Книги
Петербург. Тени прошлого
4.7. Отреставрированный лифт и лестничные пролеты в доме Мертенса, Невский проспект, 2010
Что же касается фасада, демонстрируемого реальным посетителям, здесь все обстояло несколько иначе. В конце 1990-х и в 2000-х стало престижным размещать офисы в роскошных исторических зданиях (местный вариант «рейдерских захватов» – сговор с городскими властями с целью выселить арендаторов из приглянувшегося здания)[803]. Иногда, как, например, в доме Мертенса на Невском проспекте, подъезды, лестницы и лифты тщательно реставрировались.
Тем не менее, заняв историческое здание, компании часто стремились подчеркнуть свой «продвинутый» статус при помощи шикарной офисной мебели, монохромных электроприборов с матовыми поверхностями и вертикальных жалюзи (в отличие от прежних штор с рюшами). Со временем (к середине 2000-х) государственные учреждения тоже начали приобретать новую мебель, как правило сделанную из ДВП с облицовкой светлого дерева – чаще клена, в отличие от популярных в прошлом кофейных оттенков. Но и у первых, и у вторых сохранялась традиционная организация пространства, где в центре внимания оказывался письменный стол. Показателем высокого статуса по-прежнему оставался телефонный аппарат, конкурировавший с мобильниками и смартфонами. Но вокруг все выглядело совсем по-другому.
Кабинеты научных работников изменились гораздо меньше. Там стояла все та же обшарпанная мебель – столы да стулья, максимум еще шкаф или вешалка для одежды. Главным дополнением к привычному интерьеру стал компьютер (вокруг которого образовывались жутковатые сплетения проводов); порой к нему добавлялась микроволновая печь или тостер. Но и здесь, как во всех прочих офисах, заметно увеличилось количество разложенных на виду личных вещей. Комнатные растения остались, но появилось куда больше «факультативных» предметов. Столешницы были заставлены разнообразными полезными безделушками – тут были и стаканчики для карандашей, и кружки, и забавные фигурки зверей, смешные картинки, поздравительные открытки, не говоря уже о семейных фотографиях. Шкафы для хранения оборудования были изнутри оклеены узорчатой бумагой, микроволновые печи украшены магнитиками и надписями.
4.8. Микроволновка и икона в обеденной зоне рабочего помещения, 2009
Индивидуальный характер можно было придать любому помещению, даже самому маленькому. В 2008–2009 годах в светофорной будке у перехода на пересечении улиц Лебедева и Боткина висели веселые занавески в цветочек, стоял горшок с бальзамином, рядом – пластмассовые цветочки и фото с пейзажем. Когда будка пустовала, занавески были стыдливо задернуты, скрывая эту интимно-домашнюю сцену[804].
Но этот симпатичный уют, на вид и на ощупь как бы уравнивающий всех со всеми, не мог скрыть разницу в политической и культурной значимости разных видов деятельности. К концу 2000-х Санкт-Петербург стал городом, где большинство было занято на госслужбе – почти как в 1840-е. Мечты 1990-х о подобии вольного ганзейского города сменились реальностью, больше напоминавшей немецкое курфюршество с ограниченными, упрямыми и ленивыми чиновниками, как в повести Й. Эйхендорфа «Из жизни одного бездельника». Посмотрим, изменит ли петербургский статус-кво переезд в город Верховного суда и компании «Газпром», как двух ведущих национальных институций. Ведь именно предполагаемая необходимость обеспечить вновь прибывших сотрудников этих организаций подходящим ландшафтом и удобствами послужила причиной для строительства Охта-центра (ныне – Лахта-центр. –
Глава 5
Елисеевский и Апрашка
Аскетизм, присущий ленинградской интеллигенции, особенно сказывался в отношении к хождению по магазинам. В ходе дискуссий о будущем Невского проспекта в середине 1960-х даже высказывались мысли о полной ликвидации магазинов с тем, чтобы превратить улицу в культурный заповедник[806]. В повести «Сенная площадь» (1977) Н. Катерли обращается к классическим традициям петербургской прозы – это выражается не только в том, что писательница подчеркивает обманчивую суть города с его «треугольником Барсукова», где на участке вокруг дома Раскольникова необъяснимым образом исчезают люди и предметы, но и в том, что поход в магазин в нем представлен как опускание на дно, полная деградация:
Марья Сидоровна Тютина по обыкновению встала в восемь, позавтракала геркулесовой кашей, вымыла посуду за собой и мужем и отправилась в угловой «низок», где накануне определенно обещали с утра давать тресковое филе.
Марья Сидоровна заранее чек выбивать не стала, а заняла очередь, чтобы сперва взвесить. Отстояв полдня, уж полчаса всяко, она оказалась наконец, у прилавка, и тут эта ей сказала, что без чеков не отпускаем. Марья Сидоровна убедительно просила все же взвесить полкило для больного, потому что она здесь с утра занимала, а к кассе полно народу, но продавщица даже не стала разговаривать, взяла чек у мужчины и повернулась задом. Из очереди на Марью Сидоровну закричали, чтоб не задерживала – всем на работу, и тогда она пошла к кассе, сказала, что ей только доплатить и выбила семьдесят копеек. Но к прилавку ее, несмотря на чек, не пропустили, потому что ее очередь уже прошла, а филе идет к концу [Катерли 1992: 17].
В мучениях Марьи Сидоровны, жертвы системы, которая требовала от покупателей отстаивать в очереди по несколько раз (сначала чтобы заплатить, потом чтобы получить товар, и, возможно, еще раз, чтобы исправить ошибку в чеке), нет ничего специфически ленинградского. Стояние в бесконечных очередях было в Советском Союзе неизбежным злом, ведь магазины самообслуживания были наперечет[807]. В условиях дефицита продавцы играли решающую роль, следя за тем, чтобы товары отпускались по норме на одного покупателя (как это называлось тогда, «в одни руки»).
Вопреки стереотипным представлениям о петербургской вежливости, продавцы зачастую вели себя в лучшем случае довольно грубо. Марья Сидоровна в рассказе еще легко отделывается, никто ее особенно не бранит. С. Довлатов вспоминает, что заискивать перед продавщицами начинал автоматически:
…я начинаю как-то жалобно закатывать глаза, изгибать широкую поясницу, делать какие-то роющие движения правой ногой, и в голосе моем появляется что-то родственное фальцету малолетнего попрошайки из кинофильма «Путевка в жизнь». Я говорю продавщице, женщине лет шестидесяти: «Девушка, миленькая, будьте добречки, свесьте мне маслица граммчиков сто и колбаски такой, знаете, нежирненькой, граммчиков двести…» [Довлатов 2005,4:326].
При этом он осознавал, что тетка за прилавком «торгует разбавленной сметаной» и, скорее всего, обхамит его с ног до головы, что бы он ни сказал и ни сделал.
«Достать» и «выбросить»
В «культурной столице» магазины работали точно так же, как и в других городах СССР. Продавец отвечал за определенный отдел магазина, где он, а чаще она, проводил целый день, независимо от наличия или отсутствия покупателей. Незадолго до распада Советского Союза журналистка с негодованием описывает поход в магазин в Кировском районе (на улице, носящей не самое подходящее название «Счастливая»), где 60 человек стоят в очереди за тортами и конфетами, «а в соседнем отделе, где сиротливо красовались маргарин и квас, стояли без дела два продавца» [Иванова 1990]. Любой, кто делал покупки в советские времена, знает обо всем этом не понаслышке.
В Ленинграде, как и везде, стояние в очереди было непростым испытанием на крепость нервов:
Ты можешь уходить, сколько хочешь, но только вопрос в том, что, во-первых, когда это подвезут было неизвестно, и подвезут ли вообще – я б тоже на 100 % не поручилась, и если ты уйдешь, ты можешь сказать, конечно, сказать какому-нибудь человеку, там, до или после тебя стоящему, что ты уходишь, но это… не совсем приветствовалось, потому что ты придешь – а всё уже либо прошло, либо тебя уже забыли, там, если номеров не было, там. <…> Но это не столько… это не было правилом, что уходишь – тебя не пускают обратно[808].