Отец сейчас председатель ЦК Единого демократического отечественного фронта Кореи. Он обзавелся новой семьей и живет с молодой женой недалеко от театра Моранбон, в особняке, покинутом японцами при капитуляции. Жена его — типичная «дочь Кореи». В ее говоре явственно слышится пхеньянский акцент. Впервые Менджюн увидел ее в повязанном на голову платке, полоскающей отцовские носки, и отшатнулся, словно от привидения. Двор был весь в цветах. Его усадили у накрытого газетной бумагой обеденного столика, над которым горела тридцативаттная лампочка, и рядом была мачеха — почти ровесница ему самому. Это было нестерпимо. Это был один из интерьеров того лабиринта, из которого он так мечтал выбраться. Трясина, именуемая жизнью обычного человека, живущего на жалованье. Не может быть, чтобы в таких условиях жил его отец — деятель антияпонской борьбы, видный коммунистический лидер! Разумеется, он ничего не имеет против второго брака как такового. Если бы отец связал свою жизнь с такой же, как и сам, коммунисткой, проведшей молодость в подполье и скитаниях, то к такой мачехе он, Менджюн, относился бы как к родной матери.

Но эта женщина!.. Убожество, она называла его «братец», эта «дочь Кореи». В этой семье и не пахнет революцией. В доме старого коммуниста царит самодовольство среднего буржуа. Где же здесь высокий порыв? Отец словно сторонился его. Слабохарактерный отец, избегающий беспутного сына. В его доме тянулась день за днем до тошноты скучная жизнь сытого обывателя. Мужчина, который фактически не заслуживал высокого имени отца, в своем доме разыгрывал великодушие перед молодой женой и взрослым сыном. Почему отец так живет? Он ведет себя так, потому что отступился от благородных идей революции, которым посвятил всю свою сознательную жизнь. Идеалам предпочел серую реальность и прекрасно понимает это. Просто делает вид, что ничего не произошло и все идет как надо. Когда Менджюн освоился с работой в газете и осознал, что от него там требовалось, в один из весенних дней он выложил отцу все, что накипело на душе.

— Где тут у вас Народная Республика? Где народные советы? Разве хозяин этой страны — народ? Не в таком обществе я мечтал оказаться, когда бежал сюда из Южной Кореи. Скажу честно, отец, я перебежал не потому, что безумно о вас тосковал, и не потому, что боялся произвола полиции. В моем возрасте уже можно обойтись и без отца. Да и при всей ненависти полицейских ко мне, ведь не расстреляли бы меня только за то, что отец живет на Севере! Я хотел жить. Жить с пользой, чтобы молодость не прошла даром. Жить достойно. Сколько ни искал, я не смог найти на Юге ту Площадь, где мог бы приложить свои силы. Нет, Площадь там была, но уж слишком грязная и унылая. Отец, вы правильно поступили, когда бежали оттуда. Но куда вы бежали? — вот в чем вопрос. Что я увидел, перебравшись на Север? Здесь воздух тяжелый. Откуда он исходит? Из народа? Где этот народ? Где улыбающиеся лица преисполненных радостью людей, провозглашенных хозяевами страны? Где ликующий народ, машущий флагами из разорванных рубашек и приветствующий падение Бастилии и провозглашение республики, как это было во Франции? За статью о Великой французской революции мне крепко попало от главного редактора газеты. Критиковали меня и в партячейке. Втолковывали, что французская революция, была не народная, а буржуазная. Я тоже это знаю, но в той статье я хотел сказать совсем о другом! Я хотел сказать о высоком революционном порыве, охватившем восставший французский народ. Это поэзия, говорите? Нет, отец, нет. Горение красных сердец — это было главным. И это единственное, что разделяет нас с капиталистами. Проценты тут ни при чем. И производственные показатели, и перевыполнение народнохозяйственных планов тоже. Главное — это гордая страсть, которая должна кипеть в наших сердцах. На Юге такой страсти не было. Там были только корысть и лихоимство, прикрытое масками властолюбие и секс. Деятели, которые оттуда ездили на Запад «постигать демократию», по возвращении взбирались на шею народу и, понукая, били его под дых обутой в иностранную лакированную обувь ногой. При этом они горделиво перечисляли должности, которые занимали в старину их родовитые предки. Сейчас в Южной Корее творится что-то непостижимое: занимавшие при японцах ответственные посты и притеснявшие таких, как вы, отец, не обижены судьбой и, как и прежде, спокойно сидят в высоких креслах. Злой дух правит бал в нынешнем южнокорейском обществе. Молодежная среда не лучше. Любимые занятия — секс, джаз, разглядывание фотографий обнаженных американских кинозвезд. Многие стараются поближе сойтись с иностранцами и уехать из страны, чтобы выбраться из этой грязной лужи, получить хоть какое-то техническое образование и обеспечить себе мало-мальски сносную жизнь. Эти люди проходят жесткий отбор суровыми западными ветрами, отсеивающими всякую шелуху. Они и становятся впоследствии костяком буржуазного общества. А большинство, вроде меня, занимается философией и гуманитарными науками. Обманывая себя и других, мы скрупулезно изучаем, как роскошно жила Европа веке в девятнадцатом… Таких обманувшихся и обманутых сколько угодно. И все равно, именно они несут в себе духовность. Такое время. Если ты молод, если тебе не чужды высокие порывы, тебя не минует болезнь, именуемая «идеи социального реформаторства». Но если разобраться, это всего лишь утопия, не осуществимая в сегодняшнем южнокорейском обществе. Я знаю. Я там жил, и в моей груди все громче звучал голос протеста. Но вот я здесь, в Северной Корее. Мою руку, так жаждавшую материнской ласки, ваша великая Народная Республика отвергает холодно и с равнодушием. Редактор нашей газеты как-то сказал мне: «Товарищ Ли Менджюн, по твоим словам получается, что только ты один печешься о благе нашей республики. Мы должны жить и работать, как велит Трудовая партия Кореи. В этом — забота о стране. Выкинь из головы этот вредный дух индивидуализма!» Ничего себе партия! Послушать их, так у человека вообще не должно быть личной жизни, так как хозяин твоей жизни не ты, а партия, и только она. А ты, так, шелуха, видимая оболочка, за которую партия думает, решает, радуется, горюет и дышит. Путеводная звезда везде и всюду — ленинские и сталинские цитаты: «Как сказал великий Ленин…», «Как нас учит великий Сталин…». Получается, что кто-то «великий» уже все определил за нас, не спрашивая, надо нам это или нет, а нам только и остается, что претворять их предначертания в жизнь. Нам как бы намекают: с вашими-то мозгами, и думать! Это абсурдно. Как мы докатились до такого? Согласно коммунистической идеологии, марксизм — панацея на все случаи жизни. Но главная задача марксизма, если говорить точно, — научить методологии, которую Маркс применял для анализа своей эпохи. Надо разделять переплетенные в его теории методологию и политику. Это справедливо в отношении любой теории. Даже основоположники не могли быть абсолютно точными, определяя методы осуществления политики. А тем более среди их последователей никто не может обладать монополией на единоличное толкование. Как бы ни был человек гениален и велик, он не может предвидеть всех случаев в многообразии жизни. Глупо фанатически верить в это. Основатели идеологии не верили в существование какой-то абсолютной истины и допускали возможность сомнений в ее непогрешимости. Сколько светлых умов пожертвовали жизнью во имя светлого и справедливого социального строя, свершили подвиг более святой, чем мученики за веру средневековья. Так почему мы предательски покушаемся на их память? Сдается мне, что в наше время кое-кто паразитирует на их великих идеях. И с немалой выгодой для себя. Приехав на Север, я своими глазами увидел, чем живут и дышат здесь простые люди, рабочие и крестьяне. Они начисто лишены права на собственное суждение, это какие-то безмысленные существа, постоянно живущие с оглядкой. Партия вкладывает очередной лозунг в их уста, и они бездумно повторяют его, как попугаи. Народ для партии — бессловесное стадо баранов. А ведь это именно партия ввергла народ в полный упадок. Северокорейские коммунисты — ленивые и злобные сторожевые псы при стаде. И возглавляет их великий Ким Ир Сен, глава Народной Республики. Ну не смешно ли?.. Менджюн громко расхохотался, прервав свой монолог.

Отец молча слушал. Никакой реакции. Такое же бесстрастное лицо, как и в начале разговора. Менджюн оборвал смех, упал на пол и разрыдался. Он ненавидел молчавшего отца! Безучастного, абсолютно безразличного…

Глубокой ночью Менджюн услышал, как тихо отворилась дверь и кто-то вошел в его комнату. Свет не горел. Отец долго стоял у постели, потом опустился на корточки и осторожно поправил одеяло сына. Менджюн прикусил губу. Как грустно. Это осторожное молчаливое движение и было выражением отцовской любви.

На следующий же день Менджюн подыскал себе комнату и покинул отцовский кров. Он понимал, что они, отец и сын, в сущности, совершенно чужие друг другу. Да и вообще, сдалась ему газета! Ему бы работать там, где нужно физическое напряжение. К черту умственный труд! Кому польза от того, что он сидит в кабинете и вчитывается в пахнущие типографской краской газетные гранки? Так много мест, где нужна простая рабочая сила. Например, на строительство театра эстрады каждое учреждение поочередно посылало бригады сотрудников в качестве подсобников. Менджюн добровольно каждый день направлялся туда. Однажды ему выпало работать высоко на строительных лесах, помогать кровельщикам. Высота была весьма внушительная. От нее кружилась голова. Несмотря на то, что была ранняя весна, было еще довольно холодно. И горы, и долины выглядели пока по-зимнему, и только цепочки облаков в небе говорили о том, что пора пробуждения природы близка и скоро придет и на эту многострадальную землю. Послышалась полуденная сирена. В долину один за другим чинно вползают длиннейшие железнодорожные составы.

Небо ясное. Солнечно. Первая его весна на Севере. Благодатная пора… Нахлынули воспоминания, он на минуту забылся, оступился и вот уже падает с высоты.