Книги

Петербург. Тени прошлого

22
18
20
22
24
26
28
30

И все же чувство принадлежности к местности, как бы случайны ни были формировавшие его факторы, всегда было хрупким.

Особенно ярко это проявилось в ходе «приватизации» бывших проходных дворов. Если жильцам домов с проходными дворами это было в радость (позволяло не пустить «их», «чужаков»), то на уровне микрорайона закрытие дворов воспринималось болезненно. Проход через дворы позволял сократить маршрут до автобусной или трамвайной остановки или до станции метро, но смысл этих дворов был не только утилитарным. Умение проложить путь через лабиринт арок и проходов, которого нет ни на одной карте, зависело от знания местности, и потому играло важнейшую роль в «ощущении себя как дома». Когда прежние «траектории свободы» исчезли, неизбежно последовали жалобы на утрату духа общности и всеобщую коммерциализацию[575].

* * *

Какой бы образ жизни ни выбирали жители постсоветского Петербурга, они создавали совершенно иной тип «петербургского текста», нежели тот, который подробно рассматривает в своей знаменитой статье В. Н. Топоров – раз и навсегда установленный набор коммуникативных условностей, ставших каноническими благодаря участию в его создании великих писателей. Взгляд людей на собственную жизнь, безусловно, формировался не без влияния литературы и культурологического анализа, так что даже «антилитературные» заявления зачастую имели «литературный» призвук. Но культурный труд, в который были вовлечены люди, был непрестанной импровизацией. Жители города постоянно находились в процессе освоения ландшафта, определения в нем места для себя и других, формирования отношений между собственной небольшой территорией и большим миром города. Район или «округа» быстро становились частью идентичности человека: прямое заявление о том, что вы ненавидите свой район и с радостью переедете, едва ли выдерживало критику.

3.17. Вид на Сампсониевский собор с Большого Сампсониевского проспекта, 2010

Чувство близости в новостройках было таким же сильным, как и в центре города. Петербургские «аборигены» проводили четкое различие между пригодными и непригодными для жизни районами и кварталами, а если место, где они жили, не вполне соответствовало их мечтам, оно все равно считалось бесконечно лучшим, чем многие другие места, где они могли бы оказаться. Район представлял собой, с одной стороны, аспект городской жизни, с трудом поддающийся изменению (цены на жилье затрудняли переезд), с другой же – то, что на некотором уровне можно было постоянно изменять в ходе рассказов: это даже в большей степени касалось малопримечательных районов, чем тех, что были прославлены классическими литературными описаниями. У центра было множество сторонников, которые объясняли свои предпочтения анонимностью и уродством новостроек («Каждый район безлик по-своему»[576]). Но было и множество любителей окраин, оправдывавших свой выбор соображениями не только практичности, но и удовольствия. В новых районах было больше света, зелени, человек ощущал себя ближе к природе. Это было наследие советских утопических планов по созданию нового жилья, но одновременно в этом выражалось чувство недовольства ограничениями, которые накладывала жизнь в «музейном квартале» центра. «Настоящие» петербуржцы были полны решимости строить с городом отношения, радикально отличные от взгляда туриста, способного лишь тупо таращить глаза: ощущение ландшафта, совсем не похожего на виды на открытках, панорамных фотографиях или снимках из альбомов о путешествиях.

Глава 4

Посвящение в рабочие

За Балтийским вокзалом косматое поле лежит, —Будто город сам от себя бежит,Будто здесь его горе настигло, болезнь,Переломился, и в язвах весь.Производит завод мясокостную жирную пыль,Пудрит ей бурьян и ковыль,Петроградскую флору.И кожевенный там же завод и пруд,Спины в нем табуном гниют…Е. Шварц[577]

В мемуарах, завершенных и отредактированных в 1960-е, хотя и начатых двумя десятилетиями раньше, А. А. Гончуков (1904 г. р.) вспоминает годы работы на крупнейшем промышленном предприятии Ленинграда – Кировском заводе (основанном в 1801 году как Путиловский завод, а в 1922 году, после национализации, переименованном в «Красный путиловец»)[578]. Его запутанная, местами выводящая читателя из себя хроника, подкрепленная точно воспроизведенными квитанциями и чеками на бытовые расходы и фотографиями личных документов, демонстрирует столкновение между неизменной верностью автора идеалам советского коммунизма и мелкими досадными эпизодами и разочарованиями трудовых будней.

Гончуков был родом из Ярославля, в Петроград переехал в 1923 году, подростком успев послужить в ЧК[579]. Он надеялся поступить в Политехнический институт, но ему это не удалось. Проработав непродолжительное время на Невском машиностроительном заводе, Гончуков стал председателем жилищно-коммунального хозяйства, а в 1929 году пришел на «Красный путиловец» как политработник и остался на заводе до конца трудовой жизни, исключая армейскую службу в качестве добровольца во время и после войны и короткий период в 1950-е.

Как и у другой ленинградки его поколения, поэтессы О. Берггольц (1910–1975), отношения Гончукова с советской действительностью больше всего напоминали страстный роман. Женитьба в 1931 году и смерть близких родственников во время блокады удостоились в мемуарах всего нескольких абзацев; о рождении детей даже не упоминается[580]. Зато Гончуков подробно рассказывает о том, как горевал Ленинград, когда был убит Киров («Ленинград осиротел»), а также о серьезных трудностях в отношениях с начальством. Во время войны он еле сдержался, чтобы не ударить пьяного командира. Вопреки собственной воле он ужасался разрушению немецких городов («Вот она наша русская гуманность!») [Гончуков 333.83, 333.129, 333.149].

В 1951 году Гончуков был назначен помощником директора, и его критика порой доводила начальника до белого каления: «Мое заявление привело директора завода буквально в состояние бешенства». Неравенство в советском послевоенном обществе невероятно злило Гончукова. Почему он должен трудиться изо всех сил, чтобы купить обувь и одежду для своей семьи на 40 рублей, остававшиеся после уплаты налогов и обязательных взносов в погашение государственного займа, в то время как продавцы могут потратить в 100 раз больше на новую обувь, а директора магазинов отправляют детей в школу с колбасой и печеньем на завтрак? Его бесило состояние заводских общежитий, где иногда десять и более семей жили в одной комнате, где сырость и ветхость только усугубляли мучения от тесноты («Всего в этом условии проживают около 1600 человек! И это на Путиловском-Кировском, четырежды орденоносном заводе! В городе Ленина – в центре культуры нашей страны?! Это в 1951 году!!») И все же он разделил общий всплеск энтузиазма в связи с празднованием семидесятилетия Сталина: «Кировцы в четвертом квартале 1949 года сделали замечательный подарок тов. Сталину, в ознаменование его семидесятилетия, выполнив программу четвертого квартала по всей номенклатуре и завоевали знамя Совета Министров СССР». Гончуков писал также о крайнем потрясении, вызванном смертью вождя (в Москве «люди шли по улицам буквально в слезах»), сам он тоже разделил народное горе [Гончуков 335.5, 334.34, 334.9, 334.55].

Эмоциональные конфликты Гончукова продолжались и в последующие месяцы. Накануне нового, 1954 года его продолжают одолевать финансовые неурядицы и возмущает несоответствие между тем, как Кировский завод с гордостью рапортует в газете «Ленинградская правда» о своих успехах, и унизительным отсутствием реальных достижений[581]. Однако он тут же пускается в лирические разглагольствования, исполненные светлых надежд:

Сейчас около 21 часа, радио передает о замечательных успехах нашего многомиллионного народа и как-бы хотелось примкнуть к ним показав подлинно советскую-социалистическую организацию труда и производства. А нам, именно, нам путиловцам-кировцам это по плечу.

Так и будет!!

Время только жалко. Пока-то дойдет?!

Кончаю писать. 22 часа.

С наступающим Новым Годом!!!

Хочется сказать словами Чернышевского —

…будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его…[582].

В 1955 году управленческая деятельность Гончукова, превратившегося в настоящее бельмо на глазу для руководства Кировского завода, была приостановлена, с занимаемой должности его перевели на лесозавод в Ленинградской области. Проработав 14 месяцев в ужасных условиях, он в 1957 году вернулся совершенно без средств и принялся восстанавливаться на заводе – процесс оказался непростым, а ответственный работник, с которым ему пришлось иметь дело, вызывал у него презрение («пьяница и зять – зам. какого-то министра, представитель дворянского охвостья» [Гончуков 335.30]).