Представления о «неприличных» районах формируются обычно за пределами самих районов и подчиняются общим фольклорным представлениям о том, на что это место похоже. Дурная репутация «Лиговки» (Лиговского проспекта, а раньше – Лиговской улицы) существует фактически с момента появления самой улицы и восходит к 1920-м годам. Эта репутация привлекала писателей и художников (самый известный сквот художников, Пушкинская 10, находился в двух минутах ходьбы от проспекта), но широкой публике это не казалось таким уж заманчивым. Прошли десятилетия, проспект превратился в обычную торговую улицу, но достаточно забить в поисковик слова «лиговская шпана», и вы получите десятки ссылок.

Представления о социальном контингенте знакомых мест были гораздо более определенными. Крестовский остров все помнили как традиционную сплоченную рабочую общину, а проспект Космонавтов за Московским проспектом – как средоточие интеллигенции, преимущественно еврейской; даже в 1990-е в тех краях еще можно было услышать на улицах идиш[561]. Жителям традиционно «криминальных» районов опасной зоной представлялись одна-две улицы, а матерящихся алкоголиков у себя на углу они могли рассматривать как деталь местного «микроклимата»[562].

Петербуржцы, конечно, не воспринимали свой город исключительно в пределах «домашнего пятачка». Но в отличие от приезжих, автоматически делящих пространство на «Петербург» (центр) и «Ленинград» (окраины), им свойственно противопоставлять город воображаемый (город литературы и искусства, воспринимаемый как панорама) городу жилому (город личного будничного опыта, видимый в мельчайших деталях):

Соседи могли объединиться и под воздействием общей угрозы, например, агрессивного расселения или уплотнительной застройки, грозящей уничтожить зеленые насаждения. Летом 2008 года прошла масштабная акция жителей Прачечного двора – большого участка небогатой жилой застройки XIX века (в бывших зданиях царских прачечных), на территории которого застройщики надеялись возвести дорогие апарт-отели. Еще одной «горячей точкой» стал район вокруг станции метро «Ломоносовская» – там планировалось выстроить торгово-развлекательный комплекс на месте, где когда-то стояла Преображенская церковь при Императорском фарфоровом заводе, а после сноса церкви в 1932 году был разбит парк[564]. В городе, где обычно царит политическая апатия, попытки изменить что-либо на местном уровне подталкивали людей к активным действиям.

Попытки сплотиться могли принимать и другие формы. Развитие интернета не всегда ведет к замене реальных отношений виртуальными. Некоторые сайты были задуманы, чтобы помочь людям познакомиться с теми, кто живет поблизости. Вот как об этом говорится на сайте sosedi.ru:

Отчасти возврату к местной самобытности способствовало возрождение церковных приходов, хотя религиозных общин, учитывая численность населения, было по-прежнему немного, и они были разбросаны по всему городу[565].

При этом в жизни постсоветского Петербурга вопросы местного значения занимали менее важное место, нежели, скажем, в Лондоне или Нью-Йорке. Не было постоянных форумов для местных организаций, таких как ассоциации жителей, а районные газеты финансировались из городского бюджета. Вопросы местного характера мало занимали даже участников форума газеты «Мой район»: так, если обсуждение маршрутов полетов из аэропорта Пулково и районов, над которыми пролегали эти маршруты, к 8 июля 2008 года собрало 32 комментария, то общегородские темы вызывали значительно больший интерес (например, «Поджог» – 111 комментариев; «Куда идет Россия?» – 123[566]).

Чувство принадлежности не ограничивалось «пятачком у дома». Согласно данным за 2005 год, большинство жителей Петербурга ежедневно ездило на работу: 87 % экономически активного населения проживало за пределами центра, при этом 40 % процентов этого числа работало в центре. Как выразился философ А. Секацкий, «есть люди, живущие в одной плоскости, которая для них состоит, например, из завода, пивного ларька и квартиры, или даже из библиотеки, кафедры и аудитории», тогда как другие могут «осуществлять траектории между собором и баром» [Секацкий 1995: 7]. Таким образом, «реальный город состоит из “моего маршрута”, “моих траекторий”» [Секацкий 1995: 6].

Те, кто долго жил в городе, рассматривали свои «траектории» как часть своей жизни также в диахроническом плане. Эти траектории входили в их детский опыт, с которым связаны сентиментальные воспоминания:

Речь здесь идет о центральной части города. Но дети, выросшие в новых районах, могли испытывать к ним точно такую же привязанность. Женщина, выросшая на севере города, вспоминает, что в ее краях, где редкие новостройки стояли среди «бескрайних полей», детей тянуло к аэродрому, к старым невысоким желтым домам неподалеку[568]. Для кого-то из детей и сами поля были пространством для невероятных фантазий[569].

Другой жизненной фазой, в воспоминаниях о которой темпоральная и пространственная ностальгия сливались воедино, было время любви: «У меня вот любимое, ну, такое памятное место – это угол Пестеля, Литейной и Моховой. Мы там гуляли с женой, она за мной заезжала. Когда у меня кончались клинические разборы. Мы там, так сказать, бродили в окрестностях»[570]. Таким образом, человек мог отождествлять себя не только с местом, где он жил на момент рассказа, но и с тем, где он жил прежде. И места для разных фаз самоидентификации могли быть разными (типичной траекторией с конца 1960-х до конца XX века было раннее детство в центре, школьные годы в новостройках, возвращение в центр в студенческие годы в начале 1990-х, а затем, несколько лет спустя, снова переезд в более отдаленные районы, чтобы повысить качество жизни для детей…)[571].

Укреплению соседских отношений способствовали и повседневные привычки. Люди делали покупки в местном магазине, потому что это было удобно, пусть даже они не испытывали привязанности к определенной торговой точке[572]. Чтобы быть в курсе, что где продается или куда идти, когда ближайший «круглосуточный» магазин вдруг закрылся на «технический перерыв» глубокой ночью или ранним утром, надо было «знать места». Поиск подходящего магазина требовал некоторых эмоциональных затрат. Как-то в 2008 году женщина, стоявшая за мной в очереди в киоск «Фрукты-овощи», расположенный в моем доме, заметила: «Все равно покупаю здесь, хотя знаю, что сто раз обманут». В отчужденном мире обыденной жизни большого города даже риск оказаться обманутой хорош именно тем, что служит островком привычного в море непредсказуемости.

Какими бы ни были конкретные стратегии людей в повседневной жизни, «знание местности» никогда не сводилось к простой реакции на местные условия. Скорее, эти условия сами создавались траекториями, которые выбирали люди: убежденностью (пусть и ошибочной), будто в этом магазине персонал вежливее, а очереди короче, чем в том; выбором пути на детскую площадку или мест выгула собак; ощущением, что ты «среди своих»:

Но точно такое же поведение за пределами своей территории могли счесть оскорбительным. Границы знакомого определялись четким ощущением того, что воспринималось как чрезмерная фамильярность: