Вот как описывает автор «Писем из деревни» А. Н. Энгельгардт сезонные заготовки: «При помощи моей (недаром же я химик: всё-таки и в поваренном деле могу понять суть) Авдотья, обладающая необыкновенными кулинарными способностями и старанием, а также присущими каждой бабе знаниями, как следует печь хлеб, делать щи и пироги, стала отлично готовить мне кушанье и разные запасы на зиму — пикули, маринованные грибки, наливки, консервы из рыбы и раков, варенье, сливочные сыры… Всё идет у нас отлично: и масло выделываем превосходное, и бархатный сливочный сыр… и раков маринуем, и ветчину солим, и гусей коптим, и колбасы чиним, и рябчиков жарим не хуже, чем у Дюссо (знаменитого столичного ресторатора. — Н. П.)».

Потому Завалишин искренне недоумевал, глядя на природное изобилие Калифорнии и вопиющую непрактичность испанцев. Но он был оптимистом, этот «всезнающий» Завалишин, и надеялся: пусть благородные идальго охоты хозяйствовать не имеют — жизненная необходимость должна будет взять свое, им придется обратиться за опытом и поддержкой к иностранцам. К кому? — Надежд на поддержку Мексики, как справедливо полагал Завалишин, у испанцев было мало, да и сама принадлежность Калифорнии Мексике оставалась чисто формальной. К тому же в случае необходимости защитить их Мексика не могла, она не имела собственного военного флота. Завалишин напомнил, что в 1830-е годы, когда пираты напали на Монтерей и жители Калифорнии потребовали защиты, президент Мексики прислал им на подмогу… 300 каторжников. После чего грабежей и беспорядков только прибавилось.

Оставалось обратиться к русским. С ними испанцы давно соседствуют в Америке, имеют дружеские и торговые связи. Единственным серьезным конкурентом России Завалишин считал Северо-Американские штаты, но они вовсе не собирались помогать испанцам и уже давно «острили на них зубы».

Когда Завалишин публиковал свои статьи об Аляске и Калифорнии, в русских журналах печатали переводы романов Фенимора Купера. Публика зачитывалась похождениями зверобоев, пионеров, следопытов, разведчиков прерий, «неистовый Виссарион» Белинский в статье «Путеводитель в пустыне, или Озеро-море», опубликованной в «Отечественных записках» (1841. Т. XIV. № 1), отзывался о произведениях американского писателя с горячей симпатией: «…На созданиях Купера лежит какой-то особый отпечаток: с мыслию о них тотчас переносишься в девственные леса Америки, на ее необъятные степи, покрытые травою выше человеческого роста, — степи, на которых бродят стада бизонов, таятся краснокожие дети Великого Духа, ведущие непримиримую брань между собою и с одолевающими их бледнолицыми людьми…» Особенный отклик у читателей находило стремление Купера противопоставить мир природы, в согласии с которым жили коренные народы Америки и частью которого были они сами, и уничтожающий его мир наживы, что развращал и самих индейцев. И в то же время его произведения разрушали идиллические представления читающей публики о «диких и неиспорченных» туземцах, формировали их реальные образы.

Благодаря романам Купера в России зародился и не исчезал многие десятилетия интерес к жизни индейцев, а рассказы путешественников и моряков поддерживали этот интерес, заставляли вольно или невольно сравнивать написанное очевидцами и придуманное американским писателем.

Конечно, Завалишин не избежал характерного для людей той эпохи взгляда на «дикарей». Но он испытывал несомненное сочувствие и расположение к ним и подчеркивал, что индейцы относились к русским гораздо лучше, чем к испанцам. В качестве доказательства он приводит такой эпизод.

Однажды в «крепостце» Сан-Франциско он проходил со своим приятелем Ф. Лутковским мимо тюрьмы, где находился под усиленной охраной индеец Помпонио. Этого предводителя отряда, наводившего ужас на всю округу, испанцы называли «разбойник», а индейцы помогали ему и давали убежище — для них он был защитником, героем вроде Робин Гуда. И все же Помпонио схватили и посадили в тюрьму, позже его расстреляли.

Закованный в цепи, он грелся на солнышке у дверей тюрьмы. Увидев русских офицеров, он обратился к ним по-испански:

«— Мне хотелось с вами поговорить, дон Деметрио!.. Ведь вы два раза были в моих руках. И какой был соблазн! И как разбирала меня охота укокошить этого испанца, Хозе де ла Крус, который был тогда вашим проводником. У! я бы всех их истребил!

— Но за что же ты меня-то пощадил, когда ты, как известно, не щадил никого, кто только попадался тебе в руки?

— За то, что вы и сами по себе были всегда ласковы и милостивы к бедному индейцу, ведь вас довольно знают везде, и в миссиях и в ранчериях; но кроме того, ведь мы знаем, что вы пришли отнять эту землю у проклятых испанцев и освободить бедных индейцев! Индейцу тогда будет хорошо!»

Насколько этот диалог, переданный Завалишиным, соответствовал реальности, трудно сказать; говорить о себе хорошо и много — естественная черта всех мемуаристов, не только Завалишина. Но его постоянное общение с аборигенами, желание расположить их к себе подарками, купленными на собственные деньги, подтвердили на допросах все офицеры фрегата. «Я знаю, что всякий мой приезд в миссию был для них праздником. Как ни ворчат, бывало, и ни торгуются со мной миссионеры, а я всё-таки выпрошу кому-нибудь прощение или смягчение наказания за дисциплинарные проступки». Один из индейских вождей обещал Завалишину, если русские займут территорию к северу от Росса, переселиться туда со всем племенем и в знак расположения подарил пояс.

Доброе отношение индейцев к русским Завалишин не объяснял только своими действиями, по его мнению, причины находились гораздо глубже — в особенностях русского характера, во многовековой привычке русского народа жить по соседству с иноверцами и другими народами. «Кто изучил русский народный характер, тому хорошо известно, что русские если не возбуждаются какими-нибудь особенными внешними обстоятельствами, очень добродушны и уживчивы со всеми… Русский не презирает ни дикого, ни иноверца; и мы видели, например, в Сибири, как православные жили в одном доме с евреями… при такой совместной жизни русского с евреем богослужебные книги тех и других стояли на одной полке, и в отсутствие русского… еврейские девочки наблюдали за лампадкой перед распятием Спасителя».

Так же, без презрения и насмешек, относились русские и к «диким» народам, говоря, «это так по их вере значит» или «это такая их нация, обычай у них». Потому индейцы любили добродушных русских матросов.

Спустя много лет Завалишин вспомнил этот эпизод не для того, чтобы представить себя в самом выгодном свете; он был убежден: занятие Калифорнии Россией было бы естественным и возможным. Оставалось лишь найти форму соглашения, удобную и выгодную обеим сторонам. И совершить это нужно было как можно скорее. Главная опасность для России, по мнению Завалишина, исходила не от индейцев и даже не испанцев и англичан, а от американцев, энергично продвигавшихся на запад.

Численность населения Верхней (Новой) Калифорнии составляла, по разным оценкам, от шести до десяти тысяч человек испанцев и крещеных индейцев. Сколько было «диких» туземцев, неизвестно, ибо их никто не считал. В сравнении с другими племенами, описанными в романах Купера, индейцев Калифорнии Завалишин находил весьма кроткими: «Конечно, и их доводили иногда до ожесточения зверским обращением, и тогда они совершали с попавшимися в их руки испанцами, особенно миссионерами, зверские поступки; но в их взаимных отношениях незаметно было той суровости и ожесточения как у других племен. Несомненно, что при хорошем обращении и при правильно направленном воспитании они способны были к развитию: это доказывают многие примеры в миссиях».

Смертность среди индейцев в миссиях была велика: за два года в Сан-Франциско, по донесениям правителя Русской Америки в 1817 году, умерли 600 человек. Причинами их гибели были не только жестокое обращение и тяжелые работы, но и привезенные европейцами болезни.

Жизнь, нравы и обычаи калифорнийских индейцев Завалишин внимательно изучал, делал зарисовки их украшений, оружия и предметов быта. Он заметил, что сплетенные ими корзины и шляпы отличались необыкновенной легкостью, прочностью и не пропускали воду. Свои головные украшения, пояса, наружные стороны корзин и другие вещи индейцы украшали искусно и терпеливо подобранными разноцветными перьями. Завалишин описывает подаренный ему пояс, «переходивший, по преданию, уже несколько поколений в одном племени от одного главного начальника к другому как один из знаков их достоинства и нисколько не утративший своей свежести, несмотря на давнее употребление». При аресте в 1826 году в России у него нашли еще два головных убора из перьев.

Оружие индейцев — деревянные луки с упругой тетивой, которую далеко не каждый сможет натянуть, и стрелы с зазубренными каменными наконечниками, смазанными ядом, — несмотря на примитивность, он считал весьма опасным. И только в одном, по мнению моряка Завалишина, калифорнийские туземцы оказались совершенными «младенцами» — в преодолении водной стихии «они не дошли даже до изобретения плота». По воде они передвигались так: связав два пучка камыша, раздвигали их посередине, пролезали между ними и гребли коротким веслом, похожим на лопату. Камыш позволял держаться на плаву и не тонуть, однако лодкой такое средство передвижения никак не назовешь. Завалишин называл его примитивным, особенно в сравнении с байдарками алеутов, которые не только умело их изготавливали, но и превосходно ими управляли.

Каков был итог его деятельности в Калифорнии? «Хотя я исполнения своих намерений не достиг, — сказал он на следствии, — но цель моя была достижена отчасти. Я расположил всех в пользу России, раздражил противу Англии и Соед[иненных] Штатов; приуготовил их к принятию Ордена советами, увещаниями и просьбами убедить многих облегчить участь индейцев… Нижний класс меня любил — и воспоминание обо мне не изгладилось и поныне, что заверят все офицеры фрегата, бывшие гораздо после меня уже в Калифорнии».