Конечно, не только внезапный отъезд Завалишина из Америки был причиной его неудачи; он прекрасно понимал, что окончательно решение принималось на самом высоком уровне — а там решительности-то и не было.
По мнению Завалишина, попытка приобрести Калифорнию мирным путем представилась еще раз, в 1835–1836 годах. В это время главный правитель барон Ф. П. Врангель попытался договориться с властями Мексики о расширении российских владений в Северной Калифорнии. Мексиканское правительство молодой республики охотно согласилось заключить торговое соглашение и уступить территорию — на 20 миль к северу и на 20 миль к югу от Росса — в обмен на дипломатическое признание Мексики Россией. И хотя министр иностранных дел Нессельроде (имевший прозвище «Кисельвроде») обещал рассмотреть вопрос «в скором времени», однако в Петербурге явно не торопились признавать отпавшую от Испании колонию. В итоге вопрос так и не был решен, и Россия установила дипломатические отношения с Мексикой только в 1890 году.
Задолго до этого, в 1846 году, на территорию Мексики вторглись войска США, и в результате проигранной войны Мексика потеряла половину своей территории — всю Верхнюю Калифорнию. «Между тем как мы не смели ни двинуться вперед, ни даже расшириться на занятом уже нами бесспорно месте, по реке Славянке, окрещенной русским родным названием, — американский корабельщик прямо занимает место, никого не спрашиваясь», — горько заключал Завалишин.
Расставание Завалишина с Калифорнией было овеяно легкой грустью. Фрегат быстро поймал попутный ветер и легко вышел из залива в открытое море. А моряки расставались с берегом не так легко, они еще долго — пока можно было видеть — смотрели в подзорные трубы на тех, кто остался на мысу, далеко уходившем в воды залива. «Не без сожаления и мы оставляли Калифорнию, — признается Завалишин, — где нашли и радушный прием, и отдых, и изобилие всего, что нам было нужно, и удовольствие».
В Новоархангельск вернулись без приключений и вовремя — в марте начинался лов сельди, и колоши съехались в залив на своих батах, байдарах и байдарках. В это время случилось происшествие, которое еще раз доказало: без защиты военных кораблей население русских колоний вполне могла постигнуть печальная участь.
Весна и лето 1824 года выдались сухими и теплыми, природа как будто возвращала долги за прошлый год, и урожай надеялись получить большой. Чтобы запастись свежими овощами, которых там всегда не хватало, Лазарев приказал устроить на берегу огороды. Матросы вскопали землю, посадили привезенную из Калифорнии картошку, посеяли репу. Колоши очень любили овощи, однако, как заметил Завалишин, сами выращивать их ленились и решили воспользоваться плодами чужих трудов — ночью выкопали только что посаженную картошку. Главный правитель потребовал найти и выдать воров.
«Сначала колоши хотели свалить всю вину на ребятишек, но огород был на отдельном острове, и ребятишки без содействия взрослых не могли, конечно, туда забраться. Когда же объявили колошам, что такое объяснение их не принимается, а чтобы они непременно отыскали и выдали действительных виновных… то колоши в ответ на это осадили крепость и в свою очередь потребовали возвращения своих аманатов (заложников), постоянно живших в крепости, угрожая в противном случае силою проникнуть в крепость и истребить находящееся за крепостию русское селение».
Одними угрозами колоши не ограничились — они толпами собрались под стенами нижней крепости. Дело принимало нешуточный оборот. Хотя крепость и окружал частокол, но он был ненадежен: «Стена, ограждавшая церковь, адмиралтейство, казармы и магазины, состояла из толстого частокола, или тына, что было вполне достаточно против стрел или даже пуль диких, в случае их нападения; но, к несчастию, каменистая почва не дозволяла везде углублять тын в самую землю, а его вдалбливали в толстые брусья и поддерживали с обеих сторон боковыми подпорками». Достаточно было выдернуть подпорки, и частокол упал бы сам — через несколько лет колоши именно так и поступили.
Чтобы не подпускать нападавших близко, на верхнем укреплении держали наготове пушки. Но то ли артиллеристы сплоховали, то ли случилось что-то непредвиденное, только колоши вдруг оказались прямо под стенами.
Лазарев, как только увидел грозящую крепости опасность, немедленно начал действовать. К этому времени офицеры основательно исследовали и промерили глубины залива, проходы между мелкими островами, некоторые из проходов оказались настолько глубоки, что фрегат мог подойти прямо к крепости. Лазарев приказал поставить фрегат так, чтобы он мог продольным огнем обстрелять частокол. Колоши не обратили внимания на приготовления на корабле, а когда главный правитель через переводчика указал им на фрегат — было поздно. Один вид заряженных картечью орудий охладил воинственный пыл колошей и заставил выдать виновных. Впрочем, их вскоре отпустили, пригрозив в случае повторения подобных действий запретить ловить сельдь в заливе. На том всё и успокоилось.
Завалишин рассказывал, что со временем Лазарев даже разрешил вождям племен подняться на корабль. Колошей более всего заинтересовали две вещи: пушки и… тромбон, восхитивший их вовсе не величественным и трагичным звучанием, как можно подумать, а раздвижной трубой.
Эта самая труба приводила в восторг всех аборигенов Бразилии, Тасмании, Новой Зеландии; извлечение звуков с ее помощью представлялось им каким-то магическим действием, а сам музыкант — полубогом и, разумеется, важнейшим лицом на корабле. На Таити, едва шлюпка причаливала, тромбониста несли на берег на руках — единственного из всей команды.
«Крейсер» находился у берегов Русской Америки с сентября 1823 года по декабрь 1824-го, а Завалишин уехал в мае 1824 года. Офицеры промеряли глубины, уточняли карты, наблюдали за ремонтом фрегата, сверяли хронометры. Скучную, однообразную жизнь на берегу скрашивали соревнования по стрельбе из ружей между промышленниками и колошами. В свободное время охотились. Особенно любопытна была охота на колибри — пистолеты для этого заряжали песком. Завалишин обращает внимание: «В такой широте (57° сев.) может водиться колибри, доказательство умеренности в Ситхе климата».
Еще одним развлечением в Ситхе был театр — его устроил один из промысловиков. «В первом ряду были места, разумеется, для офицеров, на стульях, а „дамы“ (жены приказчиков и пр.) сидели во втором ряду на скамейках; за ними помещалась уже остальная публика — стоя; музыка была, конечно, с фрегата». Пьесы для постановки выбирались веселые, например комическая опера «Со всем прибором сатана, или Сумбурщица жена». Порой после окончания спектакля дирижер объявлял: «Завтрашний день, по случаю отправления директора театра на работу, представления не будет». Офицеры от души веселились, слушая такие объявления, находили театр забавным и — вновь приходили на спектакли, потому как других развлечений там не было.
Когда заканчивался сезон лова сельди, между матросами фрегата и туземцами устраивались гонки на лодках. Моряки выходили в море на шлюпках, колоши — на батах, алеуты — на байдарках, мичманы судили соревнования.
«Колоши в наших колониях имели выдолбленные боты (баты. —
Некоторые наблюдения Завалишина оказались интересными и, можно сказать, уникальными — например, описание редута Озерского в 1824 году. «Недалеко от Новоархангельска существует озеро, называемое Глубокое; это в миниатюре изображение Байкала, длиною верст тридцать и очень узкое». Почему озеро напомнило Завалишину Байкал? — И то и другое имеет вулканическое происхождение, и горячие ключи в окрестностях Глубокого — неоспоримое доказательство сходства. «Из этого озера вода стремится по утесам и каменьям водопадом в один из заливов океана, и на этих-то утесах и каменьях устроено, как бы висящее в воздухе, деревянное укрепление, составляющее так называемый редут». На фрегатском баркасе от Новоархангельска до редута нужно было пройти верст 25–30, потому что приходилось добираться кружным путем, по глубине. А Завалишин обыкновенно брал байдарку, чтобы плыть напрямик, и только в одном месте, на мелководье, приходилось ее перетаскивать; если же в заливе случалось волнение, байдарку перекатывало через песчаный перешеек.
Редут состоял из небольшого укрытия и водяной мельницы, на ней мололи купленное в Сан-Франциско зерно, и мичман ездил на мельницу следить за помолом. Начальником редута в 1824 году был Шмаков, мещанин из Томска, человек в тех краях легендарный. Когда Завалишин познакомился со Шмаковым, тому было уже 68 лет. В редуте висела картина, изображавшая один из многочисленных подвигов начальника — единоборство с медведем, из которого охотник вышел победителем, о чем и сообщала подпись под картиной.
Рассказывал Шмаков об этом невероятном поединке без тени хвастовства и обращал внимание слушателей исключительно на «бесчестность» медведя.
— А в чем бесчестность-то? — спрашивали заинтригованные слушатели.