Книги
Петербург. Тени прошлого
Я раза три подавала, не зная даже собственного жениха, – вспоминает женщина, родившаяся в 1960-е. – Ну там, допустим, люди кооперировались и говорили: «Вот там нашему с одного курса надо купить туфли. Там есть сейчас хорошие туфли. Ты не хочешь?» Я шла, смотрела, что мне тоже что-то интересно в этом отделе. Мы просто собирались, подавали, нам выдавали купоны, мы шли – покупали…[897]
Как бы ленинградские покупатели ни ворчали, сетуя на свою участь, те, у кого память была подольше, понимали, что в 1960-е, 1970-е и 1980-е доступных товаров было больше, чем в любой предыдущий период советской истории. Родившаяся в 1950-е годы женщина рассказывала, что в 1960-е люди начали мыть голову шампунем, а не жидким мылом, хотя за шампунем часто приходилось отстоять очередь. «А потом начался бум, польские магазины знаменитые, польские, фирма “Миракулем”, как сейчас помню, и еще была фирма постоянно, “Поллено” вроде бы. <…> небольшие такие шампунечки, и, в общем-то, в фирменных магазинах, на Литейном был такой магазин»[898].
К концу 1970-х походы по магазинам стали довольно популярным занятием, а их результаты превратились в сюжеты для нравоучительных сатирических рассказов. Герой повести Б. Вахтина «Дубленка» (1979), современной вариации на тему гоголевской «Шинели», невзрачный чиновник цензурного ведомства, охваченный страстью к прелестной молодой поэтессе, вынужден прибегнуть к услугам черного рынка, чтобы купить дубленку и завоевать расположение девушки [Вахтин 2010]. В «Кошельке» М. Веллера (1979) такой же затурканный жизнью герой внезапно становится богачом благодаря волшебному кошельку и, отбросив свои принципы, принимается сорить деньгами:
…В Гостином поскользнулся на лестнице, в голове волчком затанцевала фраза: «На скользкую дорожку…», и он не мог от нее отделаться, когда отсчитывал в кассу за венгерскую кофту кофейного цвета, исландский кофейной же шерсти свитер, куклу-акселератку со сложением гандболистки, когда принимал у нагло-ласковых цыганок пакеты с надписью «Монтана» и на Кузнечном рынке набивал их нежнейшими, как масло, грушами, просвечивающим виноградом, благородным липовым медом желтее топаза, когда в винном, затовариваясь марочным коньяком и шампанским, в помрачении ерничая выступал чечетку («Гуляет мужик… с зимовки вернулся», – одобрительно заметили за спиной), когда оставшиеся сорок семь рублей, доложив три двадцать своих кровных, пустил на глупейшую якобы хрустальную вазочку в антиквариате на Невском. <…> Себе он приобрел десять пар носков и столько же носовых платков, приняв решение об отмене всяческих стирок. Хотел еще купить стальные часы с браслетом, но денег уже не хватило [Веллер 1995: 12].
Мало кто из ленинградцев, даже тот, кто
«Визитки» и дикий капитализм
Спустя несколько лет шопинг уже перестал казаться таким уж невинным удовольствием. Цикл рассказов С. Довлатова «Чемодан» (1986) стал своеобразным пересмотром быта 1970-х с точки зрения эмигранта, для которого вещи, прежде казавшиеся такими ценными, потеряли практический смысл – даже пара ботинок, украденных у председателя Ленсовета. Более того, процесс обесценивания был, как показал Довлатов, неотъемлемой составляющей всей системы торговых отношений в советском обществе. В первом рассказе цикла – «Финские креповые носки» – прибыльное предприятие по нелегальной продаже на улице модных нейлоновых носков в одночасье терпит крах, когда в магазинах появляются такие же носки, но уже советского производства, и у незадачливых предпринимателей остаются на руках сотни пар ненужной синтетики[899]. Потребление оказалось не средством для поддержания человеческого достоинства, а наоборот. Идеалом стали места вроде Америки, где не надо было беспокоиться о вещах повседневного обихода.
Новаторски изображенная Довлатовым смесь ностальгии и отвращения не сразу нашла отклик у него на родине. Потребительская лихорадка не прекращалась. Дискуссия о сохранении города в 1988 года спровоцировала редактора «Ленинградской правды» на предположение, что одна из проблем Ленинграда – явная нехватка магазинов: практически за любой вещью людям приходилось ехать на Невский[900]. Внедрение малого бизнеса в форме «кооперативов» (создавать которые можно было при поддержке комсомола) изменило эту сферу: появились новые торговые точки – в киосках, обычных магазинах и закутках государственных учреждений[901]. Отличались такие точки непредсказуемым ассортиментом – там продавали зонтики, брелоки для ключей, футболки – и диковинными названиями[902].
5.12. Кооперативный магазин «Антей», 1991. Фото М. Блохина. ЦГАКФФД СПб
Однако, по мере того как купить желаемое становилось все легче, достать самое необходимое становилось все труднее. Сочетание возросшего спроса и недостаточного предложения порождало еще больший дефицит. В начале 1990 года городская администрация впервые с 1947-го ввела продовольственные карточки (которые получили эвфемистическое название «визитки», или «визитные карточки покупателя»). Для покупки многих продовольственных и промышленных товаров, в том числе мяса, покупатель должен был теперь предъявить паспорт[903].
Ленинградцам еще повезло: в провинции во многих городах карточная система была введена за год до этого, а то и раньше [Карнаухов 2007][904]. Но в Ленинграде карточки больше, чем где-либо, воспринимались как оскорбление достоинства. В январе 1990 года газета «Вечерний Ленинград» сообщала, что сотрудник Русского музея, случайно забывший паспорт в день введения нового правила, не смог уговорить продавцов обслужить его на основании рабочего пропуска. «Где здесь написано, что Русский музей в Ленинграде?» – принялись допытываться они [Марконя 1990]. Эта история со всей очевидностью продемонстрировала столкновение городской идентичности с глухой к нуждам города бюрократией.
Ограничения становились все жестче: в июне 1990 года алкоголь и сахар стали продаваться только по талонам, а 1 декабря того же года к списку продуктов, отпускаемых по талонам, добавились колбаса, масло, яйца, мука и макароны. Разговоры о росте цен, сокращение поставок и увеличение потока людей, приезжавших в город за продуктами, подогревали ажиотажный спрос. Начались организованные набеги на колхозные поля вокруг Ленинграда. Если во многих городах дефицит продуктов компенсировался за счет выращивания овощей и фруктов на дачных участках, ленинградская традиция использовать дачи в основном как места отдыха означала, что горожане были плохо подготовлены к борьбе с дефицитом. В целом проблемы помогала решать работа. У институтов была возможность посылать студентов за овощами с овощебазы или организовывать массовые поставки дефицитных продуктов [Карнаухов 2007]. «Сливки» ленинградского общества разделили судьбу с народом. Когда Союз композиторов организовал поставки спагетти (sic! Это звучало элегантнее, чем «лапша» или «макароны»), на разгрузку ящиков собрались лучшие голоса города: басы стояли наверху, тенора – внизу (как в хоре, только наоборот). Когда прибыла партия телячьей печенки, эти тонкие натуры самостоятельно разрубили ее на порции[905]. У тех, кто не имел доступа к подобным мероприятиям, дела, естественно, обстояли куда хуже. В марте 1990 года в Ленинграде насчитывалось более 150 000 семей, живших за чертой бедности [Кокосов 1990].
Как неизбежный результат введения талонов возросла ценность неформальных рыночных отношений. С учетом того, что некоторые формы частной торговли не были запрещены законом, серую экономику было почти невозможно регулировать[906]. В обиход вошел «натуральный обмен». Главным товарным эквивалентом служила водка (иногда ее в шутку называли «жидкой валютой»). Большинство рабочих ожидало, что им заплатят (полностью или частично) именно водкой[907]. В ходе демократизации чиновники, обладавшие «продовольственной властью», приобретали электоральный капитал. В одном учебном заведении победителем выборов на пост ректора стал человек, сумевший заполучить для сотрудников дополнительный запас мяса[908].
В большом дефиците оказались и товары народного потребления, в частности сигареты: для покупателей с деньгами в свободной продаже имелись сигареты «Мальборо» по 25 рублей за пачку (примерно четверть тогдашней средней зарплаты), в противном же случае за куревом нужно было выстаивать многочасовые очереди. Обычные советские сигареты продавались на черном рынке по цене в десять раз дороже государственной. Основной причиной нехватки сигарет было падение государственного производства, но дефициту способствовала и активная торговля «налево». В сентябре 1990 года газета местной милиции сообщала о случаях, когда продавцы и директора магазинов прятали для продажи на сторону тысячи блоков сигарет [Штомпель 1990].
Если «спекуляция» неизменно раздражала покупателей, общий политический оптимизм показывал, что к дефициту поначалу относились с некоторым пониманием. В ироничной статье об очередях, опубликованной в марте 1991 года., приводились якобы научные комментарии социолога (об очередях как виде досуга), врача (о «синдроме очереди») и т. д. [Данциг 1991]. К тому же люди проявили способность мыслить гибко. Когда кризис ударил по городским предприятиям, администрации заводов начали импровизировать, меняя металл на сахар, а телевизоры – на мясо [Лебедев 1991][909].
Однако трудная зима 1991-1992-го, когда дефицит стал повсеместным, приглушила оптимизм. Новогодний опрос в одной из местных газет отражает общее невеселое настроение. «Ничего радостного сейчас нет. Ходишь по магазинам – нам плакать хочется. Колбасу уже три месяца не отоварить. Мяса нет, яиц нет – что же хорошего?» Один мужчина вынужден был ограничиться покупкой для праздничного стола нескольких банок «Завтрака туриста». Далеко не все могли себе позволить традиционное шампанское[910]. Даже оптимистичные реакции звучали слишком бодро. Пенсионерка Ольга Сергеевна сообщала 4 января, что «за хлебом всего минут десять пришлось стоять, а раньше по нескольку часов выстаивали». Обнищание людей усугубилось с либерализацией цен. В августе 1991 года килограмм мяса стоил 35 рублей, а пакет печенья – 22 рубля. К началу января 1992 года килограмм творога даже в государственных магазинах стоил 40 рублей (почти половину средней зарплаты) и из продукта базового рациона превратился в лакомство[911].
По печальной исторической иронии продовольственный кризис совпал с пятидесятой годовщиной самой страшной блокадной зимы. Степень нехватки продуктов и прочих товаров в эти два периода сравнивать, конечно, нельзя, но жить стало тяжелее, чем в предыдущие десятилетия. Некоторые прожили едва ли не весь этот период на одном чае с хлебом[912]. Вскоре цены начали расти еще стремительнее. К середине 1992 года говядина стоила уже 85–90 руб. за килограмм, сыр – 100–160 руб., масло – 170–180 руб., сахар – 60–70. Месячная зарплата врача равнялась ровно 7 килограммам говядины на рынке. Бензин по свободным ценам стоил 6–7 руб. за литр [Тачаев 1992]. В августе 1992 года были введены субсидии на детскую одежду, но для покупки большинства вещей приходилось рассчитывать исключительно на собственные средства[913]. Такая ситуация сохранялась еще несколько лет. В январе 1995 года в газете «Невское время» сообщалось, что продукты питания в последнее время подорожали почти на 50 %, а магазины, где еще продавали по старым ценам, осаждали очереди. Зарплаты по-прежнему не поспевали за ростом цен [Тачаев 1995].
Крайняя ситуация привела к пересмотру традиционного советского отношения к волонтерской работе как буржуазной и подрывной деятельности. Начиная с 1989 года благотворительные организации – такие, как «Ленинград», – начали организовывать столовые для тех, кому приходилось особенно тяжело, особенно пенсионеров. Кроме того, иностранные организации раздавали «гуманитарную помощь»[914]. Отношение к последней, правда, было противоречивым – не только из-за жалоб на несправедливое и непрозрачное распределение, но и из-за слухов, будто в качестве помощи иностранцы шлют просроченные и некачественные продукты, например «собачью колбасу»[915]. В любом случае принимать подачки, особенно от немцев, считалось оскорбительным.
Когда цены в государственных магазинах вышли из-под контроля, уличная торговля, которая уже в конце 1980-х росла стремительными темпами, приобрела эпические масштабы. Торговцы устанавливали скамейки на тротуаре, держали товары в руках или пристраивали пару импортных баночек где-нибудь на наборе; открытые пространства, особенно вокруг станций метро, заполонили ларьки; целые районы города превратились в блошиные рынки (толкучки):
Вот у нас на Бухарестской, там такой это – палатки, палатки продуктовые. Всё чё-то сметают, цены какие-то непонятные. В общем, иду сегодня, думаю: «Надо бы бутылку масла, что ли, растительного купить». Ну, и чего-то прохожу мимо, да, думаю: «Господи, что, масла что ли, не будет, да куплю я его – завтра куплю или послезавтра». И буквально вот через день, на следующий день, это растительное масло стоит столько, что я понимаю, что я уже купить не могу![916]