Денежные проблемы решить не удалось даже после того, как Гончуков снова начал зарабатывать и сын его тоже нашел работу. В 1960 году после базовых трат «остается на одеяние, ремонты различной домашней утвари, театр, кино, парикмахерскую, баню, на участие в лотереях, рюмку водки, встречу различных праздников и т. д. = 250 руб. в месяц!» [Гончуков 335.83]. Но даже то, что представлялось ему катастрофическими последствиями десталинизации (описывающая это глава называется «ТРАГЕДИЯ В СОЗНАНИИ»), не поколебало гордости Гончукова за достижения Советского Союза. В открытом письме Черчиллю, написанном в 1959 году, он вспоминает, как советская власть изменила его родной город:
Посмотрите сейчас на Ленинград!!!
Это красавец из красавцев городов мира.
Что Вы нам оставили в 1917 году в Ленинграде-Петрограде?
извощиков (так!), немножечко ублюдочных трамвайчиков.
А теперь Ленинград город мировой цивилизации с широко раскинутой сетью троллейбусного и автобусного сообщения. Тысячи легковых-комфортабельных лимузинов, метрополитен равного себе не имеющего ни в одном городе мира, я исключаю Московский метрополитен.
Город славы Русского народа стоит гордынью на брегах Невы…[583]
Восприятие Гончуковым города, который он любил, полностью совпадало с настроениями юбилейных торжеств 1957 года с их акцентом на советские достижения[584]. Настоящее лучше, чем прошлое, а будущее станет еще лучше. В воспоминаниях и дневниковых записях Гончукова ничто не указывает на то, что он интересовался дореволюционным наследием. Судя по всему, он ни разу не побывал ни в одном из городских музеев и не замечал знаменитых зданий. Пушкин для него только автор стихотворения, которое можно переиначить, чтобы выразить праведную надежду на будущее Кировского завода:
Если бы Гончуков попытался подвести итоги своей жизни, он мог бы переиначить еще одну строчку из Пушкина: «Отечество нам – Кировский завод». Это место воплощало собой гордость и раздражение, которые автор мемуаров испытывал по поводу советского бытия в целом. В самом начале текста он выражает решимость дописать историю своей жизни к пятидесятилетию революции, в 1967 году[587]. В этом, как и во всем остальном, Гончуков отождествляет себя с народом, чья сознательная жизнь разворачивалась параллельно с его собственной. Но на самом деле завершение повествования совпало с концом его трудовой жизни, как будто ему больше нечего было сказать.
Направлять, поддерживать, отмечать
Текст, подобный воспоминаниям Гончукова, с его болезненной смесью воинствующей верности родному предприятию и праведного гнева, – продукт определенного поколения и времени. Только в первые годы после десталинизации, когда главной добродетелью стала считаться искренность[588], можно было создать такой честный портрет большого завода; точнее, только тогда автор мог всерьез надеяться на его публикацию.
В годы «оттепели» состояние ленинградской промышленности начали судорожно изучать: руководителей и рабочих призывали прямо говорить о проблемах в рабочей среде. На совещании 1960 года директора текстильных фабрик представили довольно мрачную картину. У предприятий были проблемы с оборудованием, материалами, запчастями, официальным регулированием приема новых рабочих и обеспечением их жильем. На фабрике Тельмана давно пора было провести модернизацию, но рабочие были вынуждены использовать фабричные помещения как жилые, так что реконструкция постоянно откладывалась. Отсутствие жилья мешало нанимать новых работников – их количество вечно не дотягивало до нормы. Освещение было настолько тусклым, что затрудняло эксплуатацию станков. На фабрике «Красное знамя» обещанное иностранное оборудование («Союзные заводы отпускают отвратительные машины, очень плохого качества, в том числе и завод “Вулкан”») так и не появилось, да и рабочей силы здесь тоже не хватало. Прочие директора рассказывали похожие истории: все докладывали о катастрофической текучести кадров, а многие – и об общем снижении трудового энтузиазима. На фабрике «Рабочий» в иные дни на работу выходило всего 800 человек из 4 тыс. – остальные прикрывались больничными листами и отгулами[589]. В секретном отчете («ЗАПИСКА о характере вопросов и настроений трудящихся /на материалах по заводу имени Котликова/») 1962 года указывалось на недовольство неравномерной оплатой труда («на предприятиях даже небольшой начальник получает, якобы, больше зарплату, чем квалифицированный рабочий») и ощущение, что высказывать свое мнение бессмысленно («“Попробуй, покритикуй, – сразу выгонят”, – утверждают многие из рабочих»)[590].
Пытаясь решить эти проблемы, власти использовали три взаимосвязанных стратегии. Во-первых, следили за общественным мнением и направляли его. Как и во всех советских учреждениях, на заводах проводились собрания работников, на которых обсуждались актуальные вопросы. «Общие собрания» были – по крайней мере, после 1960-х – в значительной степени просто разговорами. Участники собраний единогласно голосовали за осуждение агрессии американских империалистов во Вьетнаме или единодушно поддерживали ввод братских советских войск в Афганистан. Попытка поднять хоть сколько-нибудь нестандартную тему уже бросала в дрожь. Как сообщает Г. Гуревич, тогда инженер на предприятии «Ленэнергоремонт», отвечавшем за капитальный ремонт электростанций по всему Советскому Союзу, он оказался автоматически вовлечен в политработу, так как был одним из двух человек во всем цехе, кто умел грамотно писать. Но в 1976 году, на собрании, где обсуждался проект новой советской конституции, он предложил «в положении о выборах в Верховный Совет и другие органы власти оговорить возможность выдвижения двух и более кандидатов» [Гуревич]. Эта идея открыто обсуждалась в начале 1960-х, но эпоха была уже другая и, заключает Гуревич, «после того собрания к участию в общественной жизни меня не привлекали аж до Перестройки» [там же][591].
В этом смысле собрания ничем не отличались от регулярных политинформаций и поучительных лекций о решениях последнего партсъезда или пленума и о вреде религии («Осторожно, религия!»)[592]. В то же время на собраниях порой обсуждались и практические вопросы. Например, в 1972 году на фабрике «Рабочий» бригадиру участка, не выполнившего норму, было поручено выступить с докладом «О качестве выпускаемой продукции на участке»[593]. «Нравственное воспитание» и профессиональное образование были тесно связаны: на многих заводах, в том числе на Кировском, существовала система наставничества, где старшие работники обучали младших азам своего дела, а также, как считалось, передавали им ценности и традиции «трудового коллектива»[594].
«Общественно-политические мероприятия» также были способом «измерить температуру» на рабочем месте, узнать о недовольстве и тревогах. В хрущевскую эпоху лекции иногда заменяли совещаниями по типу «вопросы и ответы), и результатом мог стать жесткий допрос из зала. Не начинается ли культ личности Хрущева? Следует ли вновь ввести НЭП, чтобы в магазинах появились товары? Почему советское радио так необъективно?[595]В другой политической ситуации подобные разговоры пресекли бы в корне. Но даже в 1975 году списки «типовых вопросов», передаваемых лекторами в обком, еще включали не только комментарии сугубо идеологического характера («Какие страны относятся к третьему миру?»; «Сколько еще Сахарову будут позволять выступать с его заявлениями?»; «Правда ли, что евреи, уезжающие из СССР в Израиль, получают обратно деньги, выплаченные ими за кооперативные квартиры?»), но и немало практических вопросов («Сколько семей состоит в Ленинграде на очереди на получение жилплощади и когда в нашем городе будет решена жилищная проблема?», «Почему мало строят магазинов, яслей, детских садов в районах новостроек в г. Ленинграде?» «Будут ли строить бани в новых районах Ленинграда?» «Когда у нас в городе и области, отменят рабочие субботы, как в Москве?» «Какие льготы будут представлены участникам блокады Ленинграда?»[596]
Подобного рода опросы общественного мнения были напрямую связаны со второй стратегией работы с сотрудниками. Фабрики и заводы были не просто центрами производства. Они представляли собой целые микрорайоны со своей моральной экономикой и системами обеспечения[597]. В 1972 году заводы Выборгского района вложили 5,5 млн руб. в программу жилищного строительства, 290 тыс. руб. было потрачено на медицинское обслуживание, 3,8 млн – на расширение сети общественного питания, на детские сады – 190 тыс. руб., на летние лагеря для юных пионеров – 1,9 млн[598]. (Для сравнения: бюджет всей программы жилищного строительства с прямым финансированием в СССР в том же году составил 1,9 млрд руб.) [Народное хозяйство 1972: 473]. В советское время было принято издеваться над усилиями дореволюционных предпринимателей-капиталистов, предоставлявших своим работникам больницы, бараки и шоу волшебных фонарей[599]. Между тем руководство советских заводов и само занималось чем-то подобным. Основное отличие было идеологическим: фабричные церкви заменили «клубы и дома культуры» (иногда в самом буквальном смысле, как, например, знаменитое превращение церкви на бывшем Путиловском заводе в клуб в 1925 году). Статус предприятия в советской отраслевой иерархии измерялся способностью обеспечивать сотрудникам условия для «культурной жизни», а также важностью его продукции с точки зрения официальной иерархии ценностей (на самой верхушке были те, кто работал на «военно-промышленный блок»)[600].
Если крупные предприятия и были «городами в городе», или, как их часто называли, «городками»[601], это отнюдь не означало, что все они были компактно и удобно размещены в одном месте. Заводская территория всегда была в некотором смысле абстракцией, особенно после того, как при Г. В. Романове разные предприятия начали объединять в гигантские конгломераты (комбинаты). Такая политика имела смысл с точки зрения органов планирования, но не тех, кого могли внезапно перевести на другой объект «того же» завода на другом конце города[602]. Да и прежде жилье работнику порой давали в районах, удаленных от фабрики или завода. У гигантского объединения «Светлана» были общежития в нескольких совершенно разных районах[603]. Однако, несмотря на прозу жизни, в идеале завод был единицей, призванной удовлетворять любые нужды своих работников: обеспечивать их жильем, заботиться об их детях, оказывать медицинскую помощь, снабжать путевками в дома отдыха, а также гарантировать возможности для обучения и развлечений непосредственно по месту работы. На Кировском заводе даже служба в армии была частично подчинена рабочей жизни: новобранцы приносили присягу прямо на заводе[604].
Беда этой стратегии всеобщего обеспечения – как и любой системы просвещенного патернализма – была в том, что рабочие ждали от завода решения всех своих проблем. Предприятия вписались в традицию, согласно которой подданные ждут, что власть обязана их «кормить» (не только обеспечивать средствами к существованию, но и оказывать материальную поддержку в целом)[605]. Обманутые ожидания вели к разочарованию и гневу – эмоции, которыми полны мемуары Гончукова[606].
Далеко не все описывали подобные чувства на бумаге или так остро ощущали, что их эксплуатируют. Однако некоторое недовольство, особенно размером зарплат, было обычным делом. Бывший заводской рабочий, родившийся в 1940-е, вспоминает:
Никита Сергеевич сказал: «Нынешнее поколение будет жить при коммунизме!» Всё, Никита Сергеевич ушел, все забыли. Ну, Брежнев дал немножко людям пожить, сам пожил [посмеивается] и людям дал. Ну, расслабили, конечно. Вот, единственное, вот, минус соц… как говорится, соцгосударства, или как сказать? Что – кто хотел хорошо заработать, ему не давали. Вот лично мне, меня вот это… я вот работал, да. «Что ты на 10–15 рублей больше получишь, а больше будешь работать?» <…> Мастер мне наряды закрывать, всегда ругался со мной. <…> Что я хочу заработать, деньги-то нужны, вот. Берешь работу, выполняешь. Он говорит: «Нельзя. Вот такую сумму можно закрыть, дальше оставляй до следующего месяца». Я говорю: «Нет уж, я заработал, давай мне». Вот у меня ребята говорят: «Ну и что, ну на 10–15 рублей ты больше, как бы, получишь, а нервов потреплешь себе больше». В этом вопросе, вот, я вот всегда ругался. А сейчас – пожалуйста, работай! Сейчас в этом вопросе нормально, если захочешь работать, ты заработаешь. А в то время предел заработной платы – всё вот… нельзя вот больше ста шестидесяти. Было такие моменты пошли. Вот сто шестьдесят – всё, предел. Больше тебе не… ну, не закроют. <…> Он должен, мастер, уложиться в фонд заработной платы, которую ему выделили деньги на этот месяц – он должен уложиться, распределить[607].