным противникам А. Солженицына вопросы, к которым подталкивает здравый смысл. Если стране так нужен был труд узников Гулага, то зачем было их мучить, истязать, морить не только голодом, но и холодом, зачем тогда надо было, как описывает А. Солженицын, гнать в степь, в палатки тысячи людей, зная, что они обречены, пополняя своими жертвами горы трупов. Далее. Не буду акцентировать внимание и на совсем непростом вопросе, к которому подталкивал А. Солженицына простой здравый смысл, не связывавший жестко русскость с советскостью. И действительно, имеет какой-либо национальный, тем более всечеловеческий смысл эта советская власть, если по-другому, без Гулага, без невиданной в истории человечества жестокости, насилия над собственным народом, она не могла себя сохранить? Факты говорят о том, что советский садизм, жажда истребления собственного народа, жажда «рьяно стрелять» в своих соотечественников давала о себе знать до того, как Гитлер пришел к власти, и появилось сознание неизбежности военного противостояния с гитлеровской Германией. Я уже не говорю о том, что сталинская коллективизация усилила страхи Гинденбурга, связанные с вполне возможным приходом к власти в Германии партии Тельмана КПГ, т. е. повторение уже на немецкой почве ужасов советизации. И Гитлер эти страхи весьма искусно использовал, «утверждая на переговорах с президентом Рейха в октябре 1932 года, что большевизация широких масс стремительно нарастает, и если его движение погибнет, то в Германии будет „18 миллионов марксистов“, в том числе, вероятно, от 14 до 15 миллионов коммунистов».

Восстановление смертной казни и начало движения советской власти к коммунизму совпали по времени. И уже в декабре 1932 года, как показывает А. Солженицын, «В это мирное время (ещё при Кирове…) в одних только ленинградских Крестах в декабре 1932 ожидало своей участи единовременно двести шестьдесят пять смертников… А, например, сидело там шесть колхозников из-под Царского Села, которые вот в чём провинились: после колхозного (их же руками!) покоса они прошли и сделали по кочкам подкос для своих коров. Все эти шесть мужиков не были помилованы ВЦИКом, приговор приведён в исполнение!»[67]

О чем это говорит, на чем настаивал в этой связи в своем «Архипелаге Гулаг» А. Солженицын? А именно о том, что поразительная жестокость и садизм советской системы был порожден не неизбежностью стимулировать дисциплину и жертвенность в труде узников Гулага накануне возможной войны, а самой природой советской системы. Системы, внедренной в жизнь при помощи беспрецедентного насилия, примером чему сталинская коллективизация, а потому не могущей жить без подавления при помощи страха какого-либо сопротивления этой противоестественной системе.

Не знаю. Возможно, это спорный тезис. Но и в своем «Архипелаге Гулаг», и в своем романе «В круге первом» А. Солженицын утверждает, доказывает, что созданная Сталиным советская система не была бы крепка и прочна, если бы он, Сталин, во-первых, не уничтожил бы ту часть крестьянства, и не только крепкого крестьянства, в которой он видел своего врага, «мелкую буржуазию», несущую в себе частнособственническую идеологию. И, во-вторых, если бы он не уничтожил остатки дореволюционной интеллигенции, несущей в своем сознании и достоинство собственной личности, и здравый смысл, позволяющий видеть и чувствовать советские абсурды, отличить истину от лжи. И, в-третьих. Чтобы выжить, советская система должна была выжечь из души русского человека и чувство стыда, и сострадание к ближнему, и способность отличить добро от зла, и, кстати, простые, складывавшиеся веками нормы нравственности. А иначе сын не смог бы доносить на отца, сосед на соседа и т. д. А. Солженицын уже в своей «Россия в обвале» прямо говорит, что большевики с самого начала, с одной стороны, взяли в русском характере все то, что могло работать на них, и прежде всего русскую покорность и долготерпение. «В советские годы, – пишет А. Солженицын, – пророчески сбылось пожелание К. Леонтьева, чтобы новая власть, появление которой он предвидел, „не… лишала (русский народ) тех внешних ограничений и уз, которые так долго утверждали и воспитывали в нем смирение и покорность… Он должен быть сызнова и мудро стеснен и в своей свободе“»[68].

Кстати, советская власть, как видно из ее идеологии и практики самосохранения, была не очень высокого мнения о народе, который она превратила в материал строительства своего здания, средство самосохранения и самозащиты. Кстати, русский народ до сих пор не может понять, что весь ХХ век он жил не для себя, не для своего счастья, а для сохранения любой ценой победы Ленина и Троцкого в октябре 1917 года.

И самой жестокой, пытается доказать А. Солженицын, была именно «истребительная крестьянская чума». И действительно, показывает А. Солженицын, что на самом деле большевики со своим проектом победили в стране, где подавляющая часть населения, и прежде всего крестьяне, была по исходному мировоззрению враждебна идее коллективного труда. «Мелкая буржуазия» – враг. А кто в России был не «мелкая буржуазия», спрашивает А. Солженицын. и отвечает: «По их (большевиков) замечательной четкой схеме кроме фабричных рабочих, да и то исключая квалифицированных… все остальные, весь собственно народ, и крестьяне, и служащие, и артисты, и летчики, и профессора, и студенты, и врачи – как раз и есть „мелкая буржуазия“[69]. И как в этой ситуации сохранить, построить то, что чуждо на самом деле подавляющей части населения? Выход был только один. Сделать то, что предлагал Л. Троцкий и что воплотил в жизнь Сталин. Очень буржуазного крестьянина переселить в Сибирь. Всех остальных запугать. „Тот, кто вырос на грабеже банков, – имея в виду Сталина, писал А. Солженицын, – не мог рассудитьо крестьянстве ни как брат, ни как хозяин. Он только свистнуть мог Соловьем-разбойником – и поволокли в тайгу и тундру миллионы трудяг, хлеборобов с мозолистыми руками, именно тех, кто власть советскую устанавливал, чтоб только получить землю, а получив – быстро укреплялся на ней…“[70] А то, что по дороге в Сибирь гибли дети, уже никого не волновало. „Погрузили, отправили – и сказке конец, и три звёздочки после эпизода. А грузили их: хорошо, если по тёплому времени в телеги, а то – на сани, в лютый мороз – и с грудными детьми, и с малыми, и с отроками. Через село Коченево (Новосибирской области) в феврале 1931-го, когда морозы перемежались буранами, – шли, и шли, и шли окруженные конвоем бесконечные эти обозы, из снежной степи появляясь и в снежную степь уходя. И в избы войти обогреться – дозволялось им только с разрешения конвоя, на короткие минуты, чтоб не держать обоза… Все тянулись они в нарымские болота – и в ненасытимых этих болотах остались все. Но еще раньше, в жестоком пути, околевали дети… Знали мужики, что’ их ждёт. И если счастье выпадало, что слали их эшелонами через обжитые места, то своих детей малых, но уже умеющих карабкаться, они на остановках спускали через окошечки: живите по людям! побирайтесь! – только б с нами не умирать“[71].

Не всякий сможет прочитать до конца главу „Мужичья чума“ из III тома „Архипелага Гулаг“. Здесь же: „Не стало у матери молока, и умер в пути ребенок. Где ж хоронить! Два конвоира сели в их вагон на один пролет, на ходу открыли дверь и выбросили трупик“[72]. Видит бог, никто не мучил так свой народ, как власть, рожденная ленинским Октябрем. И во имя чего? Во имя того, чтобы спустя семьдесят пять лет сделать миллионерами друзей Анатолия Чубайса! Видит бог, в русской истории много безумия. И самое страшное – это история строительства социализма. И это убийство своего населения продолжалось и после коллективизации. Высланных в Сибирь в 1944–1950 годы эстонцев ждали те же русские муки. К примеру, группу эстонцев привезли в колхоз на реке Чугым к северу от Ачинска. А у самих колхозников к этой весне 1950 года не оставалось ни хлеба, ни картошки, и стоял вой от мычавших коров. Коровы, как дикие, кидались на полусгнившую солому. И так, совсем не по злобе и не по зажиму ссыльных выдал новоприбывшим колхоз по одному килограмму муки на человека… Ахнули эстонцы после своей Эстонии… Правда, в посёлке Полевой близ них стояли большие амбары, полные зерна: оно накоплялось там год за годом из-за того, что не управлялись вывозить. Но тот хлеб был уже государственный, он уже за колхозом не числился. Мёр народ кругом, но хлеба из тех амбаров ему не выдавали: он был государственный. Председатель колхоза Пашков как-то выдал самовольно по пять килограммов на каждого ещё живого колхозника – и за то получил лагерный срок.»[73]. Еще несколько примеров советского отношения к узникам Гулага, отношения надзирателей к заключенным, пример жестокости советской системы или русских людей. «В Приуральне на реке Вишере с ураганною быстротою налетал лесной пожар – от леса да на два лагпункта. Что делать с зэками? Решать надо было в минуты, согласовывать некогда. Охрана не выпустила их – и все сгорели. Так – спокойнее. А если б выпущенные да разбежались – судили бы охрану»[74].

«Вот два убийства на лагпункте Ортау… Стрелок вел подконвойную группу, бесконвойный подошел к своей девушке, идущей в группе, пошел рядом. „Отойди“ – „А тебе жалко?“ Выстрел. Убит. Комедия суда. Стрелок оправдан: оскорблен при исполнении служебных обязанностей»[75]

Несомненно, были правы русские мыслители, противники большевизма. Они, большевики, родили самый жестокий абсурд в истории человечества. Соцреализм пятидесятых и шестидесятых не хотел показать ужас сталинского голодомора. «Как идешь по деревне – и на крылечке видишь мертвую женщину с мертвым ребенком на коленях. Или сидящего под забором старика, он просит у тебя хлеба, – а когда ты идешь назад, он уже завалился мертвым». А современный патриотизм проклянет режиссера, который рискнет в конце концов создать фильм об ужасах сталинского коммунизма.

Александр Исаевич как будто знал, что появятся патриоты, которые будут говорить, что ничего страшного и необычного в сталинском терроре не было. И он поэтому специально на цифрах показывает, что на самом деле более людоедской системы, чем советская, в истории человечества не было. «…за 80 вершинных лет инквизиции (1420–1498) по всей Испании было осуждено на сожжение 10 тысяч человек, то есть около 10 человек в месяц». В России «за тридцать лет с 1876 по 1905 было казнено 486 человек, то есть около 17 человек в год по стране. (Это – вместе с уголовными казнями!)» Даже в годы революции с 1905 по 1908 годы в условиях противостояния с террором власть казнила всего 2200 человек. А тут, во время большевистского террора 1927–1938 годов стахановцы-палачи умудрились за одну неделю казнить тысячу человек. Архивы говорят о том, пишет А. Солженицын, что «в главном здании ГПУ Краснодара на улице Пролетарской в 1937-38 каждую ночь расстреливали больше 200 человек». А. Солженицын настаивает, что 1 января 1939 года было расстреляно 1 миллион 700 тысяч человек. Но, как показывает А. Солженицын, террор 1937–1938 годов, в отличие от террора времен коллективизации имел уже иные цели. Если в первом случае казнили крепкого крестьянина, хорошего работника как потенциального врага обезличенного коллективного труда на коллективном поле, то в 1937–1938 годы казнили, преследовали прежде всего потенциальных врагов советского абсурда, носителей русского ума, здравого смысла, не только и не столько остатки «ленинской гвардии», неприязненно относящиеся к Сталину как к «великой посредственности», сколько остатки русской интеллигенции, духовенства, офицерства. Да и тех, кто имел несчастье поработать на Западе и убедиться в абсурде всех этих разговоров о преимуществе социализма над капитализмом.