От Охты до Купчина

Подъезд и двор составляли границу, где «дом» соприкасался с большим миром. Но чувство связи «родного порога» с окружающим дом городом на этой границе не останавливалось.

В своем знаменитом исследовании городской среды основоположник гуманитарной географии И-Фу Туан утверждает, что «улица, где человек живет, является частью его интимного опыта. Единица побольше – квартал, район – уже концепция» [Tuan 1977: 170]. В Ленинграде и Санкт-Петербурге дело обстояло ровно наоборот. Улицы, особенно в новых районах, часто были далеки от «интимности». Свои дворы люди часто знали лучше, чем часть улицы перед подъездом, – особенно если они жили где-то далеко в новом районе. А если дом стоял в глубине двора, прихотливая система нумерации означала, что здание могло формально числиться по улице, к которой не имело пространственного отношения. Мало какие улицы (даже старые) обладали той живописной самодостаточностью амстердамской улицы, которую описывает Э. Соджа, – с ее вытянутыми в линию узенькими домами XVII века, где на каждом этаже аккуратные квартиры, а на первых этажах – специализированные продуктовые магазины, мастерские ремесленников, ателье мод, букинистические и антикварные лавки [Soja 1996: 285–309]. На самых «живописных» петербургских улицах (таких как улица Рубинштейна с ее кафе и ресторанами, или Стремянная с красочными антикварными магазинчиками) крайне не хватало, например, продуктовых магазинов, а владельцы заведений редко «жили при лавке» (если такое вообще случалось). В неординарном, почти бессюжетном документальном фильме В. Косаковского «Тише!» (2003) камера зафиксирована на небольшом отрезке улицы, за которым автор наблюдает из окна квартиры в стандартном доме XIX века. Фиксация крупным планом происходящего на улице воспринимается как «искусство», поскольку педантичное воспроизведение реальности перечеркивается тем фактом, что в обычной жизни никто бы не стал с такой всепоглощающей увлеченностью наблюдать за уличной жизнью[498].

Но микрорайон, где непосредственно обитал петербуржец, оказывал значительное влияние на его жизнь и в практическом, и в эмоциональном плане. «Районы» как административные единицы были в определенной степени абстракцией, в частности, из-за гигантских размеров (до 400 тыс. жителей). Даже бытовые контакты с местными чиновниками чаще всего происходили на уровне микрорайона[499]. К тому же границы районов неоднократно менялись – последняя волна перекраивания границ и переименований случилась 21 марта 1994 года [Юлин 1994]. В результате одни районы получили постсоветские, политически нейтральные названия (Центральный вместо Куйбышевского, Дзержинского и Смольнинского; Адмиралтейский – вместо Октябрьского и Ленинского), а другие сохранили советские коннотации (Калининский, Красногвардейский). Был и ряд районов с изначально несоветскими названиями (Невский – до 1917 года известный как «Невская застава», или Выборгский – на Выборгской стороне).

Как бы то ни было, в большинстве официальных названий районов отсутствовал какой-либо местный колорит – семиотически пустые, они не несли в себе значения «данной местности»[500]. Объясняя, где они живут, люди чаще были склонны использовать названия, связанные с физической географией города, – скажем, «Охта», «Васильевский остров» или «Петроградская сторона». (Иногда могли употребить ласковое уменьшительное – «Васька» или «Петроградка», но люди постарше не одобряли такую привычку, считая ее вульгарной и даже – о ужас! – «московской»)[501]. Но главный смысл для местного жителя содержался в названии квартала (или, неофициально, «пятачка»). Названия кварталов иногда отсылали к дореволюционным территориям, когда-то имевшим ярко выраженные характеристики, например, Роты (район за Троице-Измайловским полковым собором)[502]. Таковы и некоторые современные названия, нередко связанные с крупными магистралями или станциями метро. Район вокруг станции «Проспект Просвещения», например, известен как «Просвет», станция «Улица Дыбенко» дала название всему микрорайону и т. д.[503]

То, что жители квартала или микрорайона считали своей территорией, включало в себя множество разнообразных и, возможно, даже противоречащих друг другу понятий: «местоположение» в понимании риэлтора (удобство и престижность конкретного микрорайона), топографию, ландшафт, архитектурные стили и «характер» данного места (человеческий фактор и не только). По сути, людям, живущим в конкретном месте, казалось в нем особенным все.

В советские времена существование таких кварталов не носило никакого административного статуса. В официальной мифологии были запечатлены только официальные же названия районов. На майские и октябрьские праздники в каждом районе формировалась своя колонна демонстрантов, а затем все они стекались на Дворцовую площадь – это действо одновременно и отмечало вклад отдаленных рабочих районов в революционное прошлое, и подчеркивало их подчиненность центру. Выражением автономии в сочетании с субординацией были так называемые народные музеи, в которых рассказывалось об истории отдельных районов[504].

Жилищная политика тоже никак не учитывала специфику места. Хотя в каждом районе был свой главный архитектор, концепции рационального планирования принимались на уровне города: «местного» архитектурного стиля, который был бы присущ тому или иному микрорайону, не существовало. «Дискриминирующая» идея, что один тип жилья может быть лучше или хуже другого, в любом случае не поощрялась. Схемы переселения работали по принципу «из ветхого жилья в прекрасные новые квартиры», независимо от местоположения. Можно было переехать в старый фонд после капремонта или в новый дом – и то и другое было делом случая. Как и в 1920-е годы, в шикарных домах на набережной Мойки вполне мог оказаться рабочий контингент[505].

Как для счастливых обитателей отдельных квартир, так и для все более несчастных жильцов коммуналок местоположение тоже не было первоочередной заботой. Юридически жилищная норма выражалась в квадратных метрах, и те, кто жил в коммунальных квартирах, описывали свои условия чаще всего именно с точки зрения метража («Я выросла в комнате площадью двадцать семь квадратных метров…»). Однако с ростом числа отдельных квартир количество комнат тоже стало обретать социальный вес. Люди говорили обычно, что живут в трехкомнатной квартире, а не в квартире площадью 60 м (стандартизация пространства в новых и перестроенных старых домах позволяла четко представить размер жилища исходя из количества комнат)[506].

Тем не менее сосредоточенность на частной среде обитания, превалирование в сознании «места» над «местностью» не исключает представления, что в некоторых местностях жить приятнее, чем в других. При переезде семьи могли исходить именно из этого принципа, отказываясь от большей по размерам квартиры на окраине в пользу квартиры поменьше, но в старой части города – «если в Ленинграде, тогда только в историческом центре», или наоборот[507]. Люди «со связями» могли добиться разрешения на переезд в жилье лучшего качества в том же районе, или даже в том же доме, если знали, что подходящий вариант существует. В архиве одного из крупных ленинградских театров имеются многочисленные образцы особых просьб от сотрудников. Ведущему актеру нужна была отдельная квартира, обеспечивающая покой и комфорт, так необходимые таланту, и к тому же расположенная недалеко от театра (то есть в центре); заслуженному гримеру, который не раз делал грим актерам, игравшим Ленина, надо было предоставить комнату побольше[508].

Горожане также пользовались законным правом обменивать квартиры в частном порядке – например, при вступлении в брак можно было поменять две однокомнатные на двухкомнатную, или наоборот – разменяться при разводе[509]. Хотя главным фактором здесь было манипулирование квадратными метрами, уверенность в том, что район X – неблагополучный и грязный или, наоборот, слишком стерильный и унылый, тоже играла свою роль.

Литература и городской фольклор также способствовали живому восприятию местности. Это не имело почти никакого отношения к официальным памятникам – к ним, как правило, относились с иронией. Бытовал, например, анекдот про пьяницу, который проснулся с гудящей головой, не соображая, где находится. «У Нарвских ворот», – объясняет ему прохожий, имея в виду триумфальную арку, возведенную по проекту В. П. Стасова в 1824–1837 годах в честь победы в войне с Наполеоном. На что пьяница дрожащим голосом отвечает: «Закройте ворота, дует сильно!»[510]

В литературе привязанность к определенному городскому локусу часто выражалась в подчеркивании его маргинальности – традиция эта восходит к авторам XIX – начала XX веков: Пушкин и Блок воспели тихую провинциальную Коломну, а петербургская проза Достоевского неразрывно связана с кварталами в районе Екатерининского канала (ныне – канала Грибоедова). Если в официозной ленинградской литературе географическое место действия обычно обозначалось довольно расплывчато, неофициальная проза и поэзия восполняли этот недостаток: Р. Мандельштам отдавал дань Новой Голландии, Л. Лосев воспевал районы за Обводным каналом, а С. Довлатов уделял особое внимание Пяти углам – все эти авторы исследовали пространство за пределами «парадных кварталов».

В то же время воспетые в литературе районы, как правило, ограничивались периферийными участками старого центра[511]. В романе А. Битова «Пушкинский дом» (1978), герой, навещая деда в новом районе, оказывается среди «последних домов» (в районе и, видимо, в городе, да и во всем мире):

Подобное отношение возникало отчасти оттого, что социальный статус нередко определялся принятой в советские времена политикой зонирования, Развитие некоторых окраинных районов Ленинграда / Санкт-Петербурга (например, Нарвского) превратило их в промышленные ландшафты, «промзоны», где природный пейзаж был так же непривлекателен, как и архитектура – по словам Н. Слепаковой, «кроме снега, не было природы» [Слепакова 2012: 85][512]. Убогие жилищные условия в центре можно было компенсировать: «На 12 человек жильцов – один сортир, ванная без горячей воды и одна плита с 4 конфорками. В качестве компенсации – Летний сад в пяти минутах ходьбы» [Колкер 2008а]. Но при всей неказистости окраин далеко не все их жители были эстетически неразвиты. Некоторые участки Выборгской стороны, к северу от Невы (например, «Гражданка», Гражданский проспект) были анклавами интеллигенции[513].

3.12. Коломна, 2012, на заднем плане – Адмиралтейские верфи. Один из немногих районов в городе, где движение транспорта даже в XXI веке оставалось на советском уровне, хотя с появлением арт-центра на острове Новая Голландия, настоящего рая для прозападной хипстерской культуры (в народе его называют «хипстерятней»), ситуация обещает измениться

Достаточно сказать, что два главных «властителя дум» эпохи, А. М. Панченко и Д. С. Лихачев, провели последние годы жизни именно в этих новых районах. Но молодое поколение задыхалось в однообразии новых домов. Это ясно хотя бы из песни В. Цоя, говорившего от имени тех, кто «родился в тесных квартирах новых районов»:

Мы хотим видеть дальше, чем окна дома напротив,Мы хотим жить, мы живучи, как кошки.И вот мы пришли заявить о своих правах: «Да!»Слышишь шелест плащей – это мы…Дальше действовать будем мы[514].

Для Е. Шварц новостройка была местом, где Христос мог бы родиться после того, как его мать изнасиловал пьяный плотник, но куда ни за что бы «не дошел» архангел Гавриил [Шварц 2002,1:46].