— Хорошо. Скажем, все это так и было, но зачем же акцентировать на этом внимание? Ты не считаешь это своей ошибкой?

— Реализм — это объективное отражение действительности.

— В этом и состоит опасность твоей реакционной идеологии. Подлинный социалистический реализм призван воспевать вдохновенный труд и классовую непримиримость. Это должно было стать твоим руководством при отборе материала. Именно это отличает нашу прессу от безответственных буржуазных газет, занятых погоней за сенсациями.

— Но каким образом в данном конкретном случае описание отдельных деталей быта крестьян противоречит принципам социалистического реализма? Этого я не понимаю.

— Как не понимаете? Своим материалом вы унижаете и оскорбляете соотечественников, живущих в братском Китае.

— Людям нечего носить. И если они временно носят безхозные японские мундиры, что в этом плохого? Ничего оскорбительного я в этом не вижу.

— Товарищ Ли, известно ли вам, что в прошлом году великий китайский народ перевыполнил свой народнохозяйственный план? Это значит, что в Китае произведено более чем достаточно товаров первой необходимости. Так что каждый в достаточной мере обеспечен всем необходимым. Вполне допускаю, что один-два человека использовали японскую военную форму в качестве рабочей одежды, но это не тема для отражения завоеваний братского народа и высокого уровня его благо-состояния. Тут нужны совсем другой подход к подбору материала, другой угол зрения и другая позиция. Как раз этого у вас в материале нет. То, что вы проповедуете в этом очерке, не что иное, как насмешки буржуазного интеллигента над героическими усилиями народа. Сегодня народ творит историю, семимильными шагами идет навстречу светлому будущему. Весной этого года на очередном партийном съезде товарищ Мао Цзэдун сделал доклад об экономическом положении страны. Мы размножили основные положения этого доклада и раздали всем членам партии для политучебы. Показатели в процентах, что вы привели в своем очерке, идут вразрез со статистическими данными из доклада Мао Цзэдуна. Сразу ясно, что вы не видели этого доклада, иначе у вас не было бы таких досадных ошибок.

Менджюн поднял голову, собираясь возразить, но тут же оставил эту мысль: все четверо смотрели на него с явной неприязнью. Жесткие, непримиримые, они привыкли вот так разглядывать унижаемых и поверженных. И в этот миг он понял, чего они ждут от него. Он должен просить прощения, винить себя во всех смертных грехах. Другого пути у него нет. И он будет так делать. Выбор оказался верным. Разбор его персоны пошел куда быстрее. Менджюн прикинулся телком, которого ведут на заклание, говорил долго и вымученно, бесконечно повторяя неизбежные цитаты из трудов основоположников марксизма-ленинизма, слезно клялся, что впредь будет верен идеям партии… Глядя на просветлевшие лица старших товарищей, он понял, что поступает правильно, но это было грустное открытие. В его груди что-то рухнуло и разбилось вдребезги. Такое уже однажды случилось с ним: в тот злополучный день, когда он, зверски избитый, с окровавленным лицом выбрался из полицейского участка и, избегая любопытствующих взглядов, взбирался по склону сопки, которая находилась позади участка, точно так же с оглушительным грохотом что-то оборвалось в груди. Видимо, это был грохот обрушившейся двери в его сердце. Ужасный грохот, но как бы приглушенный расстоянием. Похоже на звук падения памятника, украшавшего Площадь. Ему хотелось упасть и поплакать вволю. Но чтобы сделать это, надо было сперва добраться до своей комнаты, где есть четыре стены, надежно защищавшие от посторонних глаз. Нет, не до комнаты его сердца. Она уже давно была разрушена. Плакать в одиночестве — удел сильных. Со слезами или без слез, но человек плачет только перед идолом. Теперь у Менджюна остался только один идол — с мягкой грудью и влажными губами. Благодаря сегодняшним событиям он осознал очень важную вещь.

Отныне он должен жить совсем по-другому. И в этой новой жизни эта женщина должна занять одно из центральных мест. Когда Менджюн добрался до переулка, где был его дом, он почти бежал.

Рывком распахнул входную дверь. В глаза бросилось ее испуганное лицо.

— Что так поздно? Я чуть не ушла. Решила: считаю до десяти, и все, ухожу.

Менджюн, так и не вынув рук из карманов плаща, просто стоял и смотрел на нее. У нее в руках была книга. Вероятно, она читала ее, чтобы скрасить ожидание. «Биография Розы Люксембург». Он взял книгу из ее руки, перелистал.

Он купил ее у букиниста и прочитал за день.

— Ну как? Интересная книга?

— Так себе.

— Давай посидим.

Менджюн снял плащ, повесил на гвоздь и сел. Девушка, похоже, почувствовала что-то неладное и присела рядом. Он свесил голову на грудь, прикрыл глаза, чувствуя полную опустошенность. Внутри совсем пусто. Как в желудке, когда голоден. Но есть не хотелось. Вакуум в грудной клетке рос, расширялся. Тело, казалось, внутри стало полое, и там теперь гуляет сквозной ветер. Открыл глаз и прямо перед собой увидел ноги девушки. Предзакатное солнце хорошо освещало комнату, но воздух уже не был так прозрачен, как днем, и отливал оранжевым. Эти голые ноги показались ему невероятно красивыми, свежими и желанными. Менджюну вдруг стало трудно дышать. Дыхание перехватило. Он ловил воздух открытым ртом, как выброшенная на берег рыба. Ему почудилось, что он никогда раньше не видел этих девичьих ног, прикрытых сейчас темно-синей юбкой. Они существовали как бы самостоятельно, как деталь статуи, позабытая неведомым скульптором. Снова и снова он повторял про себя: я люблю ее, люблю, люблю. Это чувство живет в глубине его существа, оно сильно и нестерпимо, и никто не посмеет отнять у него его. Это его собственное чувство. В нем он полный и безраздельный хозяин. За эти ноги он готов отдать весь советский строй Азии и Европы. Если бы это было возможно, он бы не задумался ни на минуту. Вот она — твердая почва среди трясины и сокровенная истина. Она была так близко. Он протянул руку и погладил ее ноги. Оказывается, истинный смысл жизни — в этих ногах. Его пальцы нежно заскользили по гладкой коже, источающей таинственное тепло. Чуть заметное ответное движение. Сейчас в его жизни это самое главное! Пусть все летит в преисподнюю, зато эта его стена остается незыблемой. Только одна, но человек может прислониться и к одной стене, чтобы забыться коротким сном, дожить до восхода солнца, до наступления нового дня. Путь плоти ведом только плоти. Девушка молча смотрела на него, принимая ласку.

— Ынхэ!

— Да…

Это существо с его тихим «да» он любит. Но, может быть, его переполняют такие чувства к Ынхэ, потому что сегодня он потерпел поражение? Может ли мужчина чувствовать такое в моменты торжества? Нет, наверное. Это опора, к которой приходят, проиграв. Место, на которое можно опереться и поплакать. В те времена, когда он увлекался философией, он был равнодушен к женщинам. Когда он бежал на Север в поисках новой жизни и своего места в историческом процессе социального преобразования, он и не вспоминал о Юнай. И что у него осталось теперь? Оставшаяся ему истина — тело Ынхэ. То, что долго ищешь, часто находится совсем рядом.