Книги

Пионеры Русской Америки

22
18
20
22
24
26
28
30

Встречался Завалишин и с начальником миссионеров — отцом-президентом или, как его называли, падре-президентом. Перед самым возвращением «Крейсера» в Россию начальник миссионеров и президент провинции приехали на фрегат с визитом. Беседовать с падре полагалось иеромонаху фрегата, но тот до пострига служил есаулом в Войске Донском, прекрасно разбирался в лошадях, однако ученостью не блистал. Завалишину поручили переводить беседу отцов, вот здесь-то и случился конфуз: «отец-президент стал обращаться к нашему иеромонаху с вопросами о греко-российской церкви, о догматах, обрядах и положении духовенства, о нравственности в народе, а наш иеромонах все только и спрашивал его, что о лошадях и обо всем к ним относящемся». Пришлось Завалишину самому сочинять за иеромонаха вопросы и ответы.

Испанцы и испанки

Для небольшого испанского общества прибытие русских кораблей в Сан-Франциско всегда становилось настоящим событием. И для офицеров после долгого похода и перед предстоящим крейсированием у Аляски посещение Сан-Франциско было удовольствием.

Испанское население Калифорнии составляли в основном военные и их семьи. «Это было не войско в благородном смысле этого слова, но и не солдатчина, — писал Завалишин. — Глядя на их рыцарские доспехи из толстой кожи как достаточной защиты от стрел индейцев, их шлемы и латы со щитами, украшенными гербом Испании (и это уже после отпадения от нее), их можно скорее принять за донкихотов, людей не на своем месте и не своего времени (deplacés et déclassés), продолжавших жить в воображаемой сфере, а вследствие этого и действовать подчас соответственно этому фальшивому положению».

Описывая этих американских донкихотов, Завалишин отмечает благородство их манер, деликатность и щепетильность в вопросах чести, простоту взаимоотношений без чинов и званий, умение веселиться без пошлости и пьянства, особенную грацию женщин. Но первое, что бросилось в глаза, — необыкновенное высокомерие потомков Кортеса и Писарро. Даже францисканские монахи подшучивали над заносчивостью испанцев, которые чрезвычайно гордились тем, что первыми нанесли поражение Наполеону.

Чувство собственного достоинства — пожалуй, единственное наследство благородных идальго, сохраненное ими со времен империи. Завалишин очень уважительно отзывался об умении испанцев переносить нищету: «Я не помню ни одного примера попрошайничества, вымаливания, навязчивости с услугами с целью получить что-нибудь и помню несколько случаев вполне бескорыстных услуг, какие они оказывали мне, служа, например, проводниками в очень опасных местах. Вообще они сносили свое оскудение, даже, можно сказать, положительную нищету, с большим достоинством, облагораживавшим их и в рубище — так, поистине, следовало иногда буквально называть их одежду». О былых временах изобилия напоминали лишь сохранившиеся кое у кого столовые приборы из серебра да окованные серебром седла и серебряный набор на уздечках.

Лошадей в Калифорнии было в избытке, все хорошей андалузской породы. Каждый испанец имел несколько лошадей, а кто побогаче — целые табуны. «Здесь испанец шагу не ступит пешком и, раз севши на коня, неохотно с него сходит, так что даже въезжает нередко в комнату (через высокие, по обычаю, двери), чтобы спросить о чем-нибудь». И мужчины, и женщины прекрасно ездили верхом, а другой возможности передвигаться по Калифорнии не было: дорог еще не проложили — только тропы — и даже телег не знали.

Русские офицеры отмечали отвагу и храбрость калифорнийских испанцев. Горячность тамошних мужчин доходила порой до безрассудства, но столкновения между ними случались нечасто, в основном из-за ревности. Завалишин описывает поединки на ножах, свидетелем которых был, и даже называет две системы нападения: андалузскую и наваррскую: «Низкорослый и ловкий андалузец находит более удобным наносить удар снизу, высокорослый и сильный наваррец ломит с плеча, наносит удар сверху. Был, впрочем, еще особенный и весьма опасный способ драться на ножах, состоявший в выкидывании с необычайною ловкостью и силою ножа из рукава. При нас был ранен один солдат этим способом так, что очень длинный нож вошел в тело до черенка».

Сравниться в темпераменте с испанскими мужчинами могли только испанские женщины; случалось, и они оказывались друг с другом «на ножах» — точнее, на саблях. Один из воинственных женских танцев Завалишин описал во всех подробностях. Танец этот, больше напоминающий драматический спектакль, представлял поединок двух девиц. Каждая из них пообещала осужденному на смерть пленнику спасение, если тот женится на ней. И вот жаждущий освобождения пленник опрометчиво дает слово обеим, рассчитывая, что не одна, так другая непременно вызволит его из темницы. Однако на его беду девицы приходят спасать его одновременно.

Сначала они действуют друг на друга убеждениями, уговаривая соперницу уступить. Не договорившись, берут в руки оружие, то самое, с которым пришли освобождать пленника. И это не опереточные картонные мечи, а настоящие тяжелые испанские сабли, девицы орудуют ими над головой пленника, пока тот стоит на коленях с завязанными глазами, ожидая конца поединка. Все танцевальные фигуры, больше напоминающие военные маневры, сопровождались музыкой и пением. Так и не выяснив, чья любовь сильнее, и устав размахивать саблями, девицы, наконец, приходят к пониманию, кто же главный виновник их бед, — и убивают его совместными усилиями. Остальные женщины под заунывное пение и тоскливую музыку уносят убиенного за двери.

И молодежь, и пожилые испанцы принимали в представлении самое живое участие: «Все, даже старики и старухи… следили за ходом действия». Они выкрикивали одобрение участникам: «Хорошо, молодец!» — или давали советы: «Правее, малютка!» Между зажигательными танцами распевали куплеты:

Когда сердце загорится, То выбрасывает вскоре Чрез окна дома[9] Яркое пламя.

Среди девушек популярны были и такие песенки:

Матушка, о матушка! Ты приставила ко мне караульных, Но если я сама себя не сберегу, Никто меня не сбережет.

Когда Завалишин описывал испанское общество, в центре его внимания всегда оказывались женщины, у которых он находил и врожденное благородство манер, и особенную грацию, и остроумие, и находчивость, и ловкость, и, конечно, красоту. «Это было почти сплошное население красивых женщин, а такие как Мария-Антония, дочь коменданта, прозванная русскими офицерами Мадонною, Мария Хозефа, племянница президента, Мария дель Кармель, прозванная Марипоза (Бабочка), и Мария Франциска… считались бы, конечно, у нас первоклассными красавицами».

Чем больше воодушевления и поэтических сравнений в записках мичмана, тем сильнее начинаешь подозревать его в личных симпатиях. Да и как устоять молодому офицеру, если вокруг «сплошное население» красивых женщин? Здесь уже одним этнографическим интересом не ограничишься.

Офицеры знакомились с испанскими красавицами на балах и вечеринках. С фрегата свозили на берег музыкальные инструменты, вина, закуски, посуду, столовое белье; испанцы приносили провизию; русские и испанские повара готовили яства совместными усилиями. Балы устраивали в доме губернатора либо коменданта Сан-Франциско. Подготовкой празднеств распоряжались их родственницы, чаще других — дочь коменданта Мария Энкарнасьон, которую матросы величали «барышня Коронация» и очень любили за приветливость.

Климат Калифорнии, отдых после тяжелого похода, красота испанских женщин вдохновляли офицеров на ухаживания, и неудивительно, что они вдруг начинали сочинять стихи:

Чувств новых грудь полна, Горю, томлюся я; К чему-то стремлюся душой, С неведомой, сладкой тоской! Быстрее волнуется кровь! Не это ль любовь? Кумир всех нежных сердец, Земного блаженства венец!..

И далее в том же духе. Незатейливо — но для признаний вполне подходит. Завалишин неизменно подчеркивал: в танцах испанки отдавали предпочтение русским.

Мичман мог часто отлучаться с фрегата, и у него было больше возможностей для заведения знакомств, чем у других офицеров. Он признавался: «В поездках моих в миссию мне чуть не каждый день случалось проезжать мимо того места, где женщины из президии мыли белье, подобно царевне Навзикае, все вместе в одном обществе, начиная от сестры президента провинции, жены и дочерей коменданта до простых солдаток. Бывало, едешь за кустами, подъедешь вплоть и думаешь, всё еще что никого нет. Соседки ведут между собою тихий разговор (platica), никогда не перекрикиваются. Если моют одинокие женщины, то еще скорее можно догадаться об их присутствии, ибо в таком случае обыкновенно слышишь, бывало, пение, большею частию какую-нибудь духовную песнь…»

Можно не сомневаться: дорога мичмана пролегла рядом с таким замечательным местом не случайно. Вполне вероятно, что причиной (или следствием) восхищения Завалишина испанками был роман с одной из них. Недаром в своих записках он дает понять, что многие сеньориты охотно пошли бы замуж за русских моряков — при условии, что они не будут менять свою веру и останутся жить в Калифорнии. Здешнее общество было небольшим, мужчины ничем, кроме службы, не интересовались, от скуки играли в карты и наблюдали за петушиными боями. По сравнению с ними образованные русские офицеры, ходившие в кругосветку да еще и, подобно Завалишину, знающие испанский, конечно, выглядели блестящей партией. Правда, похвастаться богатством никто из них не мог.

Воспитанные в строгих католических традициях испанки не позволяли себе никаких вольностей, что Завалишин неоднократно подчеркивал: «Женщины держали себя очень осторожно, с большим тактом и достоинством, и никаких любовных интриг ни с офицерами, ни с матросами не завязывали даже и в шутку». Но разговоры о чувствах они вели и «с удовольствием слушали о том, что неслыханные у них смешанные браки у нас, напротив, вовсе не редкость». В Калифорнии еще была памятна романтическая помолвка камергера Резанова с Марией Консепсьон Аргуэльо. Не делал ли и Завалишин предложение одной из калифорнийских чаровниц?

Обычно словоохотливый, о своих сердечных делах он ничего не говорит. Но из трех писем, привезенных ему из Калифорнии, одно было написано некоей Марией Хосе, что подтвердил мичман Муравьев на допросе. О чем писала девушка, мы не узнаем — этого письма в изъятых следствием бумагах Завалишина не обнаружено. В то же время всё, что касалось его политических проектов, Завалишин тщательно берег — даже черновики, в зашифрованном или открытом виде. Вряд ли Мария писала ему как магистру «Ордена Восстановления»; скорее, письмо было личного характера, а потому адресат не стал его хранить. Возможно, это послание было не единственным. В рассказе о кругосветном плавании, напечатанном в 1877 году, Завалишин с необыкновенной теплотой вспоминал дни, проведенные в Калифорнии, и заключал свое повествование признанием: «Очень тяжело расставаться… неудивительно, что нас провожали с непритворными слезами и напоминали потом о себе письмами».