Часть города, откуда человек был родом, служила знаком местной идентичности. Для ленинградца слова «Я с Охты» значили совсем не то, что для приезжего[515]. В рабочих районах границы между территориями порой утверждались с помощью кулаков:

Чувство личной принадлежности к району стало особенно сильным в постсоветскую эпоху. Как только в газетах в начале 1990-х стали появляться объявления об обмене, в них часто указывали, какое место податель объявления считал приемлемым для переезда:

Прежний критерий – количество квадратных метров – оставался в силе, но теперь людей интересовал и тип здания (упомянутый во втором объявлении «корабль» входит в число особенно нелюбимых блочных домов – окна в нем маленькие, точно иллюминаторы). Значение имело и то, где находится квартира – действовали не только универсальные критерии, вроде близости к станции метро. Так, всеобщая любовь к «крупногабаритным» квартирам с высокими потолками, по сути, повысила привлекательность Петроградской стороны и Московского проспекта – двух районов масштабной застройки подобного рода[518]. Таким образом, рост внимания к различным характеристикам домашней среды сопровождался растущим осознанием специфики конкретных районов.

То, что считалось «престижным» в советские времена, сохранило свою притягательность отчасти потому, что тогда было еще недоступнее для простых смертных, чем в 2000-е самый дорогой новый дом с теплым подземным гаражом. При том что список самых востребованных адресов, составленный Д. Губиным, Л. Лурье и И. Порошиным в 1999 году, десять лет спустя выглядел уже несколько устаревшим, некоторые из перечисленных в нем локаций, вроде Таврического сада, все еще пользовались повышенным спросом [Губин и др. 1999: 226–231][519]. Очарование этих районов было именно советским: редкие адреса из списка 1999 года оказались бы в аналогичном списке, будь он составлен в 1910-м[520]. Высокий статус Таврического сада обусловлен тем, что вокруг него сосредоточены дома для партийных и городских функционеров – ведь Смольный, где находился горком КПСС, совсем рядом[521].

Стороннего наблюдателя в 2000-е мог удивить бум строительства дорогих «таунхаусов» и «элитных» квартир на Удельной, в северной части города. Но люди сведущие знали, что место это «хорошее», в 1970-1980-е на Удельной строили кооперативные дома для представителей творческой интеллигенции. Одним из самых дорогих районов в городе стал, безусловно, Крестовский остров, в прошлом – средоточие заводского жилья. Причиной тому было соседство с Каменным островом – парком-заповедником, где располагались летние резиденции партийных властей, а позже – различных городских «шишек»[522]. И, наоборот, красивые, построенные еще до Первой мировой войны рабочие городки в Гавани и народные дома Нобеля на Лесном проспекте так и оставались пролетарскими анклавами и поэтому были менее востребованы, нежели бетонные новостройки вокруг станций метро Приморская, Удельная и Политехническая[523].

Такое отношение потенциальных жильцов влияло на строительство и освоение различных территорий, ведь качественные квартиры в районах, ранее не считавшихся престижными, продавались плохо [Томчин 2003: 11]. А вокруг Таврического сада и в «коридоре» вдоль Каменноостровского проспекта на Петроградской, наоборот, начали как грибы расти безвкусные пристанища минигархов. Как и в Москве, небогатые жители востребованных районов имели все шансы оказаться выселенными – вне зависимости от того, были они собственниками квартир или нет. Стандартная процедура была такова: здание объявляли «непригодным для проживания» и сносили, очистив место для «элитного жилья» или бутик-отеля. Об этом есть и местный анекдот:

Однако масштабы коммерческой джентрификации в Санкт-Петербурге были куда скромнее, чем, скажем, в Лондоне или Москве. Джентрификацию по личной инициативе встретить можно было еще реже. На практике люди часто оказывались жителями той или иной местности случайно. Человек либо рождался в районе, либо попадал туда в результате переезда, и выбирать было особенно не из чего. Непропорционально высокая по сравнению с уровнем зарплаты стоимость жилья означала, что среднестатистическому обитателю Петербурга приходилось в основном мириться с тем, что удавалось заполучить. Часто, переехав в город, люди поначалу жили у друзей, а затем перебирались в квартиру, которую снимали с кем-нибудь на паях, или находили комнату в коммуналке – порой одна комната сменяла другую, – а то и устраивали сквот[525]. Как и в других городах страны, в Петербурге толком не знали, что такое ипотека, и боялись брать ссуду на жилье, казавшуюся им опасно большой и обременительной[526]. Приобрести квартиру сразу человек мог только в том случае, если его доходы были существенно выше средних. Когда же жилье, хотя бы наполовину удовлетворявшее требованиям, было найдено, переезд предполагал массу рисков. В каком состоянии будет новая квартира и весь дом? Не будет ли там слишком шумно, пыльно, душно, холодно или (в зависимости от предпочтений) так тихо, что вызовет клаустрофобию? Приличные ли попадутся соседи? Учитывая все это, переезд был делом нелегким.

Но когда люди все-таки решались переехать, выбор района давал некоторое пространство для маневра. Обычный путь для (платежеспособного) покупателя заключался в том, чтобы найти риэлтора, назвать район и цену, которую готов заплатить. Люди начали верить, что место, где они живут, – отражение их личного выбора. Новый рынок приватизированной недвижимости не привел, как могли бы ожидать непосвященные, к очевидному бинарному делению на «центр» и «окраины». На самом деле произошел всплеск «новостроечного патриотизма», отчасти в результате возросшего осознания экологических проблем. По словам человека, родившегося в 1938 году и всю жизнь прожившего в Ленинграде, он любил Васильевский остров, но большая часть центра казалась ему грязной (Невский проспект, например, был «заплеванный» и «безобразный»). Ему очень нравилось жить в Красногвардейском районе (флагманский проект 1960-1970-х), удобном и к тому же тихом и зеленом. Ценности нового времени – свет, свежий воздух, благоустроенная территория – разделяли многие[527]. Прямая связь между жилищными проектами нового времени и опасностями и неудобствами городской жизни, которая стала считаться данностью после выхода в 1961 году классической работы Дж. Джекобс «Смерть и жизнь больших американских городов», в этом городе не работала[528].

Окраинные районы начинали обретать собственную литературную традицию. В 2005 году писатель И. Стогов выступил против общепринятого мнения, будто о городе следует судить исключительно с точки зрения его «исторического центра». Сам он несколько лет прожил в Купчине, и там ему как раз нравилось:

Для А. Аствацатурова («Скунскамера», 2011) район вокруг площади Мужества на Выборгской стороне – источник интенсивного, самоироничного анализа локальной микросреды. Отрезанный от внешнего мира новыми немецкими двойными стеклопакетами в новостройке, стены которой покрыты теперь разноцветной керамической плиткой (когда-то вся она была белой, но многие квадратики поотклеивались и после долгих лет упадка были неожиданно заменены на новые, коричневатого оттенка), Аствацатуров с лукавым сожалением обращает взгляд в советское прошлое, когда площадь была уставлена пивными ларьками:

И снова взгляд местного жителя иронически противопоставляется оценке туриста: «Золотое кольцо» – официальный «бренд», под которым интуристам пакетом продавали туры по старым русским городам[530].

Местным фотографам тоже были по душе новые районы с их гигантскими бетонными корпусами недостроя и циклопическими башнями жилых комплексов[531]. Некоторые значимые стихотворения о Петербурге постсоветской эпохи, в том числе «Растут города» («В гостях на Поклонногорской улице») Н. Ямаковой и «Воспоминание о проспекте Ветеранов» Д. Суховей, обращены как раз к окраинным районам, интересным именно отсутствием очевидных ориентиров[532]. Н. Ямакова пишет:

Здесь нет зданий, способных служить культурными «маркерами», как в старом центре, зато видна особая, новаторская, сакральная топография:

[Зубова, Курицын 2005: 461–462][534].