Подобного рода высокомерие было не ново: так, Л. Робинсон вспоминал о своем ленинградском научном руководителе конца 1970-х: «Она не проявляла способности к абстракции или бесстрастному анализу, прибегая вместо этого к риторике, партийным лозунгам и издевательскому смеху» [Robinson 1982: 52]. Пусть «партийные лозунги» исчезли, но риторика и осмеяние все еще использовались в качестве оружия. Ничуть не лучшим вариантом было полное равнодушие преподавателей. «Я жду преподавателя 4 часа <…> он заходит и, не извиняясь, с перегаром начинает, там, про высокое…» – жаловалась студентка на ситуацию в одном художественном училище[733]. (Отчасти причиной этому стало резкое падение престижа образования в целом. К 2010-м годам даже в таком достойном месте, как Педагогический университет имени Герцена, параллельно с профильными дисциплинами предлагались языковые курсы, курсы права, менеджмента, информационных технологий и дизайна, чтобы максимально увеличить прием[734].) Самыми преданными своему делу университетскими преподавателями часто были представители старшего поколения, хотя и тут были свои минусы: дисциплины, в которых мировая наука уже далеко ушла вперед, порой вели те, кто по своим взглядам и научному кругозору оставался в прошлом веке [735].
Но появились и учебные заведения новаторского типа, где к студентам относились совершенно иначе и где преподавание велось на основе коллегиальных отношений, характерных для неформального общения в советских НИИ. Здесь сознательно набирались небольшие группы, чтобы обеспечить максимальный личный контакт между преподавателями и студентами и эффективную работу на семинарах. В таких местах были прекрасно осведомлены о том, что происходит в мировой науке и практике преподавания, а обсуждения бывали такими же оживленными, как в ведущих университетах мира[736]. Но подобные заведения были редкостью и считались образцовыми (о чем знали и сами) – их сотрудники со смесью сожаления и некоторого торжества подчеркивали, что в остальных вузах дела обстоят гораздо хуже.
Как «сделать бизнес» в условиях нового мира
В некоторых регионах постсоветской России, особенно в Москве, из академической элиты вышли ведущие представители новой элиты, в частности, прежде всего, бывший физик, доктор наук Б. А. Березовский. С другой стороны, в Петербурге в деловой мир пробивались, как правило, те, кто занимал относительно невысокие должности в прикладных сферах[737]. Многие академики считали, что участие в «грязной» коммерции ниже их достоинства – героем «чистой науки» был выдающийся математик Г. Я. Перельман, отказавшийся принять медаль Филдса и исследовательскую премию института Клэя за свои достижения[738].
Подобная пуристская позиция нашла забавное отражение в рассказе Н. Толстой «Туристу о Петербурге» [Толстая 1999]. Рассказчице, лингвисту по образованию, предлагают абсурдную «халтуру»: обновить путеводитель по Петербургу, который написал американский советолог, явно сидя в кресле где-нибудь на Среднем Западе. Героиня мучительно раздумывает, исправлять ли своеобразные представления автора путеводителя о местных обычаях (чего стоила хотя бы его уверенность, будто излюбленное хобби ленинградцев – «коллективные походы вокруг озера») и полное незнание топографии и истории города. Представление, будто сама по себе работа за деньги неизбежно принижает, только усиливается при столкновении со смехотворным невежеством.
Ситуация, описанная Толстой, демонстрирует явное презрение к коммерциализации, которое испытывали многие петербуржцы – представители образованной элиты. До либерализации экономики ленинградская интеллигенция редко бралась за внештатную работу коммерческого характера (в отличие от написания литературных и академических текстов или перевода). Трудно было представить себе профессора истории, подрабатывающего консультантом фильма, чтобы внести залог за кооперативную квартиру, как без колебаний поступали некоторые московские ученые[739]. Достаточно ограниченные возможности – одно дело, разница в отношении – совсем другое. Архитектору было нетрудно переключиться с государственных заказов на частные, те же, для кого главным делом была исследовательская работа, которой отдавалось и личное время, не были готовы жертвовать это время на оплачиваемый труд. Внезапная необходимость искать заработок была воспринята болезненно[740].
Иное дело – чиновники и администраторы. В 1990-е некоторые сотрудники, работавшие в «иностранных отделах» учреждений, сумели использовать свои связи за рубежом для создания в высшей степени эффективных сетей экспорта и импорта[741]. Но чаще всего в крупные бизнесмены выбивались люди с комсомольским или партийным прошлым, те, кто начал пользоваться возможностями, едва они появились в конце 1980-х – начале 1990-х. Инкубаторами для новых лидеров бизнеса были скорее спортивные школы, чем естественнонаучные и гуманитарные факультеты и отделы ведущих университетов и институтов Академии наук[742]. Если среди них и попадались выпускники вузов, то они часто были родом из провинции. «У них уже были свои социальные связи, – объясняет мужчина 1980 г. р. – Им приходилось самим добиваться чего-то. Они стали намного успешнее именно с точки зрения предпринимательства»[743].
По мере развития бизнеса укрепились представления о культуре труда, сложившиеся во времена теневой экономики. Активист кооперативного движения объяснял в 1991 году, что правила – это препятствия, которые нужно обойти; у каждого чиновника есть своя цена; а если не можешь сделать что-то открыто, делай это путем «ухищрений». Еще до того, как разрешили приватизацию, он тайно приобрел «пропащий заводик крупяных изделий в Рощино», который вскоре уже поставлял в государственные магазины ежемесячно по 150 тыс. пачек овсяных хлопьев, продаваемых по 37 копеек за пачку [Зеленин 1991]. Упорный труд и целеустремленность, не говоря уже об отсутствии запретов, позволяли теперь зарабатывать фантастические суммы.
Отнюдь не все были мошенниками и махинаторами: новоиспеченные коммерсанты иногда гордились тем, что поставляли качественные товары, а также собственными творческими талантами[744]. Но новый этос, согласно которому прибыль ставилась выше всего, способствовал отрицательному отношению людей к бизнесу. «Кораблик большой купили, собирали… собирались изготавливать ценные очень вещества, и дорогие. И ценные. Ну, потом всё это накрылось, понятное дело. <…> Такие вещи нельзя делать таким людям. Порядочным», – вспоминал один из респондентов, отмечая что организация бизнеса казалась ему «поистине губительной для души». «Как только налаживается дело, становится скучно дико, приходится брать кого-то. Ну, директором, скажем, потому что все уже организовано, всё на мази. А поскольку уже не интересно, то возникает у человека соблазн – почему бы мне это не украсть?»[745]
Еще одним отчуждающим фактором была необходимость полностью посвятить себя делу, чтобы достичь в бизнесе успеха. Широко распространенная убежденность, будто в советские времена жизнь была веселее, во многом объяснялась тем, что времени на общение с друзьями тогда было больше[746]. С другой стороны, значительный рост числа неработающих жен (в среде успешных бизнесменов способность семьи жить только на заработок мужа зачастую считалась вопросом престижа) привел к появлению целого класса людей, которые порой не знали, как убить время; параллельно возник спрос на некоторые услуги, например, косметологов[747].
Наемные работники тоже испытывали культурный шок. Развитие «бизнеса» привело к резкому изменению темпа жизни. Некогда считалось, что экспресс-почта не стоит того, чтобы за нее дополнительно платить. Вещи посылали «с пилотами» (можно было заплатить сотруднику «Аэрофлота» и отправить посылку ближайшим самолетом)[748]. Перерывы в работе воспринимались как нечто само собой разумеющееся; отпроситься или получить отгул было проще простого. На рабочем месте заботились не полько о производительности труда (с точки зрения организации времени), но и о «производстве» социальных связей[749]. С начала 1990-х возобладало новое соотношение времени и денег, а вместе с ним лихорадочное, вытесняющее тревогу стремление подчеркнуть свою занятость. Поначалу это могло казаться увлекательным, но для тех, кто привык к другому темпу, возникал серьезный риск разочарования, не говоря уже о переутомлении[750].
Еще одной колоссальной переменой стала полная непредсказуемость условий найма. В советские времена рабочий цикл был успокаивающе однообразен: все знали, на каких фазах текущей пятилетки возрастает нагрузка. На заводах «текучесть кадров» могла считаться проблемой, но в других местах работники обычно трудились по много лет. Ощущение полной дезориентации начало уходить только в 2000-е, когда на рынок труда пришли люди, незнакомые с советской системой трудоустройства: они не обязательно собирались работать всю жизнь на одном месте или оставаться в профессии, напрямую связанной с их специализацией. Появилось множество бывших лингвистов, ушедших работать в турагентства, математиков, сменивших институты на ИТ-менеджмент и производство программного обеспечения, дизайнеров, ставших тележурналистами и даже художников, преуспевших как парикмахеры или имиджмейкеры[751].
В то же время растущая мобильность молодых работников делала их более нетерпимыми к диктату работодателей, если те, например, не торопились повышать зарплату или внезапно переводили персонал в совершенно другую часть города[752]. Но хотя директорским произволом и возмущались, он воспринимался как должное. Даже в постсоветский период просьба начальства что-то сделать обозначалась характерным глаголом «приказывать», и люди крайне неохотно делали что-либо без санкции вышестоящего начальства[753]. (И наоборот, поскольку «посоветоваться с начальством» означало «спросить разрешения», вертикальное общение в рамках управленческой иерархии было куда более эффективным, чем горизонтальное взаимодействие; люди просто не понимали, почему они должны вдруг что-то «обговаривать» с равными себе)[754].
Даже трудновыносимый начальник воспринимался по принципу «он сукин сын, но это
Еще одна причина для тревоги – резкий разрыв в уровнях оплаты труда. Сколько стоит время? Люди просто не знали. «Экономика внезапных доходов» 1990-х, когда за день на улице можно было заработать больше, чем за месяц работы в офисе, на многие годы осталась в народной памяти[758]. Все надеялись, что им «повезет»[759]. Особенно падкими на рекламу, обещавшую большие деньги за простую работу, оказывались молодые люди – обычно речь шла о продажах за комиссию на жутких условиях [Янкевич 1999а][760]. Собственно, почти все предлагаемые вакансии подразумевали нерегулярную и низкооплачиваемую работу – раздачу рекламных листовок, проведение маркетинговых опросов, работу в колл-центре. На сайте job.ru предложений под рубрикой «Продажи» было в два-три раза больше, чем вакансий на производстве или строительстве, да и платили за такую работу куда меньше[761]. В результате текучесть кадров достигла такого уровня, что у советских управленцев случился бы инфаркт; но для руководителей таких предприятий, как кафе, само собой разумелось, что работники будут наниматься и увольняться, когда им заблагорассудится[762]. Фриланс и неофициальная работа – например, торговля вещами на рынках – тоже получили широкое распространение. Так, блошиный рынок на станции «Удельная», согласно социологическому исследованию, в начале 2000-х привлекал множество местных жителей с «нисходящей мобильностью» (попросту говоря, нищающих), которые стремились заработать немного денег и к тому же радовались царившему здесь духу товарищества[763].
Однако выработанная за годы советской власти привычка трудиться бескорыстно (как выразился один мой друг еще в 1980-е, «человек работает из культурного инстинкта», а не ради высокой зарплаты или карьерного успеха) также означала, что люди были способны на невероятную самоотдачу в неблагоприятных условиях. Особенно это было характерно для таких сфер, как медицина и преподавание, но не только[764]. Попадавших на Запад петербуржцев порой поражало, что офисные работники, как правило, рассчитывали вернуться домой во что бы то ни стало не позже 5 часов вечера (или даже 4:30). Как выразилась одна женщина, «в России эти люди часто совершенно бесполезны, но если это не так и что-то срочное, то они не вернутся домой, пока не закончат работу»[765]. Приход на работу минута в минуту мог быть редкостью, но и в конце рабочего дня на часы не очень-то посматривали[766]. По-прежнему широко практиковалось выплачивание премий, а значит, демонстрируя особое усердие, сотрудник имел больше шансов получить бонус, чем при равномерной работе изо дня в день[767].
Иначе шел процесс трансформации гигантской ленинградской бюрократии. Одним из главных сдвигов – как и везде в Советском Союзе – было отстранение от власти партийной администрации. После 1991 года были созданы новые административные структуры: на смену Ленсовету (распущенному Б. Н. Ельциным в декабре 1993-го) в 1994 году пришло городское Законодательное собрание, а вместо исполкома Ленсовета было сформировано Правительство Санкт-Петербурга. Однако еще до того, как избранный глава города был в 2006 году заменен губернатором, которого теперь назначает правительство, появились признаки ослабления прежней бюрократии, сформировавшейся до 1991 года, – не только как результат стремления В. В. Путина восстановить «вертикаль власти», но и как следствие недовольства режимом единоличной власти, характерным для периода правления А. А. Собчака[768]. К середине 2000-х политическая элита Петербурга по своему составу в значительной степени совпадала как с партийной и комсомольской элитой конца 1980-х, так и с группами бизнес-элиты, сложившимися в этих же кругах[769].
Иногда элиты совпадали целиком и полностью: пример – Ю. Молчанов, продолживший свою деятельность застройщика и после назначения в городскую администрацию в 2001 году (в 2003-м он стал одним из вице-губернаторов), или В. Тюльпанов, председатель Законодательного собрания города с 2003 года, который до прихода в политику в конце в 1990-х успел создать успешную грузовую компанию[770]. С другой стороны, на более низких уровнях власти нередко сохранялась прямая преемственность с советских времен, когда высшие должностные лица, вроде начальников отделов, занимали должности, аналогичные тем, которые они занимали во времена Ленсовета (один из примеров – В. Дементьева, с 2003-го по 2011-й глава Комитета по охране памятников, с 1975 года работавшая в органах охраны памятников Ленгорисполкома).
Прочные позиции ведущих чиновников – лишь один из признаков устойчивости местной бюрократии. Несмотря на не очень высокую (по меркам бизнеса) зарплату, служащие городской администрации имели гарантированную занятость, да и график у них был куда более щадящий. На общение с гражданами обычно отводилось по несколько часов два-три раза в неделю. Приемные часы бывали напряженными, но в остальное время можно было от души предаваться чаепитиям, беседам с коллегами, личным телефонным разговорам и прочим приятным способам времяпрепровождения. На сотрудников низших эшелонов власти особой ответственности не возлагали; рутинную работу можно было выполнять и на автопилоте. Иными словами, условия труда чиновников были гораздо более «советскими», чем где-либо еще[771].
По другую сторону картина тоже не сильно изменилась. Тем, кто пытался добиться услуг от госслужащих, грозило горькое разочарование. В 2004 году одна журналистка писала: