Даже в XXI веке культура лофтов так о себе и не заявила. Движение «повторного использования» промышленных зданий в культурных целях (представленное в Москве, например, галереей «Винзавод» на территории бывшего винзавода) большого распространения не получило. Выставочное пространство «Лофт Проект Этажи», размещенное в здании бывшего хлебозавода – редкая успешная инициатива по повторному использованию производственных помещений[709]. В Комитете по охране памятников, конечно, понимали важность заводской архитектуры, во многом благодаря фундаментальным трудам известного историка архитектуры М. С. Штиглиц, посвятившей себя изучению промышленной архитектуры еще в конце советской эпохи: скептики, заявлявшие, будто нет никакого смысла заниматься «этими уродливыми заводскими зданиями», ее не остановили[710]. Однако, как подчеркивает исследовательница, подавляющее большинство новых предпринимателей интересовали не сами здания, а престижные земельные участки для застройки, на которых они были расположены[711]. Девелоперы и журналисты мечтали, как «на месте разваленных цехов, шиномонтажей и пустырей могли бы появиться респектабельные отели, жилые комплексы, общественные здания и креативные кварталы» [Тарасенко 2012] – как будто последние можно было заранее запланировать. В целом, заброшенные заводы притягивали тех, кого интересовали живописные неоруины[712]. Тем не менее к 2012 году преобразование заводских пространств стало более активным; при том что отдельные «креативные пространства» отдавали большие помещения под магазины дизайнерской одежды, кустарно изготовленной косметики и безделушек, галерейное пространство также расширялось. В «Ткачах» (бывшее здание прядильно-ткацкой фабрики им. Петра Анисимова) демонстрировались крупные выставки, такие как «Иконы» М. Гельмана (2013) с неоднозначной трактовкой религиозной тематики; Центр поддержки современного искусства «Rizzordi» обосновался в цехах завода Степана Разина в Нарвском районе[713].

Как показывает пример пивоваренного завода, не вся петербургская промышленность умерла. В конце 1990-х «оборонка» начала подавать признаки жизни. Уцелевшие предприятия превратились из безымянных «номерных» в статусные «концерны». В качестве примера можно привести торпедный завод «Гидроприбор» на Большом Сампсониевском – в 2004 году он открыл свой собственный музей (при том что другие заводские музеи закрывались). По данным сайта, в 2011 году завод выпускал 10 различных типов торпед и мин, а также оборудование для подводной разведки и вентиляции морских судов[714]. Главные ворота предприятия с выложенным золотыми буквами новым названием концерна рядом с тщательно восстановленным орденом Октябрьской Революции, которым завод был награжден в 1982 году, намекали, что производство вооружений снова стало почетным занятием, хотя задворки завода являли миру куда менее парадную картину[715].

«Гидроприбор» был в государственной собственности, что обеспечивало ему некоторую степень финансовой безопасности[716]. Но и предприятия других отраслей промышленности, приватизированные на раннем этапе, также сохраняли работоспособное состояние. Обувная фабрика «Скороход», история которой началась в 1882 году (одна из немногих фабрик, сохранивших свое название и после 1917 года), к 1991 году получала 20 % прибыли от производимой ею продукции [Ващило 1991]. В 1998-м компания начала специализироваться на детской обуви, а в 2005-м вошла в официальный список 500 ведущих компаний Российской Федерации[717]. К началу 2010-х более 10 % автомобилей российского производства собирали в Санкт-Петербурге[718]. Какими бы ни были достижения таких компаний с точки зрения международных стандартов модернизации и эффективности (местные скептики полагали, что все эти предприятия – не более чем «потемкинские заводы», которые держатся на плаву за счет государственного финансирования), пресса и реклама преподносили их как истории успеха[719].

В газетах и официальных изданиях стал популярен еще один панегирический сюжет, в котором слышался отзвук репортажей советских времен: суровый, но справедливый мастер цеха, умеющий к каждому найти свой подход, готовый всегда сыграть партию в домино с ребятами после конца смены; бессменная бухгалтер ВНИИ жиров, пользовавшаяся заслуженным авторитетом среди товарищей[720]. Фабрики и заводы продолжали выпускать собственные газеты и время от времени организовывать коллективные праздники (теперь их стали называть «корпоративными»)[721].

Вся эта внешняя оболочка скрывала за собой тревогу о будущем. Беспокойство посещало даже тех, кто работал на крупнейших предприятиях. Прежние социальные гарантии исчезли. Либерализация экономики стимулировала карьеризм и стремление к самореализации, но те, кто находился внизу цепочки, не могли извлечь из этого никакой выгоды. Как рассказывает Гуревич, новые демократические структуры, созданные в конце 1980-х, «советы трудовых коллективов», формировались на основе свободных выборов, но на практике были совершенно беззубыми. Директор завода, на котором он работал, мог установить себе зарплату в $2 тыс., а главному инженеру полагалось $100[722]. Ни одно предприятие в Петербурге не было выкуплено самими рабочими, и новый порядок не предлагал компенсаций, благодаря которым люди когда-то мирились с низкой зарплатой. «Деньги были маленькие, но почет был. Вручали грамоты, поздравляли, доска почета, писали в газетах: “Передовики производства! Герои социалистического труда!”» – так говорила об этом женщина с опытом работы на Кировском заводе в несколько десятков лет. Теперь все это исчезло[723].

Исчезли и профсоюзы советских времен. В отличие от профессиональных союзов в западном смысле (то есть организаций демократического представительства, взаимопомощи и переговоров о коллективной оплате труда), эти были ответвлением государственной бюрократии. Тем не менее они контролировали соблюдение работодателями законодательства об охране труда (например, порядок предоставления отпусков должен был быть согласован с соответствующим профсоюзом)[724] и оказывали социальную поддержку. «Свободные профессиональные союзы», пришедшие им на смену в 1990 году, были ближе к западной модели, но имели гораздо меньше рычагов влияния: союзы эти были немногочисленными, а забастовки – редкими[725]. Социальная роль их советских аналогов, странным образом сочетавших функции «заботы» и «контроля», осталась в прошлом.

Изменение роли крупных предприятий изменило и городской ландшафт в более широком смысле. Целые районы города перестали быть вотчинами Ленинградского металлургического завода или завода имени Карла Маркса. Общежития были закрыты, магазины переориентировались на коммерческие операции, а с приходом экономической деятельности, не связанной с производством, многие промышленные зоны и здания превратились в склады электрических и бытовых товаров, магазины одежды, точки быстрого питания и залы для игр и развлечений[726].

К концу 2000-х начали набирать обороты планы по системному изменению городского зонирования, обсуждавшиеся до этого более десяти лет. Опрос 2004 года показал, что, несмотря на все разговоры, на тот момент лишь один завод во всем городе был по распоряжению городской администрации перенесен в другое место. Тем не менее из 43 промышленных предприятий в четырех центральных районах 20 находились в процессе переселения без помощи городских властей, 15 уже не функционировали, а оставшиеся восемь были бы рады переехать, если бы им было куда [Звягин 2004]. Хотя дело по-прежнему двигалось медленно, к 2011 году был составлен график переноса в Кронштадт Адмиралтейских верфей: процесс планировалось завершить к 2020 году[727]. Причалы верфей занимают огромную территорию рядом с Новой Голландией, еще одним промышленным объектом другой эпохи (XVIII века), для которого также была запланирована тотальная реконструкция[728].

В целом Санкт-Петербург снова превращался в город, где основная масса работников сидела за столами, а не стояла за токарными станками, – так уже было в первой половине XIX века. Однако сам характер нефизического труда изменился. Крах советских экономических отношений в значительной мере сказался и на научных институтах – не только отраслевых, но и тех, что занимались теоретическими исследованиями. Отмена регулирования культуры привела к появлению всевозможных новых университетов, академий и институтов, предлагающих самые разные программы – от изучения нанотехнологий до астрологии. Но ряд существующих академических институтов погрузился в своего рода сумерки. С конца 1990-х выпускники, которые в прежние времена ушли бы в науку, начали перемещаться в мир бизнеса; молодые люди все чаще выбирали курсы с коммерческим потенциалом (маркетинг, менеджмент, PR и особенно дизайн), а не традиционные естественные или гуманитарные науки[729].

Наиболее болезненным этот процесс был для самых престижных (в прошлом) институтов – тех, что зависели от Академии наук. В ситуации, когда каждое второе ПТУ называлось теперь «академией», при том что так же стал называть себя целый ряд организаций, штампующих «академиков» в таких сферах, как телепатия или гадание на воде, опороченным оказалось само название учреждения. Но еще труднее было теперь нанимать и удерживать людей. В институтах образовался переизбыток пожилых сотрудников; к тому же здесь процветало совместительство, так как научные работники, пытаясь бороться с резким снижением реальной стоимости своих зарплат, брались за подработки. Как и на заводах, ритуалы и риторика сохранились, но корпоративный дух по большей части ушел. По словам многолетнего члена профессорско-преподавательского состава одного из институтов под эгидой РАН: «Сюда приходят, как за пенсией»[730].

Казалось бы, очевидным способом подработки для научных работников старшего звена было преподавание, но между преподаванием в школах, основательно реформированных еще в 1990-е, и в университетах, где сохранялась советская модель, возникла настоящая пропасть. Так или иначе, до начала 1990-х работники научно-исследовательских институтов мало соприкасались со студентами. Если и были какие-то семинары, то их организовывали сами аспиранты, от которых в остальное время в первую очередь требовалось ежедневно появляться в своем отделе, прежде чем улизнуть в библиотеку. Единственным обязательным курсом была «философия» (марксизм-ленинизм), но большинство аспирантов старалось эти занятия по возможности пропускать[731]. В результате отнюдь не каждый ведущий ученый представлял себе, что значит читать лекции.

А это теперь было важно, ведь студенты уже привыкли к более живому и активному взаимодействию с преподавателем в аудитории. Слушатели порой были невнимательны, а преподавателей зачастую охватывало настоящее отчаяние – и винить они были склонны студентов.

По возвращении после временной учебы в Санкт-Петербургской консерватории в конце 2000-х студент из Британии вспоминал, что поведение преподавателей нередко было агрессивным – можно было услышать замечания вроде «Вы играете как калека», «Зачем я вас принял на этот курс?», сопровождавшиеся громким хохотом, когда студент начинал играть[732].