— Хорошо. Я не поеду.

Она закрыла лицо руками.

Сквозь пальцы потоком лились слезы. Менджюн привлек ее к себе, отнял ладони от лица. Она не сопротивлялась, не скрывала лицо, продолжая горько плакать. Прижимая к своей груди рыдающую девушку, он думал, что на всем белом свете это единственное живое существо, готовое выслушивать его никчемные пустые разглагольствования. При мысли об этом он почувствовал комок в горле и невольно всхлипнул.

Когда она ушла, он еще долго сидел неподвижно, обхватив колени руками. Сухие листья шуршали о стекло окна. Жизнь кидает его в разные стороны, совсем как сухой лист на ветру. Еще немного, и никаких звуков не будет слышно, даже этого шуршания. Тихо-тихо. Придется жить одному. Было мучительно думать о том, что ночи скоро станут длиннее. С тех пор, как он перебрался на Север, жизнь его понеслась вскачь. А когда жил в Сеуле — тянулась еле-еле. Вернее, тогда для него время как понятие просто не существовало. Иначе и быть не могло — у него не было жизни, а следовательно, не существовало и время. Теперь он, худо-бедно, а на хлеб зарабатывает своим трудом. Но разве только в этом смысл жизни? Почему путь к светлому будущему должен быть устлан бесчисленными лишениями и рабским трудом ради добывания хлеба насущного? Ничего не поделаешь. Вопрос в другом: какой ценой достается тебе этот хлеб. Вспомнились слова главного редактора: «Товарищ Ли ошибается. По его словам получается, что только он один печется о благе нашей республики. Мы должны жить и работать, как велит Трудовая партия Кореи. В этом — забота о стране. Выкиньте из головы вредный дух индивидуализма! Каждый должен быть последовательным исполнителем воли партии…» Если поглубже вдуматься в смысл этих слов, суть их сводится к тому, что ты всего лишь один из многих миллионов муравьев, копошащихся в муравейнике военно-промышленного комплекса. Это ничем не отличается от капиталистического западного общества. В муравейнике человек постепенно теряет свое лицо, становится бессловесным винтиком огромной всепожирающей машины. Здесь нет свободного места, куда можно было бы водрузить свое знамя. Все великие, эпохальные речи уже сказаны. Надо жить по предначертаниям. Новые мысли не требуются. Великие классики уже обо всем подумали. Нужны только хорошие исполнители. Выходит, в Северной Корее и не было никакой революции. Народовластие — это нечто иное, и Серп и Молот, обагренные священной кровью рабочих и крестьян в борьбе с деспотами, не являются символами того, что происходит в этой стране. Народовластие в Северной Корее — подарок северокорейскому народу от Красной Армии, от Советского Союза, вечного друга и освободителя малых народов. Но этот подарок не овеян вихрем праведного гнева и восторженной радости взятия Бастилии, духом героического штурма Зимнего дворца. Ни один кореец не видел пролитой на асфальт крови при штурме тюрем, ни один кореец не может поделиться воспоминаниями о том, как он с разъяренной толпой поднимается по мраморным лестничным маршам дворца и поджигает факелом царские покои. О таких вещах Северная Корея знает только понаслышке. Из чужих рассказов знает Северная Корея о том, что произошло тридцать лет назад в России и что было во Франции в тысяча семьсот восемьдесят девятом году. Вся трагедия в том, что здесь не было сильного социального потрясения, и страна не испытала родовых мук, в результате которых на свет появляется новый социальный строй. Революцию невозможно проводить сверху в приказном порядке. Из-за этого не было революционной романтики, все произошло скучно и буднично. Допустим, это была воля «вечного друга и освободителя малых народов». Но те, кто взялись исполнять эту историческую волю, обрекли себя на страшные муки. Вот и Священное Писание. Пусть оно ниспослано самим Богом, но все же оно не твое. Его послал «чужой». И страшнее самой смерти мысль о невозможности спастись своими силами. «Великий друг и освободитель малых народов» — тоже «чужой». Нельзя жить и не дышать. И революцию подменить заявлениями нельзя. Что же из этого следует? Если нам революцию принесли извне, то поиски того, как себя вести в таких условиях, — это и есть наша революция. Значимость северокорейских коммунистов как революционеров определяется тем, как они выполняют эту работу.

Став чиновником на службе у экспортированной революции, они свирепо вращают глазами на тех, кто осмеливается думать своей головой, и претендуют на обладание истиной в последней инстанции. Вот она, проблема. В этом обществе живут лицемеры, которые разыгрывают революционный энтузиазм. Или лжереволюционеры. Продавая революцию, они получают жалованье. И отец его тоже такой же «лже». Может, он и бежал-то на Север, чтобы должность обрести? Ха-ха-ха. Только Робеспьер, Дантон, Марат да Ленин со Сталиным и знали, что такое революция. Несчастное человечество. Просчет истории. Личности берут на себя сомнительную главную роль, желая упорядочить жизнь народа. Но толпа не может долго находиться в напряжении. Ее волнение одномоментно. Лишь в сердцах избранных возникают чувства, которых хватает на всю жизнь. На Площади — одни лишь плакаты да лозунги, а окровавленных рубах и криков ликования нет. Это не Площадь революции. Это спортплощадка для утомительных гимнастических тренировок и лишенных азарта коллективных игр. Какие руководства к действию можно выработать в таких условиях? Мучительно то, что не с кем поделиться. Надо было болеть в одиночку. Менджюн упорно учился и пришел к выводу, что взять инициативу из рук «чужого» невозможно. Это повергло его в отчаяние. Он впервые почувствовал его, когда взял книги в редакции и в центральной библиотеке и стал продираться сквозь «лес» марксизма. Это действительно был лес. Порой ему казалось, что он уже видит тропинку, ведущую к спасительной Площади, но каждый раз останавливался перед крутым обрывом, который был не в силах одолеть со своим скудным снаряжением. У него появились смутные догадки, что и «друг навек, освободитель малых народов» также стоял в растерянности на краю этой пропасти, а иногда, заблудившись, выбирал не ту дорогу. Значит, в этих дебрях не было и сейчас нет проторенной дороги, нет даже карты, и каждый произвольно выбирал путь в соответствии со своими вкусами и представлениями.

Менджюну казалось, что он не вынесет пустоты города без Ынхэ, если она уедет. Он прекрасно знал, что Ынхэ абсолютно равнодушна к политике. Она могла бы приспособиться к условиям любого общества. В этом смысле она, конечно, не Роза Люксембург. У нее не было такого образования, которое позволило этой немке преодолеть страдания души и тела, да и характер у нее был другой. Менджюн нередко удивлялся ее идейному безразличию. Это ему нравилось. И не только потому, что рядом с необремененной излишними знаниями женщиной можно обрести настоящий покой. Будь его воля, с радостью поменялся бы с ней местами. И в этой женщине, которая могла существовать отдельно от волнений эпохи, Менджюн видел дар судьбы. Похоже, Господь послал ему эту женщину, отняв у нее мозги. Но если задуматься, то эти размышления о ней не были лишены некоторого лукавства. Но кто назовет ложью то, что другой человек в какое-то время считает верным? Что бы он сделал, если бы Ынхэ настаивала на своей поездке в Москву? Мысль об этом бросала его в дрожь. Когда она, рыдая, уступила ему, его радости не было предела. Он еще крепче любил ее. Если честно, на ее месте он вряд ли поступил бы так же. Выступление на сцене знаменитого московского Большого театра, увлекательное путешествие по странам Восточной Европы — такое счастье выпадает не часто и не каждому. Для артистов это так важно. Ынхэ часто забывала, что на карте мира жирной линией обозначены границы идеологических и социально-политических противостояний! «Вот было бы здорово — изучать живопись в Париже!» Балет не живопись, и совсем не обязательно учиться ему в Париже. Он знал, что балет — один из самых тщательно сохраняемых видов искусства, и что существующие ныне балетные школы были созданы еще в монархические времена. Кто знает, может Ынхэ ожидала особая судьба? Но она отказалась от мечты ради любви к нему, и он был благодарен ей за это.

Он развернул одеяло, готовясь ко сну. Под столом лежала книжка, которую недавно видел в руках Ынхэ. «Биография Розы Люксембург». Он поднял ее, перелистал, поднес к лицу. Повеяло ароматом Ынхэ. Или это кажется? Он постарался вспомнить неповторимый аромат ее тела, снова понюхал книгу. Нет, никакого запаха. Перед глазами стояли ее стройные мускулистые ноги. Они вывели его из тяжелых раздумий, когда он пришел домой разбитый и расстроенный. Ынхэ и не знает, как потрясающе соблазнительны ее ноги. Благодарность ей переполняла его. Он сделает для нее все, в долгу не останется. Он это может, он сделает. Погасил свет. Сухие ветви все так же скребут по стеклу. Сильный порывистый ветер шумел как вода на речном перекате.